О тортах и ножах

Сенсоры и датчики заходятся писком, трещат электрическими разрядами, перегружаясь. Сменить тягу на посадочные репульсоры, попытаться маневрировать на низкой скорости, но он не успевает, не успевает – на весь экран мерцающая надпись: "ОПАСНОЕ СБЛИЖЕНИЕ: ВОЗМОЖНО СТОЛКНОВЕНИЕ" Она пульсирует, как сердце корабля, заполошно и страшно. Курс смещается – всего пара градусов, что может спасти корабль от полного уничтожения. Руки капитана вцепляются в штурвал до судороги, так, что не разжать. Расчетное время сближения – две минуты. Кёрли не может уйти, автопилот уведёт корабль к столкновению без его контроля. Сейчас только он отделяет свой экипаж от гибели. Эта мысль становится молитвой, что он вновь и вновь повторяет, пока не забывает смысл слов. И это именно та ответственность, которую он должен нести. Которую обязан нести. Он обязан их спасти. Расчётное время сближения – тридцать секунд. Кёрли страшно, потому что он человек. Для людей нормально – бояться смерти. Руки на штурвале схвачены судорогой. Столкновение по касательной, ещё немного... Датчики фиксируют повреждение обшивки и открытие клапанов с защитной пеной. Кёрли кажется, будто он слышит приближающийся раскат грома – так грохочет проминающийся от столкновения металл. Корабль крупно дрожит, словно раненый зверь, мигает освещение. Тело сковывает страхом, потому что под рубкой – один из топливных баков. Потому что капитан всё ещё не может уйти. Рук не отпустить. Попытка вытянуть нос корабля вверх, последняя отчаянная попытка спасти и себя. Глухой удар, и Кёрли по-детски жмурится, закусывает щеку изнутри. В этот момент он должен вспоминать всё хорошее в своей жизни. Но на обратной стороне век только тёплый взгляд тёмных глаз и спадающие на них длинные пряди, которые хочется осторожно заправить за чужое ухо. Взрыв оглушает. А после приходит боль. Громко орут датчики, или это его собственный вой? От рубки не осталось ничего, она будто схлопнулась внутрь, обвалившись всей аппаратурой и внутренней обшивкой. Кёрли повисает на оплавленном штурвале, так и не разжав его. Боль притупляется по мере того, как жар сжирает нервные окончания вместе с лопающейся кожей, становится глубже, уходя к костям. Ноги пережаты упавшими блоками, те, кажется размозжили кости и мышцы. Не уползти, не двинуться даже. Голос хрипнет, и надрывный, непрерывный, вопль становится тише. Обожженная гортань с каждой попыткой вдохнуть повреждается всё сильнее, пропускает едкий дым к лёгким. Перед глазами алое марево, правый глаз будто слеплен сукровицей. И темнота всё никак не наступит. Теперь умереть не страшно. Теперь смерть – избавление, до которого совсем немного.

***

Снаружи капитанской рубки всё заливает красным аварийным светом. Джимми кажется, что это кровь затапливает коридоры, что в ней он сейчас задохнётся. Собственное решение казалось правильным. Словно это могло решить всё его проблемы, словно то, что он натворил, можно стереть лишь одним поступком. Трусливым и эгоистичным на деле, но столь притягательном в моменте. Джимми часто жил лишь моментом, не задумываясь о том, что будет потом. Не задумываясь о том, что звезда давно покинула орбиту сингулярности. Взрыв оглушает, но не приводит к той блаженной тьме, которую он ждал. Не приводит к смерти. И это осознание оседает на плечах липким страхом. Кёрли в рубке. Они узнают. Они поймут. Джимми подрывается с пола корабля, цепляется пальцами за створки дверей капитанской рубки, с силой разжимает их, ведь поддаются те нехотя. Ему кажется, что внутри стучит не сердце – пульсирует пустота. Внутри рубки всё залито пеной. Пахнет сгоревшими кабелями, палёным металлом. И почему-то подгоревшим мясом. Этот запах забивает ноздри, оседает на языке чем-то странно сладким. Взглядом