Страшись Суда Сов

Проходит полгода с того самого дня, когда мы разобрались с Индиан Хилл. Первую неделю я даже не прикасалась к своему досье, боясь информации, в нём спрятанной. Просто положила папку в самый нижний ящик прикроватной тумбы и забыла, как страшный сон, решив, что всегда успею прочесть. На седьмой день сдалась. Открыла папку и прочла всё, что там написано, каждое слово, каждую буковку. И ничего нового практически не узнала. Если верить той информации, у меня присутствует ускоренная регенерация повреждённых клеток и тканей, способность восполнять утраченные конечности, однако пребывание в помещении без ультрафиолетовых ламп или солнечного света более двадцати четырёх часов лишает меня всех этих свойств; исключением является некая сыворотка, при применении которой я теряю все способности на четыре часа, вне зависимости от наличия источников ускоренной регенерации. Помимо этого, ген, название которого состоит из не понятного для меня набора букв и цифр, обеспечивает высокую скорость и силу мышц, более развитые, чем у обычного человека, и их восстановление при травмировании, а так называемым бонусом идёт и повышенная выносливость. Добавление изотопов плутония дали неуязвимость к некоторым токсинам и ядам, а регулярные тренировки позволили овладеть холодным оружием при борьбе, чего я вообще не помню. Ежедневное проведение электросудорожной терапии при максимальном токе и минимальной величине времени закрепило полученные результаты. Это всё было написано на следующей странице, сразу после общей информации обо мне. Дальше шли краткие регулярные отчёты о проведении опытов и полученных результатах, однако даже после того, как я прочитала всё от и до, воспоминаний в памяти не прибавилось. В голове по-прежнему стоит размытая картинка происходящего в Индиан Хилл, а эта информация просто её… приукрашивает. Похоже, заказчики и правда хотели сделать из меня идеальное оружие, по внешнему виду никак не отличающееся от обычного человека. Они хотели быть незаметными, возможно, втереться всем в доверие. Но зачем? И кем именно являются эти таинственные заказчики? Моё пребывание в лаборатории по-прежнему держится в секрете. Ну, как в секрете… о нём знают Брюс, Альфред, детектив Гордон, Люциус Фокс, Хьюго Стрейндж (и, скорее всего, некоторые бывшие работники Индиан Хилл) и я. Возможно, о чём-то подозревает Алекс, потому что во время моей истерики после одной из встреч с отцом он явно заметил кровь на руках, но не увидел ран, потому что те затянулись к его приходу. Если он о чём-то и догадывается, то виду не показывает. Сама же не хочу ему об этом рассказывать. Пока что. Но знает ли отец? А мама? Родители по-прежнему держат дистанцию в проявлении хотя бы какой-то заботы и любви. После случая с Индиан Хилл я стараюсь не попадаться лишний раз на глаза отцу и не злить его. Он же, в свою очередь, не бьёт меня и даже не ругается, хотя его недовольный взгляд, которым он одаривает меня каждую секунду, что видит, невозможно не заметить — видимо, хочет за что-нибудь поругать и наказать, да вот не за что. Я даже после шести вечера никуда не выхожу, а в девять уже ложусь в кровать. Словом, чудо, а не дочь. Он даже не узнал о том, что я пробралась в Аркхэм и Индиан Хилл! Не знаю, что бы я делала без детектива Гордона, который и замял всю эту историю! А вот мама с каждым месяцем становится всё грустнее и грустнее. Если раньше я всегда замечала её присутствие, потому что она так или иначе оказывалась рядом, то сейчас её не отличишь от тени: такая же тихая и незаметная. И всегда закрытая одежда; в последние два месяца ни разу не видела её запястий или зоны декольте не покрытыми тканью — сейчас она носит вещи исключительно с длинным рукавом и закрытым вырезом. Закрадывается неприятная мысль, что отец теперь срывается на ней. Каждый раз, когда об этом думаю, внутри всё холодеет, а сердцебиение учащается, подзывая панику. Теперь стараюсь всегда держать маму в поле своего зрения, чтобы хотя бы как-нибудь уберечь от отца. Правда в том, что если он захочет, то ему никто не сможет помешать. — Чего расселась на весь диван? — ворчит Алекс, бесцеремонно скидывая мои ноги с мягкой поверхности. — Я вообще-то читаю, — фыркаю, возвращаясь к книге. Брат ничего не отвечает, лишь ставит на журнальный столик тарелку с какими-то закусками, которую сам же и принёс, и включает телевизор, как будто нарочно прибавляя громкость. — Эй, я читаю! — возмущаюсь, поднимая на него рассерженный взгляд. — Сделай потише! — Ты не одна здесь живёшь. Хочешь читать — иди в другое место, у нас его полно, — нагло отвечает он и отворачивается к телевизору. — Я первая сюда пришла! — Ага, а я старше, и что? — Да пошёл ты! — захлопываю книгу и поднимаюсь с места. — Если думаешь, что лучше остальных, то спешу огорчить: ты максимум Бернард Маркс! — Лучше быть бракованным альфой, чем бездарным эпсилоном, — самодовольно хмыкает Алекс, принимая расслабленную позу. — Да в чём твоя проблема? — останавливаюсь неподалёку от дивана. — Не надоедай, — отмахивается он, однако я продолжаю стоять, возмущённо глядя на него. — Может, уйдёшь уже? Мне сейчас не до тебя, вот правда, — морщится он, даже не смотря в мою сторону. — Так что не капай мне на мозги хотя бы сегодня. — Я даже не буду утруждаться и тратить на тебя свои силы, — надменно отвечаю я и одним лёгким движением сталкиваю тарелку со столика, и та падает, однако не разбивается. Не жду ответных действий и быстро ухожу в свою комнату. — Идиотка! — кричит вслед Алекс, но я уже скрываюсь на втором этаже. Надо было кинуть в него