О тортах и ножах

Ночной дисплей горит звёздами, сияет ими, словно насмехаясь. Главная звезда "Тулпара" сегодня потухла. Джимми выходит из рубки поздно ночью. Его смена закончилась несколько минут назад, корабль вновь на автопилоте ведёт их по выверенному маршруту. Ему пришлось немного поправить курс, чтобы избежать метеоритный пояс, записать это в отчет, которые всё равно никто не читает. "Пони" волновало лишь качество и скорость доставки груза. А с этим у "Тулпара" никогда не было проблем. Дверь каюты открывается с тихим скрипом. Джимми входит в тёмную комнату так, словно он всегда был частью этой тьмы. Частью той боли, которой он с лихвой поделился с Кёрли этим вечером. Язык проходится по губам, касается ровных стежков в ненормальном удовольствии. Джимми стягивает с себя комбинезон, следом и футболку, всё также пропитанную кровью. Всё это летит в мусорку, стоящую около небольшого стола. Завтра с утра придётся искать чистые вещи в шкафу и незаметно избавиться от грязных. Джимбо поднимает пальцы к губам, проводит по ним легонько, давит на нижнюю губу, морщась от боли. И только потом ложится на кровать, накрываясь тонким одеялом. В сон Джимми проваливается так, словно несколько часов тому назад не было того безумия, той удушающей до хрипа кровавой бани, что он устроил в их общей рубке. Под веками – тьма, спокойно укладывающаяся сонной дымкой. В своих снах Джимми видит космос. Бескрайний океан ночной темноты, в котором они бороздят, вновь и вновь отправляясь практически по одному и тому же знакомому маршруту. Среди этого космоса горит одна-единственная звезда. Та, которую он потушил своими собственными руками, задушил, окунув в кромешную тьму. Прошло почти восемь часов с конца смены. Кёрли кое-как натягивает одежду, новую, потому что старая пропиталась кровью. Горячий душ не помог смыть ощущение этой же крови на коже, как и не помог уснуть. Почти сутки бодрствования сказываются паршиво. Капитан в одиночестве перехватывает поесть в столовой, жует машинально, после – заходит в медпункт, оставляя бланк на столе, для Ани. Всеми способами оттягивает момент возвращения в рубку. Представляет свое кресло, всё в спёкшихся кровоподтеках. Обычно он ответственно подходит к своим сменам, пропускает время дежурства только в исключительных случаях. Подходит ли чувство удушающей паники и давяшей вины под это определение? Капитан замирает на развилке между путями к каютам и к рубке. И сворачивает к каютам, чувствуя себя от этого невозможно слабым, сломанным. В голове навязчивой мыслью желание пройти чуть дальше своей двери, к следующей. Ему не придётся стучать, всё равно не заперто. Плечо ноет болью, и Кёрли, конечно, помнит, кто это сделал. Как и то, кто наложил удивительно аккуратные стежки поверх новой раны. И Кёрли идет к чужой двери. Он просто хочет проверить, что всё в порядке. Может быть, рана на губе загноилась или разошлась? Ничего не случится, Джимми уже спит, он просто проверит и уйдет, верно? Дверь каюты открывается с тихим шипением. Мужчина замирает в дверном проходе, как только выцепляет чужую фигуру на кровати. Что он здесь делает? Кровь стучит в ушах, и Кёрли кое-как берет себя в руки. Он просто проверит. Тихими, почти бесшумными шагами мужчина подходит ближе, садится на край кровати. Глаза быстро привыкают к темноте, и Кёрли долго разглядывает чужое лицо, мягкое и умиротворенное во сне. Такое, каким он его помнил во времена учебы. Темные глаза закрыты, и без их пустого взгляда капитан не может видеть в Джимми монстра. От этого тонкий шов на губе давит виной ещё сильнее. Он не должен был. Кёрли осторожно ложится рядом, успокаивая себя тем, что уйдет раньше чужого пробуждения. Он просто хочет на секунду представить, что все как раньше. На мгновение. Ладонь мягко и невесомо поправляет темные волосы, ведёт по колючей щеке, по плечу. Такого Джимми хочется притянуть ближе, забыть хоть ненадолго, что за зверь спит под его кожей. И Кёрли тянется, чувствуя, как в груди расцветает страх, как в груди трепещет надежда, вжимается в чужое плечо, тихо выдыхая. Какая уже разница? Он всё равно чувствует себя мертвецом. Просыпается Джимми от мягких прикосновений пальцев. Забытых, как и