Джимми бегает по помещению, по системным оповещениям, что строкой бегут по разбитым экранам. Столкновение с астероидом произошло, но они прошли по касательной. Кёрли успел увести корабль. Кёрли их спас. Джимбо дышит тяжело, словно загнанный зверь. Его взгляд цепляется за синий рабочий комбинезон. И, кажется, в ушах устанавливается звенящая тишина, несмотря на писк системы безопасности. Оплавленные куски одежды прикрывают обгоревшую спину. Не кожа – месиво из обугленной ткани и мяса, которое выжигается на внутренней стороне век, заменяет образ знакомых до каждой чёрточки мышц. Джимми бросается вперёд, старается поднять блоки с тихим кряхтением. Под ними – смятые практически в труху ноги. С такими ранениями не живут. Но он упрямо старается помочь, исправить. Только исправлять уже нечего. Джимми тянется руками к чужим. Те оплавились, прилипли к рулю, погрязли в пене. И в тех кусках плоти он не узнает любимые тонкие пальцы. Внутри что-то в очередной раз трескается, вторя затихающему звуку сигнализации. Он отдирает чужие ладони, смотрит на обугленное лицо. Светлых прядей не осталось – в них не зарыться пальцами, лишь огладить силуэт проступающего черепа. Джимми старается не думать о том, что кровь на его комбинезоне мешается со слезами. – Ты не должен был. Всё должно было пройти быстро. Я бы всё исправил, – губами – к обугленной щеке. Ему кажется, что звезда окончательно гаснет в его руках, – Кёрли, ну кто тебя просил.... Под пальцами – обнаженная плоть. Под пальцами – чужое дыхание. Живой. Боль – единственное, что он чувствует. Она же урывками выключает его, перегружая нервные окончания. Или то, что от них осталось. Хриплое дыхание становится громче. Кёрли ничего не видит – обожженные веки слиплись – едва ли уловить что-то, кроме изменения света. В бреду от болевого шока мерещатся голоса. Ближе всех – ласковый, раненый будто. Родной. То, что осталось от капитана, тихо, хрипяще всхлипывает, захлебываясь болью, пытается ухватиться за что-нибудь руками, оттолкнуться ногами, но только сильнее пачкает чужую одежду, задевая её переломанными обрубками в лоскутах кожи. Больно. Ну почему, почему он просто не может умереть прямо сейчас, когда для него всё уже кончено? Чужих касаний не почувствовать голым мясом, и может, к лучшему, что Кёрли больше никогда не почувствовать его рук. На руках у Джимми – сгоревший полутруп. На плечах у Джимми – ответственность за весь экипаж, ведь из двух пилотов остался в живых только он. И эта ответственность, что он так долго перекладывал на Кёрли, валится на него осознанием собственного бессилия. Ему придётся выруливать ситуацию самому, никто больше не подскажет, не подставит плечо, в которое он так отчаянно впивался зубами. Под пальцами – обгоревшее мясо, а не человек. И отпускать его не хочется. Джимми впивается в Кёрли, который не сможет больше убежать, лишь сильнее. Зубы впиваются в остатки мяса на костях добычи. В коридоре перед рубкой слышится суматоха – оклемавшийся от тряски экипаж ринулся к месту столкновения. Свонси – чтобы проверить, не решит ли корабль взорваться еще раз, Аня – в желании помочь возможным пострадавшим. Дайске увязался следом, боясь оставаться один. Кто-то, кажется, предлагает выломать дверь, если та не откроется из-за пены. В рубке точно был хотя бы один пилот, и его шансы выжить малы, но не равны нулю. Дверь открывается нехотя, с громким скрипом разломанных пластин. Весь корабль, по ощущениям, раскололся на куски. Только вот это произошло задолго до аварии. Джимми поднимается, держит аккуратно, насколько это возможно, Кёрли. И прячет за волосами взгляд, лишь бы никто не понял, что произошло. Лишь бы не догадались. – Какого чёрта тут произошло? – Свонси почти рявкает, стоит только пробиться в