книжку, чтобы не обзывался! Да, в следующий раз так и сделаю. Какого вообще чёрта он себя так ведёт? Да, у нас не самые тёплые отношения, и ссоримся мы достаточно часто, но всегда делаем это по делу! А сейчас… он сам это начал, хотя я сидела и никого не трогала, читала книгу. Вот идиот! И ведь от него даже не пахло алкоголем, значит, он совершенно трезв. Тогда откуда такое поведение? Хотя, о чём это я… ему только повод дай! Раздражённо вздыхаю и запираюсь в собственной комнате, чтобы никто не вошёл, даже если бы очень захотел. Ложусь на кровать и перекатываюсь на живот, открывая книгу на нужной странице и продолжая читать. Взгляд скользит по одному и тому же предложению в попытке понять смысл и сосредоточиться на происходящем, вот только ничего не получается! То и дело ухожу в свои мысли, вообще не замечая текст перед глазами! Захлопываю книгу и отодвигаю её, а затем складываю перед собой руки и утыкаюсь в них лбом, пытаясь подумать обо всём, что сейчас настойчиво бесится в голове, чтобы потом этого не делать и спокойно продолжать читать. В основном прокручиваю эту странную ситуацию с Алексом, снова и снова возвращаясь к его поведению, которое меня вообще не устраивает. Появляются мысли, как можно было бы ему ответить. Чем больше обо всём этом думаю, тем больше погружаюсь в себя. Чёртов Алекс! Пришёл и всё испортил! Последующий час провожу за бесполезным рассматриванием собственной комнаты, в частности, потолка, параллельно думая о брате. Я бы и дальше продолжила это делать, если бы в дверь не постучались. — Кого там только занесло… — недовольно бормочу себе под нос, поднимаясь с кровати. Открываю дверь и вижу маму. Тут же замечаю в её взгляде какие-то опасения и настороженно хмурюсь. — Всё в порядке? — Конечно! — её губы моментально складываются в улыбке, но даже через эту маску счастливой женщины отчётливо пробивается… тревога? — Я зайду? — осторожно спрашивает она, и я лишь киваю и пропускаю её внутрь, закрывая дверь. — Как дела в школе? Мама останавливается посреди комнаты и разворачивается ко мне лицом, ожидая ответа. В растерянности молчу, не зная, как реагировать; обычно она интересуется моей жизнью только когда хочет о чём-то попросить или сказать что-то важное. — Что случилось? — серьёзно спрашиваю я. — С чего ты взяла, что… — Мам, не притворяйся, — качаю головой, по-прежнему оставаясь на месте, прямо возле двери. — Ты просто так моими делами не интересуешься. Ты хочешь меня о чём-то попросить? — в ответ получаю отрицательный ответ. — Рассказать о чём-то важном? — снова качает головой. — Тебе звонили из школы? — А должны были? — с искренним удивлением спрашивает она, широко распахивая глаза. — Ты что-то натворила? — Ну… — протягиваю я, отводя взгляд в сторону окна. — Возможно, меня поймали за курением… — Что? — шокировано переспрашивает мама, и боковым зрением замечаю, что она делает шаг по направлению ко мне. — Ты курила? И что значит «возможно»? — Со словом «возможно» всё звучит не так страшно, — вздыхаю, не осмеливаясь посмотреть на неё. — Я была с подругой. Кортни решила закурить, и в этот момент нас поймали. Её отстранили от занятий, а мне сделали выговор. — То есть курила только Кортни? — с долей облегчения уточняет она. — Когда нас увидел наш преподаватель по искусству, то да, курила только Кортни, — подозрительное молчание вместо встречного вопроса заставляет перевести взгляд на маму, ожидающую пояснений. — Да я всего пару затяжек сделала! — И как давно ты куришь? — ошарашенно спрашивает она, однако злости в её взгляде не видно. — И почему я об этом узнаю только сейчас? — Не курю я, всего лишь попробовала. Мне не понравилось, кстати, — как бы между прочим добавляю я, и мама облегчённо выдыхает. Хорошо, что не звонили родителям, иначе от отца такой спокойной реакции не было бы. — И я знаю, что курить и пить алкоголь вредно, да, можешь об этом не говорить! — И не собиралась, — тут уже приходит моя очередь удивляться. — Ты у меня умная, сама знаешь, — тепло улыбается она. — А в остальном у тебя всё хорошо? По учёбе не отстаёшь? С друзьями общаешься? — она искренне этим интересуется, и это очень странно. — Да вроде всё нормально, — киваю, пытаясь разгадать причину столь странного поведения. — А у тебя как дела? — очень неуверенно спрашиваю я, думая, так ли общаются в нормальных семьях. — О, всё отлично, не переживай! — слишком живо отвечает она. — Может, мы продолжим наш разговор во дворе? Там… — Извини, у меня совсем нет желания выходить из комнаты, — качаю головой, кажется, расстраивая маму. — Жаль, — она отводит грустный взгляд в сторону, но лишь на мгновение. — Мне очень нравятся наши жёлтые розы, возле них всегда думается лучше, — эта фраза имеет особую интонацию, словно в ней скрывается какой-то намёк. Или мне уже кажется? — Ты сегодня, наверное, устала, да? — виновато спрашивает она, и я положительно киваю. — Мне уйти? Её поведение вызывает слишком много вопросов. Почему она резко проявила интерес к моей жизни? Почему захотела поговорить на улице? Чем вызвана едва улавливаемая тревога с её стороны? Действительно ли всё так хорошо, как она заявляет? Вдобавок ко всему этому меня настораживают перемены в ней за последние пару месяцев: потеря веса, пусть и не сильно бросающаяся в глаза, закрытая одежда, молчаливость. Возможно, она хочет что-то сказать, но не может. Тогда появляется новый вопрос: что это за информация такая, которую страшно рассказывать? — Оставайся, — с лёгкой полуулыбкой отвечаю я и вижу, как взгляд мамы меняется: теперь в нём отчётливо виднеются благодарность и надежда.