всё хорошее, словно откинутое за ненадобностью. Джимми погряз в липкой тьме по собственному желанию, а выбраться до сих пор не мог, затягивая за собой всё то хорошее, что его окружало. Тёмные глаза видят перед собой чужое, но такое родное некогда, лицо. Тот, кто должен был бежать как можно дальше, сам пришёл в его руки. И вновь добровольно. – Я знал, что ты придёшь, – хрипло ото сна, но тем сильнее удавка, затягивающаяся на чужой шее. Они оба знали, что Кёрли слишком слаб, чтобы заканчивать. Чтобы отказаться от той иллюзии всё ещё доброго, пусть и ворчливого, Джимми, которым он запомнил своего друга, – Удобно? Словно насмешка. Джимми пододвигается на кровати к стене, даёт больше места, чтобы Кёрли было удобнее. Но пальцы, которыми он касается чужих боков, холодные. Ледяные. Он тянет ими капитана к себе, затягивая подобно сингулярности. Пустой, темный взгляд примораживает к месту, так, что не двинуться. Кёрли страшно. Страшно и холодно, словно он остался один в пустоте космоса. Не вдохнуть. Не спастись. И даже память о прежней звездной яркости уже не согревает. Мужчина только кивает на вопрос, не сопротивляется чужим промораживающим до костей касаниям, прекрасно понимая, что в этот раз он пришёл добровольно. Не просто позволил, но предложил. Расстояния между ними почти нет, но тепла чужого тела не чувствуется. Тепло же Кёрли угасает, с каждой секундой всё сильнее. Капитан мягко ведет большим пальцем по контуру нижней губы Джимми, смотрит с сожалением, понимая, что останется след: – Сильно болит? Так, будто между ними нет пропасти этого рейса. Пальцы касаются шеи, словно пытаются нащупать пульс. И не могут его найти. Звезда стремительно затухает, теряет свой свет, что в темноте комнаты и вовсе не виден. Джимми кажется, что светлые глаза Кёрли стали темнее. И это знание неожиданно горчит на языке чем-то неприятным. Чем-то, чему Джимми не может найти обоснования. Или не хочет. Он лишь тянет друга к себе ближе, пытаясь согреться в остатках чужого тепла. Не понимает того, что это – последние крупицы той теплоты и нежности, что были между ними когда-то. Тянется неосознанно, словно голодный зверь, обгладывающий последние куски мяса с кости. Пальцами ведёт обратно, ниже, цепляется за низ футболки. – Достаточно, – он мог бы соврать, сказать, что и вовсе не болит, но сейчас, чувствуя от Кёрли когда-то привычную ласку, Джимми цепляется в друга зубами, пожирает остатки той сладости, что в нём остались, – Ощущается крайне неприятно. И то, что у Кёрли на плече – след от его зубов, почти и не волнует. У них – одна горечь на двоих, одна грязь, что склеивает их в этом безумии воедино. Кёрли неосознанно льнет к чужим прикосновениям. Прикрывает глаза. Если не видеть чужих глаз, сосредоточиться на знакомых руках, очертаниях чужого тела под легкими касаниями пальцев, то можно представить, что это очередной вечер в общежитии после учебного дня. Капитан разбит, всё ещё несёт на себе слишком много, всё ещё несёт ответственность. Ему некому помочь, и он идет в единственные руки, что могут хоть немного согреть. Какая жалость, что эти же руки холодны, словно лёд. Какая жалость, что эти же руки его и разбили. Короткий, отдающий сладостью поцелуй куда-то в висок и перекинутая через талию рука, ладонью прижатая к спине. – Мне жаль. Кёрли, похоже, и правда спятил, потому как расползающаяся под кожей вина давит страх. Ему правда жаль, за всё, что произошло в этом рейсе. За то, что он не смог проконтролировать, что не смог побороть. Сейчас ему остается только жалеть. Ладонь смещается выше, мягко к чужому загривку, медленно перебирает отросшие волосы. Искаженное "как раньше", к которому они никогда не вернутся. Джимми ластится к чужим рукам, согревается в тепле угасающей звезды, впитывая его кожей. Последние мгновения чего-то светлого, мягкого и нежного между ними. Иллюзия спокойствия, такая же идеальная, но искусственная картинка, как в лаунче. Идеальная, слишком не настоящая картинка, которой Джимми сейчас позволяет застыть на пару мгновений. Холодные пальцы касаются ткани чужого комбинезона, стягивают его верх, словно того безумия, что было в рубке, ему не хватило. Словно тварь, живущая под кожей, не