рубку. Перед ними – море пены. Столько, что не остаётся сомнений, что к панели управления приблизиться не получится. Мужчина переводит взгляд с разбитого экрана, залитого пеной, на Джимми. И тут же закрывает спиной обзор для Дайске. На руках у Джимми не человек, а кусок мяса, сломанная кукла, с которой до сих пор не наигрались. – Он ещё живой, – голос у Джимбо хрипит. Странная смесь страха и возбуждения, которой не найти оправдания. Безумие, струящееся под кожей, – Я не знаю какого чёрта он хотел сотворить, но мы в этом дерьме из-за него. В голове – безумная идея о том, что Кёрли должен жить. Ради экипажа. Ради эгоистичного желания Джимми не брать ответственность за трусливый поступок. Воздух становится вязким, густым и душным. Будто бы всё происходящее – затяжной кошмар, для каждого из них. Кёрли с силой, присущей человеку в агонии, прижимается обугленной щекой к плечу Джимми, оставляя грязно-кровавый след, хрипит что-то, захлебываясь кровавыми сгустками. В нем сложно узнать капитана. В нём сложно узнать человека. Это похоже на издевку судьбы. Всё, к чему Кёрли стремился, всё чего хотел, в несколько минут обратилось в прах. У него забрали всё, а жизнь почему-то оставили. Из-за спины Свонси почти выпрыгивает Аня, но тут же останавливается, прижав ладонь ко рту. Всхлыпывает, мелко дрожа, смотрит с ужасом. Шепчет почти, переводя полубезумный взгляд на Джимми: – Что ты с ним сделал? Слишком знакомый вопрос, словно провокация дикого животного, но это всё, что сейчас крутится у девушки в голове. Единственный пилот, которому она доверяла, сейчас скулит от боли, и этот звук больше, чем она может вынести. Джимми же выглядит, как замершее над обглоданным остовом костей животное. Кажется, еще немного – и изо рта покапает багровая пена. Запах паленого мяса тошнотворно забивается в самую глотку. Чужой вопрос оседает на коже неприятным подозрением. Это не его вина. Это вина Кёрли, который решил вмешаться. Только его. Чужая кровь оседает на ткани комбинезона, пропитывает её ответственностью за всех, кто находится в этой рубке. Джимми смотрит на Аню тёмными, абсолютно мёртвыми глазами. Оба пилота погибли в этой рубке, просто один всё ещё стоял на ногах, пока второй был у него на руках. – Не знаю, что ты себе в голову вбила, – Джимми шагает вперёд, оглушаемый криком Кёрли. Его хочется прижать к себе сильнее, хочется обглодать до костей. И чтобы никто из них на него не смотрел, – Но корабль врезался из-за него. – Его... Его нужно в медотсек, ему нужны бинты и обезболивающее, – Аня оборачивается на Свонси, ища поддержки: – пожалуйста, он же умрет иначе, у него же... Девушка утыкается взглядом в пол, надрывно всхлипывая, размазывает слезы по лицу. Трещат приборные установки, завывает аппаратура. Срывается на надрывный крик Кёрли, мечущийся от боли в чужих руках. На фоне слышится тяжелый вздох Свонси. Он толкает Дайске в плечо, рявкает что-то про то, чтобы тот свалил. Такое видеть детским глазам не стоит. Такое не стоит видеть никому из них, но сейчас капитан на корабле остался лишь один. На Аню переводит взгляд слишком спокойный для подобной ситуации. Понимал ведь, что лишняя паника им не нужна. Хотя у самого к горлу подступает дурнота от запаха. – Тащи его в мед.отсек, Джимбо, – не приказ, вовсе не он, ведь капитан здесь не он. Их капитан – на руках у человека, который всегда вызывал много вопросов. – Ноги и руки придётся ампутировать, – Джимми выходит в коридор. Вокруг – алое марево аварийного цвета, почти что закат, который они не раз наблюдали на Земле, – У тебя есть хоть какие-то полезные знания, а? Аня медсестра. Она должна знать, что делать. Но в голове мелькает до безумия глупая мысль. "Не хочу, чтобы она к нему прикасалась." "Не хочу, чтобы он уходил." Крики не прекращаются всю дорогу до мед.