***

Для большинства людей последний день марта ничем не отличается от предыдущих, однако в нашей семье это праздник — день рождения моей мамы. Даже отец на несколько часов становится относительно адекватным и менее строгим, ведь «сегодня ничто не должно расстроить Ванессу». Жаль, что у нас не триста шестьдесят пять родственников, родившихся в разные дни — так отец никогда никого не бил бы. Однако с самого утра что-то идёт не так. Каждый год мы празднуем мамин день рождения в ресторане, будь то середина недели или выходной, однако в этот раз традиция нарушается — празднование будет в субботу, то есть лишь только завтра. Мама объяснила это тем, что отец сегодня слишком уж занят и что не сможет освободиться и на час. Меня это нисколько не убедило, впрочем, как и Алекса, однако лишних вопросов мы задавать не стали. Маму пришлось поздравить ранним утром, поскольку сегодня она ушла на работу на целый час раньше. Дальше день ничем не отличается от обычного: школа да репетиция после уроков. Домой возвращаюсь в три часа дня, и буквально через пятнадцать минут приходит и мама, и выражение её лица меня настораживает: взгляд как-то обеспокоенно перескакивает с предмета на предмет. Спрашиваю, всё ли в порядке, и в ответ получаю лёгкую улыбку, которой нисколько не верю, потому что сдвинутые друг к другу в напряжении брови и беспокойный взгляд с оттенком какого-то страха не вселяют уверенность в том, что всё хорошо. Однако не решаюсь расспрашивать её, потому что боюсь сделать ещё хуже. Вместо этого поднимаюсь на второй этаж, чтобы сделать уроки. И вот уже целый час сижу в своей комнате, выполняя домашнее задание по немецкому языку. Задано написать небольшую рецензию на какой-нибудь роман или пьесу, прочитанную за последнее время. Поскольку я совсем недавно начала интересоваться творчеством Брехта, то выбрала его пьесу «Трёхгрошовая опера», посчитав, что для рецензии на немецком произведение именно немецкого драматурга должно подойти идеально. По правде говоря, «Добрый человек из Сычуани» мне нравится намного больше, но эту пьесу сложнее рецензировать, а у меня и так времени мало. В очередной раз перечитывая написанное на наличие грамматических ошибок, слышу доносящийся снизу приглушённый стук, словно что-то падает на пол. После этого — тишина. Настороженно хмурюсь, а после закрываю тетрадь и встаю. Бесшумно выхожу в коридор, прислушиваясь. Ничего. Тогда иду к лестнице, останавливаясь возле первой ступеньки. Быть может, мне показалось? На цыпочках спускаюсь на две ступеньки и тут же замираю на месте, едва ли завидев бордовое пятно, разлившееся на ковре гостиной. Первой мыслью было сорваться с места и немедленно узнать, в чём дело, однако оцепенение не позволяет поддаться порыву, и это очень кстати, потому что приходит осознание, что бордовая лужа — кровь. Мамина кровь. А рядом стоит отец, повернувшись спиной к лестнице. В ужасе распахиваю глаза и тут же зажимаю рот руками, чтобы не произнести ни звука. В ногах — слабость, в ушах — отчётливо слышный стук сердца, перед глазами… труп. Труп мамы. Нет-нет-нет, она жива… жива! Это просто какое-то недоразумение, я не так понимаю, мне наверняка кажется! Отец ничего не делает. Он просто смотрит на медленно растекающуюся лужу крови, не предпринимая никаких действий. Когда бордовая жидкость почти что касается его идеально начищенной обуви, он сдвигается на пару дюймов, отходя, и мне открывается вид на маму: распахнутые в ужасе потускневшие глаза и окроплённое кровью бледное лицо, настолько бледное, что даже снег зимой кажется не таким белым, а выбившиеся несколько тёмно-каштановых прядей из аккуратной причёски лишь добавляют контраста. Ничего, кроме верхней части её головы и растекающейся под ней неприятной лужи, мне не видно. Желудок противно стягивает, и я зажмуриваюсь, ощущая горячие слёзы, скатывающиеся по щекам. Глаза закрыты, но всё ещё вижу эту ужасную картину, впившуюся в сознание, как пиявка в кожу. К горлу подкатывает ком, и я чуть ли не всхлипываю. Испуганно распахиваю глаза и застаю отца на том же месте. Вижу какое-то движение чуть выше и быстро перевожу туда взгляд. Алекс. Не успеваю никак отреагировать на его неожиданное появление, как он быстро — и бесшумно — оказывается прямо рядом со мной и тянет за руку наверх, чтобы ушла с лестницы. Испуганно смотрю на него, открывая рот в попытке что-то сказать, но он тут же прикладывает указательный палец к губам, давая знак, чтобы молчала. Плотно сжимаю губы, стараясь не начать рыдать в голос, и без лишних звуков поднимаюсь на второй этаж. Алекс незамедлительно тянет меня в свою комнату. Когда мы оказываемся у него, он тихо закрывает дверь, осторожно поворачивая ручку. Перед глазами всё ещё стоит кошмарная картина: кровь, безжизненный взгляд потухших глаз и начищенная обувь. В висках пульсирует, а страх медленно поднимается к самому