О тортах и ножах

Густая ночная тьма напоминает бескрайний космос. Словно они не внутри корабля, а снаружи, в холодной тьме, которая окутывает со всех сторон, обнимает так, что и не пошевелиться лишний раз. Прикосновения в таком пространстве почти и не чувствуются, притупленные и слабые. Как и все ощущения, которые могли бы быть. Холодные пальцы липкой тьмой касаются тела, поглаживают кудряшки, обманчиво ласково пропуская пряди между пальцев. Такие прикосновения – россыпь звёзд на тёмном небосклоне, обжигающие своим холодом. Холодно. Темно. Не важно, держит ли Кёрли глаза открытыми или зажмуривает их – вокруг сплошная тьма, плотная и густая, вязкая настолько, что сложно дышать. Легкие будто забиты холодными комьями темноты, той, что раскинулась океаном за бортом Тулпара. Пальцы ведут ниже, оглаживают подбородок. Тьма смотрит на Кёрли глазами Джимми. Касается его руками, что ложатся на шею, сдавливая грубо, жестоко, так, что холодный космос, кажется, проникает под кожу, лишая воздуха. Улыбка на губах Джимми такая же холодная. Безразличная почти, словно тот и вовсе уже не человек, а лишь одно единственное чувство, которое управляет всем его нутром. Ненависть. Несколько мимолетных касаний ледяными иглами царапают кожу, короткой судорогой схватывают мышцы. Не ласка, но предупреждение, до краёв наполненное чужим предвкушением. Кёрли знает эти руки. Он распахивает глаза, упираясь взглядом в знакомое до каждой мелочи лицо – маска, за фарфором которой скалит зубы существо куда страшнее любого дикого зверя. Тяжелая хватка ладоней перебивает вдох, проминая трахею. Кёрли только и может, что судорожно вращать глазами и хрипеть – он будто в сердце необозримо огромной сингулярности, поглощающей свет и любой его импульс к действию. Джимми та не вредит, они с ней сотканы из одного и того же. Иначе почему окружившая их тьма легко затекла под его веки, густо залив чернилами радужку? Кёрли смотрит, не может не смотреть, и ненависть, на которую просто не способен человек, смотрит на него в ответ, улыбаясь. Под кожей червями копошится всё нарастающий животный ужас. Джимми смотрит на Кёрли провалами маски, глубокими, скрывающими за собой тварь, что таится в тенях. Бледная кожа – почти что фарфор, вдоль и поперек исписанный трещинами, сквозь которые, кажется, вытекает грязь. Она вязкими каплями стекает по рукам, обхватывает его запястья словно кандалы, сковывающие мужчину этой ненавистью, не позволяя ему двинуться куда-то с той мёртвой точки, на которой он остановился сам. Свои кандалы Джимми хотел перевесить на чужие запястья. Грязью, противной тьмой, бурлящей под кожей, запачкать то, что ранее было чистым, звездой, столь ярко горящей во тьме корабля, подобно Солнцу. Не иллюзия, изображенная на дисплее, а настоящее, яркое и теплое, согревающее своим теплом каждого из них. Кожа пачкается темными разводами, каждый из них обжигает, словно яд, вытягивает из тела тепло и жизнь, заменяя его чем-то, чему сложно дать описание. Заменяя тем, чем является Джимми. Кёрли раскрывает рот в немом крике, в попытке хоть немного зачерпнуть звенящего от холода кислорода, всего лишь один вдох, он не просит большего. Но на языке оседает невыносимо горький привкус собственной слабости и чужого же всесилия. И с каждым мгновением оковы на собственных запястьях затягиваются сильнее, тугими обручами почти дробя тонкие кости запястий. Звёздам не стоит приближаться к черным дырам – своим притяжением те будут удерживать их на своем горизонте событий, пока медленно, кусочек за кусочком, не сожрут заживо. Смотреть в искаженное, истекающее грязными каплями лицо невозможно, но закрыть глаза куда хуже. Руки у Джимми холодные. Космическая тьма, проникшая на корабль через маленькую, почти незаметную трещину, которую Кёрли так и не увидел. Битый пиксель, который он так и не разглядел. У Джимми не ногти – когти. Он царапает ими чужую шею, оставляя широкие борозды. Вырезает на коже узоры–метки, собственное звёздное небо, которое кажется ему красивее того, что они могли наблюдать снаружи корабля. Такое небо не забыть, лишь впитать его узор под внутреннюю сторону век, чтобы навсегда запечатлеть в памяти. Ледяные, мёртвые ладони сжимаются сильнее, и их увенчанные хищными когтями пальцы с неприятным щелчком прокалывают кожу, ещё немного, и пробьют мышцы насквозь, давая извращенную возможность вновь почувствовать воздух. Порезы пульсируют, покрываются крупными алыми бусинами. Кёрли пытается скрести пальцами. Его личная сингулярность, его Джимми вот-вот с жадностью оторвёт от тлеющей звезды ещё один кусок. Фарфоровая маска трескается, рассыпается звёздной пылью в воздухе, обнажая извращенное, тёмное нутро. Оно смотрит на Кёрли звериными глазами, чёрными, голодными. В них – лишь злость, копившаяся под кожей так долго, что сейчас вырывается наружу звериным рыком. У Джимми не зубы – сплошные клыки. Он вгрызается ими в глотку, отрывает кусок, разрывая связки. Голос – часть того света, которым его звезда смеет согревать других. Кровь больше не ощущается на языке сладостью, она горчит подобно собственной ненависти. Связки поддаются клыкам легко и зверь радостно воет, жмётся лишь ближе, ненасытный и слепой в своей ярости. Под клыками рвутся мышцы грудной клетки. Кожа повисает безобразной ветошью во рту, пока собственный голод горит внутри чем-то ненормальным. Грязным, как и всё, что между ними происходило в последнее время. Чёрная дыра собиралась сожрать звезду без остатка. Крик застревает в разорванной глотке, тонет в собственной крови, наполняющей рот, дорожками стекающей по подбородку. Боль не ослепляет, но тугим комком стягивается в грудине, дрожит колебаниями сердца. Каждый удар выпускает жизнь из тела всё сильнее. Кёрли не видит перед собой ничего, крупные звездочки слез мешаются с ярко-алым, тонут в нём, как тонет в чужой (чужой ли теперь?) грязи сам капитан, засыпанный острой фарфоровой пылью. С противным хрустом ломаются кости, впиваются в морду, царапая кожу осколками. Подобно собственной маске хотелось разрушить чужую идеальность в попытках докопаться до истинного нутра, обнажить сердце, основу звезды, от которой исходит столь яркий свет. Кровь заливает спальную кушетку подобно струящейся вокруг тьме. Окрашивает чёрные провалы глаз в ярко-красный, безумный, цвет. Губы пытаются шептать, складывают одно и то же имя снова и снова, будто бы в ошметках голосовых связок всё ещё может зародится звук. Будто бы до нависшего над Кёрли монстра ещё можно докричаться. Только в глазах напротив нет места чему-то, кроме ярости, кроме ненависти, и губы замирают, искривившись от ужаса, когда клыки с лёгкостью вспарывают грудную клетку. Кожа лопается, расходятся мышцы, заливая их кровью, и Джимми выглядит в ней до отвращения естественно, светлую кожу Кёрли же она порочит, словно грех, словно вместо крови из его вен должен литься чистейший свет. Но он всего лишь человек. И с хрустом проламывающиеся ребра тому доказательство. Осколки впиваются в легкие, пропарывают мясо, и это почти так же больно, как и вспарывающие его зубы. Где-то под всем этим кровавым месивом испуганно трепыхается сердце. Чужое мясо на вкус напоминает торт. Сладкое, приторное, такое, что сладость перекрывает горечь крови, которая затекает в глотку вязкой патокой. Джимми этой патокой давится, задыхается от её вкуса, но всё равно продолжает жадно кусать, рвать так, словно отказаться от Кёрли, его вкуса – подобно смерти. Словно в том его спасение, которое с каждым проглоченным куском всё дальше. Лёгкие оказываются на вкус, как крем с праздничного торта. Длинный язык проходится между ними, слизывает кровь, не желая упустить и капли этой порочной, грязной связи. Под кожей – ненормальное