отсека – страшные, отчаянные, такие, что хочется закрыть уши руками и убежать. Так воет раздавленная капканом дичь, в этом звуке нет ничего разумного и человеческого. Джимми кладёт Кёрли на кушетку, аккуратно старается снять обгоревшие куски одежды, прилипшие к обгоревшему мясу. – Чего стоишь, блять, помогай давай. Каждое прикосновение спины к кушетке вызывает приступ выворачивающей наизнанку боли – голое мясо липнет к ткани, на ней остаются ошметки одежды и слезающей лоскутами кожи. Кёрли извивается, прогибая позвоночник, пытается избежать чужих рук, отрывающих остатки одежды вместе с кожей, захлебывается хриплыми и отчаянными рыданиями – из правой глазницы подтекают не слезы, но то, что осталось от глаза, густо замешанное с кровью, и это тоже больно. Кёрли весь сейчас состоит из этой боли, ею бьётся сердце, она течёт по венам и выдыхается из обожженных легких. Кёрли хочет умереть, но его тело отчаянно стремится к жизни. Наблюдать такое со стороны невыносимо, как и слушать. Но Аня замирает за чужим плечом, прижав ко рту салфетку с нашатырём. Тот обжигает нос и горло, но не сильнее, чем жгущие глаза слёзы. Из ящиков достаётся всё – бинты, антисептики, кровеостанавливающие порошки и мази от ожогов, явно бесполезные сейчас. Дрожащей рукой девушка кое-как вскрывает запертую на ключ коробку, доставая несколько ампул Промедола – всё сильное обезболивающее, которое им дали в полёт. Аня несёт их к Джимми вместе с чистым шприцем, протягивает, пытаясь заглянуть своими тёмными оленьими глазами в пустоту чужого взгляда: – Если вколоть оба, он перестанет мучиться, это летальная передозировка, Джимми, пожалуйста, мы не сможем... Её голос обрывается громким всхлипом: ампутацию она видела только на картинках, и даже те вызывали тошноту, и сейчас девушка держится на ногах только от шока. В маленьком медотсеке густо разливается запах крови, такой бывает в мясных лавках в жаркий день. Он тошнотворно забивается в самую глотку и кажется, будто каждый в комнате вдыхает его вместо воздуха. Чужие крики оседают в черепной коробке, бьются о её стенки, вызывая не жалость – раздражение. Джимми хочется схватить Кёрли за шею, задушить, лишь бы не слышать в его криках фантомные обвинения. Это ведь его вина. Из-за него на самом деле сейчас их капитан лежит на койке, из-за него Аня вынуждена наблюдать за тем, как медленно тот, в кого она верила, превращается в беспомощное существо. Не человек – жалкая пародия, за которую Джимми всё равно цепляется. – На этом корабле никто не погибнет, Аня, – Джимми не рявкает, но в его голосе достаточно злобы, чтобы тот звучал, как приговор. Как бетонная плита, что размозжит их всех своим весом. И первым пострадает, увы, не Джимми, – Внутримышечно, верно? Он берёт шприц, руки не трясутся, даже несмотря на то, как под кожей заходится раненным зверем сердце. Игла входит легко. Словно нож. Джимбо не умел заботиться о других. Не имел и углублённых знаний в медицине, ограничиваясь теми поверхностными курсами, что проводили им "Пони" раз в несколько лет. Он бы послал Аню, выгнал бы из медотсека, чтобы та не прикасалась к его Кёрли, да только вот та была медсестрой. Обезболивающее раскатывается по телу прохладной волной онемения, притупляя сигналы нервных окончаний, не до конца, но достаточно, чтобы обугленный кусок мяса на кушетке перестал выть, перейдя на надрывный скулёж рыданий. Выгнутый дугой позвоночник опускается вниз, но соприкосновение голых обугленных мышц с тканью простыни заставляет вскрикнуть, снова прогнуться, избегая касания. Кёрли всё еще больно. Но теперь он может это осознать – и становится хуже. Он чувствует себя живым и мертвым одновременно, чувствует себя не собой. Потому что у него сильные руки и