горлу, готовясь задушить. Не сдерживаю всхлипа, хотя и тихого, и брат тут же на меня оборачивается. — Иви, — совсем тихо, практически неслышно, произносит он моё имя, сжимая мои плечи. Его взгляд беспокойно бегает по моему лицу, как будто не зная, за что зацепиться. С ужасом замечаю, что его, как и меня саму, едва заметно трясёт. Дыхание сбивчивое, словно он… в панике. Новая волна слёз появляется незамедлительно, и я шумно выдыхаю, зажмуриваясь и рыдая. Уже не чувствую его рук, ровно как и пол под ногами, появляется ощущение, словно я превращаюсь в нечто невесомое. Улетаю от всего этого ужаса. Отдаляюсь от реальности. Исчезаю… — Иви! — на этот раз громче, но всё ещё шёпотом, восклицает Алекс, резко встряхивая меня и заставляя испуганно уставиться на него, при этом, кажется, перестав дышать. — Тише, Иви… — теперь его руки ощущаются на теле, а пол под ногами становится реальным. — Он… — произношу одними губами, сотрясаясь в болезненных рыданиях, — убил… Алекс поджимает губы, и на секунду в его взгляде мелькает что-то, чему невозможно подобрать описание. Не то осознание ужаса, не то злость, а, может, и вовсе отчаяние. Он хмурится, и на мгновение отводит взгляд, и этого хватает, чтобы реальность снова перестала ощущаться таковой. Чувствую, как пол подо мной испаряется, и в панике вцепляюсь в толстовку брата, сжимая пальцы с такой силой, что в костяшках появляется напряжение, возвращающее в действительность. Или кошмар. Вижу, как сильно трясутся собственные руки, хотя всё пред глазами замылено. — Иви, оставайся со мной, — умоляюще шепчет Алекс, возвращая на меня свой взгляд. — Смотри на меня, — отнимает одну руку от плеча и дотрагивается до волос, аккуратно, почти что с нежностью и любовью заводя их за ухо и касаясь кожи. — Иви, — повторяет моё имя, проводя большим пальцем по щеке. Это успокаивает. — Всё будет… Он недоговаривает, запинаясь. В его глазах появляется влага, а взгляд мрачнеет с каждой секундой, вызывая успевшую затихнуть на несколько мгновений истерику. Дёргаюсь, скорее рефлекторно, в попытке высвободиться из его рук, но Алекс быстро реагирует, зажимая мой рот одной рукой и удерживая за плечо другой. — Тише, Иви… тише, — слова, произнесённые с заботой, совершенно не вяжутся с крепкой хваткой. — Посмотри на меня, — просит он, но я лишь зажмуриваюсь, отстраняясь от всех ощущений. — Иви… Распахиваю глаза, делая, как он просит, и утопаю в тусклой зелени, обрамляющей чёрный зрачок. Время замедляется, растягивается в несуществующие единицы, борясь с моими жалкими попытками остаться в реальности. Как же хочется раствориться! Это точно происходит со мной? Пожалуйста, пусть это будет сон! Страшный, уродливый сон! Пожалуйста! Это не может быть реальностью! С кем угодно, но только не со мной… Неожиданно отдалённо слышится голос отца. Перевожу взгляд на дверь, испуганно замирая на месте. Нам конец! Теперь он ищет нас! А он найдёт, и тогда… тогда убьёт! Так же, как и маму! — В гардероб, — командует Алекс, отнимая руку от моего лица. — Живо! Он силком тянет меня в сторону всегда распахнутой настежь двери гардеробной. Свет не включает, вместо этого продолжает упорно двигаться к дальней стене. Колени не сгибаются, отчего идти становится трудно. Тело пробивает крупная дрожь, а в ушах слышится стук собственного сердца. Слёзы застилают глаза, картинка нечёткая, всё расплывается. Вся надежда на Алекса! Он заталкивает меня в какой-то укромный угол; судя по всему, у брата в гардеробной бардак, иначе спрятаться здесь было бы невозможно! Делаю судорожный вдох, и Алекс прижимает меня к чему-то, снова зажимая рот рукой. Вцепляюсь в его запястье, со всей силы сдавливая. Он — моей спасательный круг! Если он жив, то и я тоже! — Тише, Иви, пожалуйста, — шепчет он, и в полутьме я едва ли различаю очертания его лица. — Не издавай никаких звуков, а то… — следует осторожная пауза, — и нас убьёт… От его слов внутри всё сворачивается, холодная волна паники пробегает от ничего не чувствующих ног до самого горла, комом там останавливаясь, и если бы не Алекс, то я давно упала бы на пол и в голос рыдала бы без остановки. В голову лезут отвратительно-ужасные мысли о том, что сейчас творится внизу. О луже, растекающейся по полу; а может она уже и не растекается… Отец действительно убил… маму. Сдерживаю себя из последних сил. Ощущение, что вот-вот потеряю сознание. Может, это и к лучшему? Упасть в обморок, чтобы не чувствовать всего этого, чтобы пропустить мучительное ожидание… чего? Смерти? Смерти! Отец нас убьёт, точно убьёт! Пожалуйста, дайте мне умереть во сне! Я не хочу испытывать боль, нет, пожалуйста, нет! — Я с тобой, Иви, — совсем тихо шепчет Алекс, и на долю секунды становится легче. Совсем чуть-чуть. Однако сердце снова куда-то проваливается, когда дверь в комнату распахивается. Ну всё, сейчас отец зайдёт в гардеробную, включит свет и найдёт нас! А