удовольствие, подобное возбуждению. Морда погружается в кровавое месиво глубже, словно Джимми желает спрятаться под рёбрами у Кёрли, проникнуть так глубоко, как вообще возможно, заполнить собой всё и заменить тот свет, что скрывается внутри. Перед глазами вспыхивают и гаснут белые звёзды – вспышки боли на чёрном бархате темноты. Алыми же звездами в черных провалах глазниц горят зрачки пожирающего Кёрли чудовища. Мужчина ловит их отблески, стоит скосить взгляд вниз, на раскрытую и дрожащую грудную клетку. Кёрли ощущает каждый оторванный кусок мяса с кристальной ясностью, чувствует, как рвутся мышцы. Слышит, как Джимми с жадным удовольствием захлебывается кровью, что доверху наполнила грудину, перелилась за ломаные края рёбер, заливая простыни. Когти тянут на себя сердце. Вырывают его из груди резким движением. Также резко Джимми появился в чужой жизни когда-то давно. Тихий стук испуганного сердца прерывается в тот момент, когда зубы смыкаются на нём, разрывают с жадностью, присущей бешеным псам. По подбородку стекает вязкая грязь, такая же, что скрывается под кожей Джимми. Только вот стекает она из чужого сердца. Выцветшие светлые глаза распахиваются, мутные от слёз и отчаяния, когда сквозь оглушающий поток боли Керли чувствует сжавшиеся на сердце когти. Время застывает, растягивая секунду в бесконечность, и вместе с пульсом в руке Джимми трепыхается слабая надежда, последняя, глупая и отчаянная. Он не станет. Он когда-то любил, он когда-то заботился, он знаком до последней чёрточки. А потом когтистая рука родного чудовища вытягивает из кровавого месива дрожащее пульсацией сердце. Влажно щелкает, отрываясь, аорта, брызжет всё ещё горячей кровью. Кёрли следит, не отрываясь, за тихим трепыханием, запертым в холодной клетке чужой ладони. Горечью во рту осознание – он сам его отдал. В день их первой встречи. Теперь же Джимми просто забрал то, что и так ему принадлежало. Под острыми зубами трепыхание обрывается. Кёрли кусает губы, хрипит надсадно и страшно, выдавливая воздух из разодранной глотки. Сердце холодеет, истекает не кровью, но чернотой, влитой капля за каплей из самого центра его возлюбленной сингулярности. Мерцание звезды тускнеет, угасая. Потому как внутри неё давно нет света. Тьма поглощает оставшийся свет в комнате, сжирает его остатки в жадной попытке насытиться, заполнить ту пустоту в груди, где должно быть сердце. То давно сгнило, превратилось в эпицентр катастрофы, что грозилась уничтожить всех, кто подойдёт достаточно близко. Кёрли — на расстоянии вытянутой руки. Даже ближе. Его слабое дыхание, почти предсмертный хрип ласкает ухо лучше стонов, и у твари, склонившейся над ним, под кожей – удовольствие. Чистейший экстаз, который заполняет комнату. Хищник добрался до своей добычи. Настиг того, кто сам шёл в его лапы добровольно. Его звезда горела для всех, но согревала лишь одно-единственное существо, что сейчас с жадностью голодающего пожирает сердце, ради биения которого раньше готово было на многое. Звёздная пыль оседает в лёгких прахом несбыточных надежд, кровь — липким осознанием собственной чудовищности, которой Джимми упивается. Сингулярность с самого начала не смогла бы оградить звезду от неминуемой гибели. Сознание, наконец, гаснет вместе с мягким светом, что поглотило чудовище. Кёрли будто бы пустая оболочка, из которой последними искрами уходит то, что можно было бы назвать душой. Последнее, что он видит – два алых огонька, невозможно близко к собственному лицу. А потом его подкидывает на кровати в собственной каюте. Кёрли вдыхает полной грудью, судорожно, испуганно. Его колотит, будто бы в лихорадке, будто бы от страха. Мужчина ощупывает лицо, отстраненно понимает, что то мокрое от слез. Ладони не слушаются, двигаются рывками – он судорожно прижимает их к шее, к грудине, но ран нет. Только вот он не может нащупать биение сердца.