ноги, два глаза и широко раскрывающиеся на каждом вдохе легкие. Это не он извивается от боли, видя перед глазами только мутную красную пелену. Это не его фаланги пальцев остались на штурвале, сожженные до кости. Единственный глаз, ярко голубой на фоне красного, судорожно мечется, пытаясь выцепить хоть что-то знакомое. И замирает на нависшей темной фигуре. Вместо глаз у той – два провала, внутри которых мелькают алые отблески зрачков. Вместо лица – звериная пасть, из которой капает багровая пена. Обжигающе горячая, она впитывается в кожу Кёрли грязными пятнами. Почти труп сдавленно и испуганно мычит, не отрывая взгляда. Если смерть для него выглядит так – то она точно сопроводит его прямо в пекло. Запах палёного мяса забивает ноздри, и Джимми хочется провести языком по обнажённым мышцам, чтобы проверить, сладкий ли Кёрли даже сейчас. – Что нужно делать? Где-то на горизонте маячит Свонси. Стоит у выхода из мед.отсека, смотрит внимательно. Дайске и вовсе отослал в лаунч, чтобы парнишка не видел происходящего. Крики все равно дойдут до него даже там. Аня снова всхлипывает, тянется ладонью к плечу капитана, но замирает, боясь причинить еще больше боли. – Мне так жаль, господи, это не должно было случиться с тобой, – девушка жмурится, дышит глубоко, пытаясь унять тошноту, кивает на чужие слова, – здесь нет инструментов. Нужен нож, чтобы отделять мышцы. Что-то навроде тесака для костей. Джимми, пожалуйста, может это лишнее? Он и так настрадался, посмотри на него! Аню начинает трясти, и её голос срывается на крик. Рыдания душат, и девушка крепче сжимает бинты. В темных, заплаканных глазах – понимание, и вопреки своим словам она вынимает перочинный нож из внутреннего кармана комбинезона. Она попросила его у Свонси. Он предназначался не для этого, но другого выбора не было. В конце концов, каждый из них несет на себе ответственность. Чужие причитания действуют Джимми на нервы. Ему кажется, что ещё немного и тьма, струящаяся под кожей, вырвется вновь. Только вот в этот раз Кёрли не поможет. "Такой помощи больше не будет." Теперь вообще ничего не будет. Вместо Кёрли – мясной рулет. Протяни руку, отрежь кусочек, чтобы попробовать вину на вкус. Джимми кажется, что этот вкус отравит его окончательно. Он берёт нож из чужих рук, держит уверенно, в отличие от Ани, что должна быть привычна к подобным ситуациям. Которая должна быть медсестрой, а не жалкой пародией на неё. Только вот Аня не должна. Никто ему ничего не должен, но Джимми упрямо поджимает губы, считая, что Кёрли должен жить. Даже если говорить тот больше не сможет. Не сможет ходить. Он всё равно останется для Джимми его Кёрли. И это чувство собственничества подталкивает его к тому, чтобы не дать медсестре выполнить её же работу. – Для костей подойдёт топор, – сухо произносит Свонси, стоящий рядом. В его взгляде – абсолютное смирение. Понимание того, в какую задницу они угодили. Они заперты в клетке с бешенной псиной и единственный, кто мог её усмирить, находится на койке. Топор он носил с собой всё это время, с тех пор, как капитан его ему доверил. Словно маленький символ отличия, ещё одна причина, после отказа от алкоголя, чтобы собой гордиться. Он ставит его около стены. Смотрит внимательно на Аню. – Хоть у кого-то тут мозги имеются, – Джимми огрызается, не говорит "спасибо". Он лишь обходит койку, становится около некогда любимых рук. И цепляет пальцами остатки мышц, смотрит на них с ненормальным восторгом. Нож входит в мясо плавно, как тогда, в капитанской каюте. Он отрезает небольшие куски, словно издевается, растягивает момент. Момент, когда приходит осознание, что Кёрли больше не сможет сопротивляться. Это осознание пьянит не хуже алкоголя. Боль притуплена, но даже самые сильные обезболивающие не могут