потом убьёт! Как и маму! Этим всё и закончится, ведь именно к этому всё и идёт! Это последний день моей жизни… Я больше никогда не пойду в школу, не увижу своих друзей, никогда не влюблюсь, не буду выступать в театре, не выйду замуж, нет… этого всего не будет, ведь моя жизнь вот-вот оборвётся! Но как же… я ведь столько всего не сделала! Я не хочу умирать! Шаги приближаются. По ощущениям, отец останавливается совсем неподалёку от гардеробной. Осторожно открываю глаза и замираю на месте, остекленело смотря прямо перед собой в черноту. Сейчас точно что-то произойдёт! Отец зайдёт в гардеробную, или неожиданно зазвонит телефон, или я не сдержусь и издам звук… Пожалуйста, пусть он уйдёт! Я не хочу умирать! — Алекс! — раздаётся грозный голос, заставляющий вздрогнуть. — Иви! Едва ли дышу, боясь, что даже это отец может услышать. Это проверка? Почему он выкрикивает наши имена? Что он хочет с нами сделать? Или просто убеждается, дома ли мы и видели ли мёртвую маму внизу? Он убьёт нас, если найдёт. Точно ведь! Пожалуйста, я не хочу умирать… Шаги отдаляются. Отец вроде как выходит в коридор, но Алекс меня не отпускает, значит, опасность не миновала. И ведь правда: через некоторое время снова слышатся шаги, а затем — если мне не чудится — едва различимый скрип лестницы. Лестница! Он спускается? Мы в безопасности? — Оставайся на месте и не издавай ни звука, — на ухо шепчет Алекс, убирая руку от моего лица. — Я пойду проверю, ушёл ли он… — Нет… — испуганно вцепляюсь в него, притягивая к себе. — Он тебя убьёт… — шепчу прерывисто, сдавленно, сквозь слёзы. — Иви, я буду осторожен. Обещаю, — заверяет он, однако в его голосе улавливаю едва различимый оттенок страха. — Мне нужно, чтобы ты вела себя тихо, хорошо? — Хорошо… — киваю несколько раз и разжимаю пальцы, отпуская его. Алекс покидает гардеробную, а я тихо опускаюсь на пол, не в силах удержаться на ногах. Прижимаю к себе колени, обхватывая их руками, и испуганно вжимаю голову в плечи, желая уменьшиться до микроскопических размеров. Мне страшно за брата. Он ведь может… не вернуться. Нет! С ним всё будет хорошо! Нужно прогнать эти ужасные, катастрофически безобразные мысли! Алекс быстро возвращается и садится передо мной на колени. Касается моего плеча и заверяет, что отец внизу. Не перестаю кивать, делая это скорее машинально: так кажется, что ситуация под контролем. Неожиданно полутьму прорезает неяркий свет экрана телефона. — Я звоню 911, — предупреждает брат, и я различаю дорожки слёз на его щеках. Что именно он сообщает по телефону, мне непонятно, потому что мыслями нахожусь далеко от реальности. Опасливый взгляд то и дело возвращается к двери в гардеробную. Это единственное, что меня сейчас волнует. Воображение подкидывает самые нежеланные картинки того, как входит отец, замечает нас с Алексом и… Брат легонько тормошит меня за плечо, возвращая в реальность. Говорит, что скоро приедет полиция, а пока нужно затаиться. Ничего не отвечаю, вместо этого лишь тихонько всхлипываю, закрывая лицо руками. Алекс притягивает меня к себе, крепко обнимая, пока я сотрясаюсь в беззвучных рыданиях. Он гладит меня по голове, пытаясь успокоить, однако это нисколько не помогает, потому что отчётливо слышно его учащённое сердцебиение. Это всё не сон! Отец действительно убил её… Мы взаправду прячемся от него, боясь за собственные жизни… Полиция уже в пути… Дальше всё как в тумане. Всё происходящее смазано. Ощущается так, словно это действительно сон. Полиция, вопросы о случившемся, на которые не даю ни единого внятного ответа, арест отца… всё это смешивается в единую массу, где невозможно отделить одно от другого. Вроде вижу, слышу и чувствую, а в то же время так далеко нахожусь от реальности, что происходящее кажется иллюзией, чем-то ненастоящим. Безжизненное тело увозят. Бордовая лужа крови остаётся. Уже давно не растекается, просто существует. Желудок противно стягивает, а к горлу подкатывает тошнота, царапающая всё на своём пути. С трудом отвожу взгляд и быстро, насколько это сейчас возможно, поднимаюсь по лестнице и залетаю в ванную комнату, где падаю на колени перед унитазом. Недавно съеденный обед выходит наружу. Рвота смешивается с водой. Смываю. Поднимаюсь на ноги, ощущая противную слабость во всём теле. Дрожащими руками включаю холодную воду, полощу рот и умываюсь, надеясь смыть с себя все чувства, эмоции, да всё, что угодно, лишь бы не быть здесь! Поворачиваю кран, выключая воду. Ноги окончательно становятся ватными, оседаю на ледяной пол. Слёзы ручьём скатываются по щекам, обжигая, сжимаю пальцами рук ноги, больно впиваясь ногтями в кожу. Тревога, смешанная с отчаянием, волчком крутится в районе груди, ни на секунду не переставая шевелиться. Эти противные чувства невидимыми когтями скребут самую душу, терзая и норовя обглодать всё до последней косточки. Неожиданно свет в ванной гаснет.