наелась. Словно языком он хочет стесать чужие кости до трухи. Идеальная картинка рушится в тот же момент, когда подушечки грубо касаются кожи под футболкой, давят на полумесяц, почти заживший. – Мне тоже, капитан, – ложь. Теперь вся его речь состояла из горькой лжи, которая заполонила нутро вплоть до самой глотки. Джимми кажется, что он задыхается. В этой удушливой иллюзии прошлого ему не нравится. Он давит пальцами на живот Кёрли, но всё равно тянется к его губам, касается коротко, ласково. И это – единственная нежность, которую он может подарить тому, кто готов был смириться с той тьмой, что таилась под его кожей. Давление пальцев на бугристый шрам отдает вспышкой боли, та расползается по животу, мерцает перед закрытыми глазами звездами. Это должно отрезвлять. Это должно показать, что зверь никуда не делся, что его челюсти всё также крепко сжаты на его шее. Губы дрожат, но капитан находит в себе силы ответить: – Я никогда не мог понять, – хриплый вдох, – когда ты лжешь, Джим. Никогда. Но Кёрли льнет к поцелую, мягко перехватывает чужие губы снова, пытаясь продлить прикосновение. Осторожничает, стараясь не задеть шов. Его дергает от совсем свежих воспоминаний – привкус крови и кусок чужого мяса на зубах. Собственное мясо, скользящее по гортани. Фантомный привкус чужой крови отдает ненормальной сладостью. Кёрли не любит сладкое, но отказаться от него сейчас не в силах. Он тонет, меркнет на фоне пожирающей его сингулярности, но вместо спасения ищет знакомые отблески в её непроницаемой тьме. Ладонь прислоняется к чужой колючей щеке, пальцы мягко обводят знакомые черты, заменяя все еще закрытые глаза. Кёрли сейчас – слепец, во всех возможных смыслах. Чужие пальцы, касающиеся кожи, тоже кажутся до невообразимого ужаса холодными. Словно из Кёрли вытекла вся жизнь и сейчас перед Джимми – лишь труп, кое-как способный к движениям. Сгоревшая до последней крупицы звезда, которую чёрная дыра всё ещё удерживает на своей орбите. – Я никогда тебе не врал, – говорит прямо в губы. И это – частичная полуправда, скрытая за вкусом собственной безнадёжности. Раньше, когда всё было хорошо, когда чужая идеальность не казалась Джимми столь раздражающей, столь завидной, он и правда был честен во всем. В своих словах, пусть и злых временами, в своих реакциях, в том, что Кёрли он любил, пусть никогда в этом и не признавался, даже самому себе. Сейчас чужая нежность горчит на языке чем-то неприятным. Сейчас в Кёрли нет и грамма той сладости, к которой Джимми тянулся столь долго, желая подчинить. Горький поцелуй отдаёт липким осознанием того, что теперь звезда окончательно потухла. И это осознание не доставляет такого удовольствия, как должно. Это осознание забивает лёгкие так сильно, что от мягкого поцелуя он задыхается, как от угарного газа. Но все равно давится им, как давился куском мяса Кёрли в той капитанской рубке. Он продлевает эту маленькую иллюзию для капитана, но пальцы, которые лезут дальше, оглаживают кожу, касаются всё так же грубо, оставляя новые синяки. Кёрли тонет в несуществующем более чувстве, а Джимми – потакает лишь для того, чтобы продлить минуты, когда контроль в его руках. Кожа, кажется, покрывается коркой льда, Кёрли слышит, как она трескается под каждым грубым касанием. Но не издает ни звука, только сводит брови, кусает губы до маленьких ранок. Те горчат привкусом его крови. – Я всегда тебе верил. Эхо чужого признания и чистая правда. Кёрли верил, всегда был на стороне друга, даже когда всё играло против него. Что тогда, во время обучения, что во время рейсов. Не мог различить ложь, и постоянной подозрительности предпочёл слепую веру. Разве мог он поступить иначе? С тем, кого так... Разрывать поцелуй почти болезненно, будто их губы пристыли, и Керли в извиняющемся жесте заправляет темную прядь за ухо, не дышит почти, из-под опущенных век разглядывая чужие ключицы и линию плеч. Грудную клетку стягивает болью, но это не страшно. Кёрли не боится задохнуться, больше нет. Эта иллюзия кажется предсмертным бредом, и капитан ныряет в неё с головой, ищет фантомное тепло, цветущее только в воспоминаниях. На ледяной коже также расцветают узоры синяков. На ресницы будто налип