убрать её полностью. Первое движение ножа отдается знакомой болью. Шрамов на груди больше нет – огонь заботливо стёр их, очистил ее от меток того, кому он никогда не будет принадлежать. Даже если Джимми сожрёт его полностью, Кёрли уже никогда не будет его. Тот потерял на него права в тот момент, когда впервые решил вонзить клыки. Кёрли смотрит вперед, боится опустить взгляд, потому что этот кошмар кажется слишком живым, и он не хочет его вспомнить, когда проснется. Утром останется только неясная тревога и сбитая простынь на кровати. Пробуждение обязательно будет, надо просто подождать, еще немного... Из обожженной глотки вырываются хрипы. Кёрли дергает культёй, пытаясь избежать лезвия и чужих рук. Места отсекаемых кусков мяса слабо кровят, пережатые и прижжённые сосуды больше не гонят кровь, но Аня всё равно испуганно дергается, жмурится. Мясной запах становится сильнее. Кусочки обожженного мяса Джимми откладывает на кушетку, словно собирает своё собственное блюдо, словно это не бесполезный мусор, который стоит выбросить в стоящую рядом мусорку. Мышцы отходят легко, обнажают кость. Основа того стержня, на котором держался Кёрли. Этот стержень Джимми собирается раздробить. Прикосновения рук становятся грубее, он удерживает чужую культю на месте, прижимает Кёрли локтем к кушетке, чтобы он не дергался. Чтобы было удобнее доламывать то, что и так сломано. Давление локтя на грудину заставляет захлебнуться кашлем, отхаркивая кровь и куски обожженных легких, задыхаясь ими также, как и почти животным страхом, как болью от легко проминающихся мышц, что больше не защищают внутренности. Кёрли клацает челюстью, выворачивается так, будто от этого зависит его жизнь, но сил на сопротивление не хватает, и это скорее выглядит жалко. Ощущать беспомощность всей сутью тяжелее, чем физические увечья. Ощущать, что теперь он в чужих руках. И эти руки – худшие из возможных, их забота и ласка ядовита, словно мышьяк. – Нужно будет прижечь, если кровь будет идти, – судорожный всхлип Ани, – идти сильнее, и бинты поверх... Джимми, пожалуйста, хватит, за что ты так с ним, вы же... Ноги подкашиваются, и Аня медленно оседает на пол прямо возле кушетки. Отрезвляет Джимми лишь звук упавшего тела. Мужчина переводит взгляд на Аню, презрительно поджимает губы. Он ведь говорил, что медсестра из той никудышняя. Джимми был прав. И плевать, что в воздухе пахнет не просто мясом - безумием, которое вынесет не каждый. Безумие, которое липкой тьмой уже давно поселилось у него под кожей. – Блять, – он не говорит ‐ рычит почти, как раздраконенный зверь. Переводит взгляд на Свонси, который уже совсем рядом, загляни в глаза – и поймет, кто именно виноват во всём произошедшем, – Уведи её отсюда. Только мешается. Мужчина на слова Джимми только смотрит раздражённо. Раскомандовался, капитан хренов. Свонси аккуратно подхватывает Аню под руку, тянет повыше, чтобы увести из медотсека. Той и правда стоит быть подальше от всего этого. Подальше от Джимми. В чужой фигуре, склонившейся над их капитаном, Свонси видит голодную тварь, ненасытную, бешеную. И этой твари скармливать себя и остальных не хотелось. – Скажи, как закончишь. Поможем перебинтовать его. Единственное, что он говорит прежде, чем двери мед.