***

Проходит две недели с того самого злополучного дня. За этот период произошло так много и одновременно так мало, что теряется всякое ощущение времени. Провалы в памяти за прошедшие две недели участились. Бывает, я помню, как просыпаюсь, начинаю что-то делать, а дальше — пустота, и воспоминания сохраняются лишь о вечере. Иногда бывает и по-другому: могу не помнить, например, как позавтракала или переоделась; эти провалы настолько кратковременные, что даже не сразу понимаю, есть ли они. Возможно, это связано с тем, что каждый час моего существования похож на другой: из дома не выхожу, практически всё время провожу в постели, время от времени выглядывая из-под одеяла, чтобы проверить, день сейчас или ночь. Я не могу заставить себя выйти из дома. Даже на похороны мамы, которые прошли совсем недавно, не поехала. Просто не смогла. Мне было страшно, казалось, что, если увижу гроб, осознание произошедшего накатит новой волной, и тогда сама исчезну. Не могу делать вид, что ничего не произошло. В памяти отчётливо хранятся картины смерти и ужаса; лучше бы они забылись, а не что-то другое! Алекс всё это время чем-то занят: в те редкие моменты, когда я всё же выбираюсь из своей комнаты и спускаюсь на первый этаж, застаю его сидящим на диване в гостиной, заваленным кипой каких-то бумаг. Это связано с бизнесом отца, так что вникать вообще не хочется; любое напоминание об этом тиране отзывается новой порцией слёз, истерики, забытья и щемящей в груди болью. Пару дней назад брат зашёл ко мне в комнату и сказал, что отца так или иначе посадят, поэтому моим опекуном будет Алекс. На эту новость я никак не отреагировала, безучастливо перевернувшись в кровати так, чтобы видеть окно. Идёт третья неделя. Я решаю, что пора хоть что-то делать, иначе стены сомкнутся вокруг меня и просто-напросто сдавят. Постоянное прокручивание в голове случившегося и зацикленность на бордовой луже крови сводят с ума. Больше это терпеть невозможно. Нужно что-то делать. Не думать об этом всём. На часах семь часов утра. Стою перед зеркалом, пустым взглядом рассматривая собственное отражение: яркая одежда, из которой состоит практически весь мой гардероб, теперь смотрится неестественно. Что за маскарад… Кого я хочу обмануть? Видимо, всех. И себя в том числе. Замазываю синяки под глазами, чтобы быть на шаг ближе к тому, чтобы выглядеть как живой человек, а не ходячий мертвец. Когда заканчиваю с этим, перевожу взгляд с одной стороны лица на другую, пытаясь понять, получилось ли задуманное. Затем в ход идут румяна: безжизненный бледный цвет кожи нужно хотя бы немного разбавить. После этого без особого энтузиазма наношу блеск на губы. Снова рассматриваю каждый дюйм своего лица. Собственный взгляд кажется пустым, выдавая внутреннее состояние. Плевать! Беру рюкзак, кладу туда кое-какие тетрадки. Домашняя работа не сделана (я даже не знаю, что задали), на какой теме мы сейчас находимся, понятия не имею, а двухнедельное отсутствие в школе хорошо не скажется на моей учёбе. На это тоже плевать. Главное — отвлечься. Брат, в это время завтракающий на кухне, лишь окидывает меня внимательным взглядом, пока я пью воду. Ни у него, ни у меня не возникает желания разговаривать — мы оба в этом нуждаемся, но в то же время оба это отвергаем, чего-то боясь. Кинув напоследок на него осторожный взгляд, выхожу в фойе, где обуваю кроссовки. Как только покидаю порог дома, в голову совершенно неожиданно врезается мысль о Брюсе: пожалуй, с ним бы я сейчас поговорила, хотя бы поделилась своими переживаниями, чтобы не сойти с ума. Увы, он в Швейцарии, а я в Готэме — в этом вся проблема. В школе, как и ожидалось, начались бесконечные расспросы о моём двухнедельном отсутствии, и если друзьям я сказала только то, что сейчас у меня трудный период, то в кабинете директора пришлось рассказывать всё чуть ли не в подробностях. За время своего рассказа успеваю расплакаться; видимо, это заставляет директора сжалиться, потому что от занятий меня не отстраняют и никаких дополнительных часов учёбы не назначают. После уроков у меня должна была быть репетиция постановки, где я играю главную роль, но её почему-то внезапно отменили. Все из-за этого расстроились, а мне и всё равно — и так не смогла бы нормально сыграть, мысли ведь не о том. Возвращаюсь домой. Алекса нет. Вокруг лишь тишина и пустота. Останавливаюсь около лестницы, смотря на новый ковёр гостиной; старый, наверное, невозможно было отчистить от крови. Или от воспоминаний, острыми осколками врезающихся в самое сердце. Подхожу чуть ближе, останавливаясь ровно там же, где стоял отец в тот день. На ковре мерзким пятном разрастается несуществующая лужа крови. На миг мелькает наполненное смертью лицо мамы и потускневший взгляд некогда живых зелёных глаз, замерший в испуге. Слежу за разворачивающейся картиной, не моргая, не дыша, не испытывая каких-либо эмоций. Делаю шаг назад, когда кровь практически доходит до белоснежных носков. Неожиданный звонок телефона. Моргаю, и вся картина рассыпается. Обвожу взглядом