иней, мужчина осторожно промаргивается, уткнувшись в чужое плечо, вздрагивает мелко. Только бы не видеть лица. Не видеть глаз. Вокруг них, в них самих – холод космической пустоты, но крупные капли, сорвавшиеся с ресниц, обжигают сильнее жара сверхновой, оставляют мокрые следы на чужой футболке. Плечи Кёрли дрожат. Горькая правда скатывается по горлу осознанием, что всё, что происходит сейчас – неправильно. Статичная картинка в голове идёт рябью, давит на черепную коробку мыслью о том, что _иллюзия_ не должна существовать. Что такое не выход. Только не для них. Да только вот у Джимми под кожей – грязь, так глубоко проникшая в суть, что теперь иллюзии – его жизнь, его реальность, которую теперь допустил он, а не Кёрли. Это его ответственность. И эту ответственность он глотает горькой, гниющей прямо в глотке, грязью, которая вынуждает его вдавливать пальцы в чужую кожу сильнее. Оставлять ногтями царапины, почти борозды, это – символ собственного безумия, собственной лжи самому себе. Джимми не может посмотреть в чужие глаза, и точно также он не может посмотреть на себя в зеркало, заглянуть в собственные мёртвые глаза. Заглянуть под кожу и увидеть тварь. Джимми погружается в иллюзию вслед за Кёрли, целует в висок, как когда-то давно, касается губами волос, даря остатки не тепла, а пыли, что осталась от звезды. Эта же звезда обжигает капитана болью от новых отметин. Вздрагивающие плечи будто схватывает судорогой, Кёрли потряхивает, пока он продолжает судорожно хвататься за человека рядом с собой. Слезы неприятно жгут щеки, и на долгое мгновение в них мерещится горячесть крови. Холодом же вспыхивают борозды царапин, прошивают мясо до самых костей, и это не должно быть настолько больно, но весь Кёрли сейчас – голый нерв. Опустошенная обреченность идет трещинами, выпуская злое отчаяние, давно гнившее глубоко внутри. Что они натворили? Объятия становятся просящими, безумными почти, и внутри надлом, подобный тому, что был в их последний вечер там, вечность назад. Почти мерещится шум старого телевизора, холодный свет его экрана. Жестокость и ласка. Одно на двоих осознание, что ничего уже не исправить. К чужим поцелуям хочется льнуть, хочется ловить их своими губами, но они едва ли менее болезненны, чем чужая хватка. В них – иллюзия заботы. Той самой, что однажды его убьет. Кёрли поворачивает голову, с самоубийственным желанием нырнуть в сингулярность с головой. Потухшая звезда и чёрная дыра, посеревшие светлые глаза и непроницаемо чёрные. Лицо Кёрли неестественно бледное в темноте, с потрескавшимися губами и замутненным взглядом. Только прерывистое, судорожное дыхание отличает его от мертвеца. Объятия становятся слабее, будто все силы были истрачены на внутреннюю борьбу. Кёрли снова утыкается в плечо, холодными пальцами слабо сжимает чужое предплечье. Вместо звезды – её холодное ядро. Небольшая каюта превращается в их личную клетку, в личную, маленькую галактику, центром которой они могли бы стать, но она рушится подобно всем тем иллюзиям, что они могли бы создать. Между ними – пропасть космоса, холодного и тёмного. Такие пропасти преодолеваются днями, а то и годами в полётах. Но пропасть, что создал Джимми, кажется бесконечной. Как и минуты, в которые Кёрли цепляется за него, молит безмолвно о том, что никогда больше не будет. О том, чтобы иллюзия продлилась ещё немного, позволяя теплым воспоминаниям догорать. Джимми ведёт потеплевшими пальцами к витиеватому узору на животе, к издевательском клейму, которое напоминает о том, кто именно потушил яркую звезду, чья это вина. Слёзы, что прожигают в его футболке, кажется, маленькие чёрные дыры, горькие. И Джимми хочется отстраниться, уйти от осознания того, что именно он натворил. Оно горьким ядом оседает внутри, прожигая в нём новую, ещё более глубокую дыру, от которой уже никогда не избавиться. Тёплые, почти горячие пальцы касаются светлых кудряшек, зарываются в них в иллюзии ласки, от которой Джимми тошно. Потухшая звезда более не ощущается столь желанной. Долгие минуты растягиваются почти что в года прежде, чем они оба проваливаются в другие иллюзии. Сны, в которых всё хорошо, в которых горят две звезды, находящиеся в одном созвездии.