отсека закрываются за ними с тихим шипением. Шипение двери почти не слышно, но каким-то внутренним чувством Кёрли ощущает, что теперь между ним и зверем преград не осталось. Это чуйка загнанного в западню оленя. Из горла рвутся всхлипы, которые невозможно сдержать. Его пальцы остались на штурвале. Его лицо ощущается горячей маской, что сочится сукровицей, месивом ошметков. Его, Кёрли, сейчас разделывают на кушетке как мясной деликатес. Это осознание должно свести с ума, но психика капитана всегда была стабильна, и это почти проклятие. Что угодно, кроме того, что он видит сейчас. Что он сейчас ощущает. – Наконец-то никто не будет нам мешать, – Джимми хмыкает раздражённо, смотрит на Кёрли. И в его глазах человек, лежавший на кушетке, выглядит, как личная ответственность. Пусть ответственность за крушение он и переложил на чужие плечи, эту он пытается взять на себя. Попытка хреновая. По горлу стекает не слюна – вязкое удовольствие, что теперь можно не скрывать. Джимми садится на край кушетки, оттесняя Кёрли. Забирается на неё с ногами, перекидывая ногу через чужие бёдра. Как тогда, очень давно, в их общей комнате в общежитии. Сейчас в этом нет ничего интимного или нежного. Сейчас в этом только горькое, извращенное желание обладать. Он не прижимается к обожжённой коже, не хочет, чтобы Кёрли вновь начал орать. Чужие всхлипы и так оседают на коже чем-то раздражающе неприятным. Джимми берётся пальцами за другую руку, отрезает маленькие кусочки, разрезая некогда сильные мышцы на лоскуты. Теперь в них и смысла нет. Теперь на Кёрли не посмотрит никто. Пальцы касаются обнажённой кости, ведут почти издевательски ласково, оглаживая белоснежную поверхность. Ему кажется, что даже внутри Кёрли светится. Маленькая звезда, от которой осталось лишь ядро. И это ядро Джимми хочется поглотить. Он задумчиво смотрит на кусочки мышц в своих пальцах. Вспоминает тот момент в капитанской рубке, вспоминает сладкий вкус чужой крови на губах. И эти воспоминания подталкивают его к тому, что любой человек назвал бы ненормальным. Только вот нормального ничего в нём и не осталось. Джимми знает, что Кёрли смотрит. Чувствует его взгляд на себе и ему хочется думать, что под обожжённым слоем мяса остался человек. Тот, кто понимает. Первый кусочек идёт сложно. Плоть горчит на губах привкусом вины. Стекает по гортани в желудок, царапает слизистую, словно стекло. И Джимми практически давится им, закашливается. Но продолжает. Кусочек за кусочком. На комбинезоне оседают капли крови. В животе – вкус того, кого хотелось раньше попробовать иначе. Над ним нависает тень – закрывает собой холодный свет ламп, как наползшее на солнце затмение. Кёрли впивается выцвевшим до серости глазом в тьму перед собой и не видит ничего. С бездной напротив не сравнится даже пучина космоса – в той хотя бы помаргивают огоньки звёзд. Лоскуты мяса яркими алыми лентами распускаются под взмахами лезвия, обнажают белеющий остов кости, и Кёрли кажется, что это и правда сон. Чужие подрагивающе пальцы жадно тянут кровавые ошметки прямо в бездну, как затягивает звездную энергию сингулярность. Всхлипы сменяются хриплым дыханием, вместе с тем уходят и силы. Кёрли широко распахивает рот, движение которого удерживают только несколько жгутов мышц, вдыхает глубоко, пока легкие горят огнём. Надеется, что эти вздохи будут последними. Когда-то давно он бы подумал, что умирать на руках Джимми – жестоко, что тот не заслужил видеть, как в нем угасает жизнь. Когда-то давно, в другой жизни, он бы не подумал, что умереть от рук Джимми – куда реальней. Закрыть глаза не получается, и воспаленному, бредящему сознанию приходится видеть происходящее. Кёрли короткими рывками пытается отвернуть голову, болезненно натягивая связки. Из последних сил, которых почти не осталось. Куски мяса, кажется, раздирают глотку, жгутся осознанием того, что ответственность, что нёс Кёрли всё это время, не подходит для Джимми. Жжёт желудок изнутри, вынуждая мужчину сдерживать рвотные позывы. Он прикрывает рот ладонью, чувствуя под пальцами небольшой шрам. Кёрли тоже его попробовал. И теперь они связаны куда сильнее, чем раньше. Теперь они друг у друга под кожей. Теперь звезда никогда не покинет орбиту сингулярности. Тьма захлебывается его мясом, не выдержав холодной