ковёр, появившийся совсем недавно; на нём нет и никогда не было чьей-либо крови, как и безжизненного тела мамы. Достаю телефон: подруга звонит. Сбрасываю, не желая ни с кем сейчас говорить. Сажусь на диван, вслушиваясь в тишину. Взгляд снова падает на ковёр, однако быстро одёргиваю себя, на миг прикрывая глаза, а затем отвлекаюсь на окно. В тот день мама была чем-то встревожена. Когда она вернулась домой, вела себя очень странно, словно не знала, что делать; взгляд её обеспокоенно перепрыгивал с предмета на предмет, особо не останавливаясь на чём-то одном. И предшествующие пару месяцев перемены в поведении тоже были заметны. Что, если она… знала, что отец её убьёт? Такая мысль заставляет в ужасе распахнуть глаза, подтянуть к себе колени и сжаться в комочек. Такого же быть просто не может! Если бы она подозревала о чём-то таком, то наверняка что-то бы сделала! Так ведь? Предупредила бы меня или Алекса, заявила бы в полицию, на худой конец бросила бы нас и уехала куда-нибудь… но не делала бы вид, что ничего не собирается произойти! Значит, всё-таки не знала, что её убьют? Тогда почему она так странно себя вела в день собственной смерти? В память врезается вечер, когда она зашла ко мне в комнату с разговорами ни о чём. Чёрт, а вдруг она пыталась что-то этим сказать? Или о чём-то предупредить? Но ведь никаких намёков не было! Или же… Думай, вспоминай! Что она говорила, как себя вела в тот вечер? Сначала поинтересовалась моими делами в школе, я рассказала о курении, потом… Она предложила поговорить во дворе, но я была слишком уставшей, чтобы куда-либо выходить из своей комнаты, поэтому мы продолжили наш разговор ни о чём у меня. И… Она упомянула наши жёлтые розы. Сказала, что возле них лучше думается. Это единственное, что обладает особой странностью в тот вечер, так может… Резко встаю с дивана и наспех обуваюсь, а затем вылетаю из дома, направляясь на задний двор. Возле садовых качелей расположена клумба с жёлтыми розами, за которыми мама ухаживала с особым трепетом. Останавливаюсь прямо перед ними, внимательно рассматривая каждый дюйм; если она действительно хотела, чтобы я пришла сюда, то что именно должна здесь найти? Это же просто-напросто цветы! Сажусь на колени, начиная перебирать каждый цветок. Острые шипы царапают кожу, но ускоренная регенерация не даёт ранкам поселиться на руках. Ближе к углу клумбы нащупываю листок бумаги и замираю на месте. Нет… Сделав глубокий вдох, достаю его, интуитивно понимая, что это записка от мамы. На несколько секунд замираю, рассматривая находку, а затем резко поднимаюсь и ухожу домой, пока в голове настойчиво пульсирует одна-единственная мысль. Надо было обратить на это внимание раньше! Запираюсь в своей комнате и подхожу к окну, дрожащими пальцами разворачивая лист. Тут же узнаю мамин почерк: буквы округлые, ровные, хотя местами почти наезжают друг на друга. Сажусь на кровать, начиная читать мелкий текст: «Солнышко, прошу тебя, будь осторожна. Я не могу объяснить тебе всего, что происходит, но хочу, чтобы ты хотя бы немного была осведомлена. Но сперва-наперво: будь осторожна с отцом. Мы с ним познакомились в библиотеке, просто случайно встретились, потом ещё раз и ещё… ну, ты, наверное, знаешь, как это бывает. Я влюбилась в Кристофера и была готова на всё ради него. Но я не знала, что он является членом одной тайной организации, которая запросто убирает неугодных ей людей. Мне пришлось стать её частью, потому что, когда знаешь, у тебя остаётся два пути: хранить тайну и быть верным или умереть. Я боялась второго, поэтому выбрала первое. Сначала всё было хорошо, но много позже, когда ты уже родилась, Кристофер перестал мне доверять. Он видел, как я к тебе привязана, и считал, что однажды не сдержусь и расскажу нашу тайну, разрушив всё, что было построено за эти годы. Поэтому он запретил проявлять излишние чувства по отношению к тебе, к Алексу. Я боялась ослушаться, ведь знаю, какие могут быть последствия. Кристоферу не нравится, когда его власть ограничивают. А тайная организация именно это и делает. Он хочет занять главное место, но вынужден лишь исполнять приказы. И ему это не нравится. Он часто срывается на нас. Я уже давно перестала понимать, в какой момент он стал таким тираном. Это не тот человек, которого я любила. Помнишь, я говорила тебе, что была против того, чтобы тебя отправляли в лабораторию? После этого моя жизнь превратилась в кошмар, и боюсь представить, что испытывала ты, находясь там. Но тайная организация не знает жалости и сочувствия, а все её члены должны беспрекословно ей подчиняться. Мои возражения не принесли бы пользы нам обеим: меня бы убили, а тебя всё равно отправили бы туда. Когда я узнала о твоём побеге (мы узнали об этом сразу же), то испугалась и обрадовалась одновременно: ты была в безопасности, но я не знала, будут ли тебя преследовать и пытаться вернуть обратно. Лидер организации вызвала нас на личную беседу, и тогда мне подумалось, что это будет последний день в моей жизни. Она сказала, что мы сильно