***

Остаток рейса затянут туманной поволокой, будто бы долгий, выматывающий сон, от которого после пробуждения болит голова. Пробуждением становится знакомое ощущение приборной панели под пальцами. Окружение резко становится слишком ярким, слишком шумным, но капитану нужно собраться. Даже если собирать больше нечего. Не осколки, но мелкая звёздная пыль. До конца рейса оставались считанные часы. Джимми входит в рубку, не смотрит на Кёрли, как и все эти последние дни, предпочитая избегать посеревшие светлые глаза, в коих более не было жизни. Собственное кресло кажется ему капканом, в который так иронично попался хищник. Пальцы ложатся на приборную панель, постукивают по металлу, который кажется обжигающе горячим. До посадки остались считанные минуты. Корпус корабля гулко вибрирует, это включаются дополнительные двигатели, что помогут им координировать приземление. Сквозь шум всё равно прорывается звук шагов со-пилота. На подлокотниках мерещатся алые пятна, и ладони на секунду опасно вздрагивают. На главный экран выводится сообщение сигнала с Земли, и вместе со служебными данными: "Тулпар, добро пожаловать домой!" Кёрли ощущает привычный трепет, пускай и несколько блеклый теперь. Скоро они будут дома. Скоро будет немного лучше. – Заход на посадку через полосу А1. Взяты на диспетчерское сопровождение, отклонение от курса на одну сотую градуса. Голос мужчины не вздрагивает, но говорит механически ровно, напряженно. На второго пилота он не смотрит. Щелкают несколько тумблеров, корабль потряхивает при входе в атмосферу. Кёрли смотрит на Джимми переферийным взглядом: на чужом лице будто бы кровавые разводы. Капитан почти что забывает последовательность действий, отработанных годами. Пролететь весь путь, и угробить корабль на посадке – до смешного глупая смерть. – На эшелон ниже другой корабль. Обращает внимание на пришедшее с чужого судна предупреждение. Раньше посадка была чуть ли не самой приятной частью полёта для них. Теперь нет. Раньше они действовали, как единый механизм, ловко справляясь с управлением Тулпара. Перешучивались во время посадки, подтрунивая над остальными кораблями, которые зачастую были больше их небольшой, рассчитанной лишь на четверых человек, развалины. Джимми любил их корабль. Любил то, как мелко вибрирует под подушечками пальцев штурвал, когда они заходят на посадку. Свою работу он и правда любил, да только вот сейчас от этого небольшого, горящего остатками звезды, чувства ничего не осталось. Он молча кивает на чужие слова, проверяет нет ли каких-либо предупреждений от системы и всё ли проходит нормально. Корабль потряхивает и это кажется не совсем нормальным. Раньше они могли посадить Тулпар мягко, с улыбками на лицах, понимая, что они вернулись домой. Сейчас Джимми не чувствует себя дома нигде. Даже в рубке ему душно, слишком жарко. И этот жар проникает до костей, вынуждая его впиваться пальцами в штурвал. – Опять "Пегас"? Мне кажется, что их специально отправляют перед нами, чтобы мы каждый раз сталкивались. Ворчит раздраженно, поворачивает пару тумблеров, регулируя скорость посадки. Им стоит замедлиться, чтобы не столкнуться с таким же небольшим грузовым кораблём. Их сложно было назвать коллегами, ведь между собой они почти и не пересекались. Длительные перелёты сказывались таким образом, что контактировали они в лучшем случае на корпоративах, которые проходили крайне редко. Фокусироваться на показателях экрана сложно, те начинают плыть, и Кёрли приходится постоянно промаргиваться. В рубке ужасно холодно, хотя космос уже позади, и они движутся в воздушном пространстве Земли. Будто бы Тулпар оторвал и забрал с собой кусок ледяной пустоты. – "Пегас" скорректировали, возвращаемся к прежним параметрам. Раньше чужое ворчание вызывало улыбку, ответные подколы в сторону нерасторопных пилотов, но теперь от чужого голоса тошнит. "Я никогда тебе не врал." Джимми вновь берётся за штурвал, ожидая пока Кёрли сделает то же самое. Для посадки требовались оба пилота. И в данный момент вся та пропасть между ними сужается до небольшого пространства капитанской рубки. Заход на посадку идёт труднее, чем обычно, корпус виляет из стороны в сторону, будто пилоты – два стажера на первом вылете, а не слётанный экипаж. Капитан действует будто бы с задержкой, поздно реагируя на действия второго пилота. Они почти вываливаются из выделенной полосы, слишком сильно отклонившись от указанного курса, и с земли приходит запрос на уточнение состояния. Состояние их старенького Тулпара стабильно, что не скажешь о капитане. До соприкосновения с посадочной площадкой меньше десяти секунд, и Кёрли дает команду на переключение на тормозные репульсоры. С легкой тряской их корабль приземляется, затихает с тихим урчанием. В рубке повисает тишина. – Добро пожаловать обратно, со-капитан.