горечи энергии потухающей звезды. Перед глазами – алые вспышки, как распускающиеся цветы, алые маки с тонкими стеблями. Керли тонет в них, те закрывают нависающую над ним тьму, дарят забвение хоть ненадолго. Он бы так хотел снова увидеть посадочные огни в доках. Узкую, неудобную кровать общежития и одну на двоих сигарету. Но воспоминания истлевают в сознании, сгорают, оставляя после себя лишь пепел. Так он сгорел внешне, так догорает изнутри. Джимми приходится подняться с кушетки, пошатываясь словно от алкогольного опьянения. Но только вот ни капли алкоголя он в рот не брал. Во рту – горький привкус чужого мяса. Такой забыть не получится никогда. Он подходит к стене, подхватывает оставленный Свонси топор, обхватывая окровавленными пальцами рукоять. Ему бы стоило зарубить Кёрли прямо сейчас. Закончить его страдания, перебить глотку, чтобы из той больше никогда не доносились действующие на нервы хрипы. Чтобы прекратить личную пытку. Чтобы не чувствовать чужой осуждающий взгляд. Топор опускается на кости, ломает их с громким хрустом. С таким же ломается последние кусочки чего-то хорошего в Джимми. Остаётся лишь тьма, поглотившая собой всё. Первый удар по оголённой кости заставляет дёрнуться, попытаться отползти по кушетке, выпачкивая ту кровью. Фантомное ощущение целых конечностей сводит с ума, Кёрли пытается перехватить чужие руки, зажимающие топор, но собственные будто проходят насквозь, будто он уже наполовину призрак. Культи дергаются и обмякают, остатки сил быстро подходят к концу, и Кёрли наивно надеется, что следующий удар придётся прямо в голову, раскрошит череп и прекратит, наконец, все не заканчивающийся кошмар. Несколько мелких осколков остаются в мясе, впиваются, дергая перегруженные нервные окончания. Большие осколки Джимми выбрасывает в мусорку. Обрезает аккуратно мешающее куски мышц, чтобы было удобнее бинтовать потом. Сосуды же прижигает зажигалкой. На корабле курить было запрещено, и они оба долгое время к этому привыкали. Теперь эта маленькая зажигалка была лишь напоминанием о былых днях. Когда всё было хорошо. – Потерпи ещё немного, – тихо, почти около самого лица, на котором не осталось даже губ. Ничего в том куске мяса, горьком на вкус, не напоминало о том, что раньше это был его Кёрли. Даже голубой глаз потускнел, подобно затухающей звезде. Новые ожоги уже не чувствуются. Сильнее ранит чужой голос над ухом – такой родной, утешающий, только вот Кёрли совсем не помнит, чей. Но послушно терпит, потому что выбора у него нет, кажется. На кушетке под руками Джимми не человек – жалкие остатки той воли, за которую он так любил и ненавидел Кёрли. Эти остатки сгорают, исчезают вслед за всем, что было между ними хорошего. Капитан корабля остался в рубке. Джимми убирает топор, ставит тот около кушетки и позже, наверняка, его снова заберёт Свонси. Как последнее, что доверил ему их капитан, а не жалкая пародия на него, что сейчас брала со стола медсестры бинты и мази. Аню и Свонси Джимми и не планировал звать. Никого, кто мог бы помочь правильно, кто мог бы позаботиться о Кёрли, не убивая его ещё сильнее своей заботой. Этой заботой Джимми всегда душил. Он вновь возвращается к Кёрли, придерживает одной рукой его голову, второй – обматывает бинтами ту сторону лица, на которой не осталось даже глаза. Лишь обнажённые мышцы, мясо, от которого всё ещё пахнет чем-то палёным. На шее бинты затягивает сильнее, подобно удавке. На остальное тело ложится мазь, бесполезная по большей части, но успокаивающая боль хоть немного, хоть немного заживляющая тот ужас, что был сейчас. Джимми наклоняется к Кёрли ближе, смотрит в единственный уцелевший глаз. И из темноты его собственных, кажется, выливается грязь, заполняя небольшой медотсек. – Теперь я здесь капитан.