провинились, однако по какой-то до сих пор не известной мне причине дала обещание, что больше они тебя не тронут. Мне ещё тогда показалось это странным. И совсем недавно я поняла, в чём дело. Они не собирались оставлять тебя в покое. Они наблюдали и ждали, но чего именно — до сих пор не понимаю. Начались разговоры о том, что им снова нужна будет наша с Кристофером помощь. Он, конечно, был согласен, но я не могла снова допустить того, чтобы над тобой издевались. Моё сердце разрывалось от боли каждый раз, когда я думала о том, через что тебе пришлось пройти. Мне было страшно даже думать об этом. Я не хотела, чтобы всё это происходило, солнышко, правда. В этот раз лидер организации не была намерена терпеть мои возражения. Я чувствовала, что для меня скоро всё закончится. У них неограниченная власть, Кристофер на их стороне, а я… а что могу сделать я? Высказывать свой протест? Это я и делала. Кристоферу не нравилось. Он срывался. В марте — практически каждый день. Я приняла решение выйти из организации. Совсем скоро… придёт конец. Солнышко, если ты это читаешь, пожалуйста, будь осторожна. Я не знаю, какие у них планы, но знаю, что они просто так от тебя не отстанут. От них нельзя скрыться. Они наблюдают из самых тёмных углов, знают о каждой мелочи. Никто не может их остановить. Вероятнее всего, они знают даже об этом письме. Обязательно сожги его! И ничего не говори Алексу! Будь осторожна, особенно с Кристофером, не подавай вида, что что-то знаешь. Прошу тебя, солнышко! Я хочу, чтобы ты была в безопасности, но не знаю, как это обеспечить. Не шепчи о них — пришлют Когтя за твоей головой» Сижу в шоке, уставившись на последнее предложение. Что за… Сминаю письмо, прижимая его к груди, и, поёжившись, осматриваюсь. Появляется ощущение, что за мной прямо сейчас следят. Подхожу к окну и внимательно просматриваю передний двор, в то время как сердце готово выпрыгнуть из груди. Отворачиваюсь, вытираю слёзы, ручьём лившиеся при прочтении письма, и судорожно всхлипываю. Тайная организация, от которой не скрыться, слежка, угроза повторных опытов, какой-то Коготь… Почему всё это происходит со мной и моей семьёй? Почему моя мама должна была умереть из-за этого? Что им нужно? Что будет дальше? Со злостью стискиваю зубы, едва ли сдерживаясь от порыва что-нибудь разбить. Самое поганое, что, если верить словам мамы, я ничего не могу сделать! Я абсолютна бессильна! Мне никогда не узнать, что у них на уме, какие планы на меня и… Они же могут освободить отца! Последняя мысль врезается кинжалом в самое сердце, морально убивая. Конечности холодеют, а к лицу мгновенно приливает кровь. Пожалуй, отец, действующий на благо тайной организации, — самое страшное, что может быть! Что мне делать, если он выйдет сухим из воды и вернётся домой? Стоп! Я была в Индиан Хилл, которого теперь не существует, однако опыты хотят продолжить… А, может, и не опыты вовсе, а нечто другое? Будет ли тайная организация посвящать Хьюго Стрейнджа в этот раз или решит, что ему больше нельзя доверять? Неужели у них появилась новая подпольная лаборатория? Причастна ли к этому компания Брюса? Нет, нельзя во всё это лезть! Это зашло слишком далеко! Мама мертва, от отца одни проблемы, на меня у тайной организации какие-то планы… Если попытаться расследовать это всё, я могу пострадать. Или Алекс. Нужно прислушаться к советам мамы; не зря же она умерла за это, в конце-то концов! Внутри скребётся поганое чувство, шепчущее, что в её смерти виновата только я. Если бы меня не было, не было бы и проблем, мама бы не пошла против тайной организации, а отец не убил бы её. В этом есть и моя вина… и теперь я должна расплачиваться за это… Испуганно сглатываю и, вытерев очередной поток слёз, встряхиваю головой, чтобы хотя бы на какое-то время отстраниться от всех этих гложущих мыслей. Зажигаю свечку, которая до этого была просто дополнением к интерьеру, и разворачиваю письмо, в последний раз скользя взглядом по строчкам. Стараюсь впитать каждое слово, запомнить его, запечатлеть образ мамы, чтобы никогда не забывать её. Даже в письме она называла меня солнышком. Не Иви, не доченькой, а именно солнышком. Сердце болезненно сжимается, и новые слёзы скатываются по щекам. Подношу уголок листа к пламени, и оно сразу же его поглощает. Огонь ласково скользит по бумаге, оставляя после себя лишь пепел. Слова съёживаются, сгорая, уменьшатся и наконец совсем исчезают, словно их никогда и не было. Письмо уничтожено, накрываю свечу рукой, гася пламя. В центре ладони тут же раздаётся точечная боль. Переворачиваю руку, наблюдая, как маленький ожог тут же заживает. Ещё несколько секунд смотрю на пепел, не моргая. В голове становится пусто, словно даже мысли устают от собственного существования. Слёзы прекращают скатываться по щекам, а сердце стучит медленнее, не желая никуда выпрыгивать. Внутри — пустота и скребущее чувство то ли вины, то ли какого-то невыносимого отчаяния и безысходности. Вся жизнь напоминает ловушку, из которой выбраться чертовски сложно. Если вообще возможно.