О тортах и ножах

Тихая музыка, которая раздаётся в помещении, наполненном ощущением праздника, раздражает не хуже громких басов клубов, которые остались на Земле. Иногда Джимми думает о том, что здесь, в открытом космосе, он чувствует себя ещё более загнанным, чем там, на далёкой сейчас планете, оставшейся позади. Сегодня они празднуют день рождения Ани. Такие маленькие праздники были отдушиной среди монотонных дней очередного рейса, хотя едва ли могли заменить то, что все они оставили на земле. Джимми хмыкает, смотрит на бокал в своей руке, какой по счёту, уже и не осознает. Осознает лишь то, как противно подкатывает к горлу дурнота, липкой завистью сворачиваясь вокруг шеи, словно петля. Ему бы вздёрнуться на этом корабле, оставить их всех без со-капитана, ведь у них есть такой идеальный Кёрли. От его довольной морды тоже тошнит. Бокал вновь оказывается около губ, виски стекает по горлу, обжигая не хуже мыслей, роящихся в голове. Ему кажется, что под кожей снуют змеи, копошатся, стискивая кишки. В горло ничего, кроме алкоголя, не лезет. Уставший взгляд скользит по столу, на котором остался недоеденный торт, свой кусок Джимми так и не отрезал, предпочтя сладости чужой радости горький вкус собственной ненависти. — В этот раз они расщедрились, да, капитан? — он усмехается, переводит взгляд на Кёрли, даже не скрывая в голосе раздражения. Весь этот фарс, словно чей-то сон под психотропными, бесил. Идеальная команда, идеальный капитан. Тошнит, — Даже алкоголь с нами отправили. Небось за твои заслуги. Керли легко улыбается, крутит в пальцах пластиковый стаканчик, не отпивая, смеётся над чьей-то неказистой шуткой, запрокидывая голову. Экипажу нужна эта передышка, и Керли будет улыбаться, хотя от однообразных стен и коридоров мутит. Ему кажется – он хомяк в этом глупом пластиковом колесе, бежит непонятно куда, оставаясь на месте... Из мыслей вырывает чужой голос, и Кёрли промаргивается, хлопает Джимми по плечу: — Не бухти, главное, что отправили. Что-то новенькое никому из нас не повредит, да и толкать тосты с апельсиновым соком не так весёло. Мужчина щурится, вглядываясь в лицо друга, приподнимает брови: – Похоже, ты немного перебрал. Ему бы отоспаться – капитан прекрасно помнил, как Джимми могло уносить под градусом. Как бы чего не случилось. От приторной улыбки Кёрли Джимми тоже тошнит. Словно та проникает внутрь, под кожу, касаясь той грязи, которая заполняет его полностью. Капитан — солнце, что освещает их небольшой корабль, в стенах которого они все заперты, словно в банке. Джимми кажется, что однажды эта банка лопнет и её осколки вопьются в кожу, пропарывая её до мяса. До той гнилой сути, от которой он так бежал. Холм, на котором стоял Кёрли, казался ему всё ещё недостижимым. — Забей, Кёрли, —мужчина отмахивается от него, смотрит раздражённо, потому что уходить не хотелось. Не в одинокую каюту, стены которой напоминали ему тюрьму, в которую он сам себя загнал, согласившись стать со-капитаном, — Свонси вон и не до такой степени напивается. Ему противно. От команды, что сейчас ласково и радостно смотрят на капитана, от самого Кёрли, который напоминает ему о собственных неудачах. У Джимми под кожей свербит желание выбить из всех них эти улыбки. Капитан только морщит нос, улыбка становится чуть натянутой. Вот "забить" он точно никак не мог. Джимми был не только его помощником, но и его другом, пускай порой того и заносило. – Ты моя правая рука здесь, твои мозги нужны мне ясными в первую очередь. Кёрли не мог запретить Джимми расслабиться и выпить, но в случае чего они оба должны быть на ногах. Сам капитан не пил, не мог себя заставить, пока был в открытом космосе. Он привлекает к себе внимание, повысив голос, улыбается широко: – Позволите капитану и помощнику на сегодня закончить праздник? И жду завтра всех отоспавшимися. Аня отдает им половину торта, нож и пару ложек, будто бы извиняясь за то, что им пришлось так рано уйти. Хорошая девушка, добрая. Кёрли благодарно кивает, еще раз поздравляет с днем рождения, перекидывается парой дежурных фраз с остальными. На Джимми же он смотрит скорее встревоженно, кладет свободную руку на плечо: – Пойдем, посидим ещё в моей каюте, пока время есть, как в старые-добрые. Торт, конечно, на любителя, но лучше, чем ничего. Капитан кивает в сторону выхода из столовой, первым направляясь в коридор. Чужая просьба скорее напоминает приказ. И Джимми, к сожалению, ослушаться не имеет права. Недопитый стакан отправляется в мусорку резким движением руки. Ему кажется, что точно также выбросили его, словно ненужный хлам. Джимми кажется, что этими словами, "правая рука", Кёрли над ним насмехается. Лишь со-капитан. На большее у него не хватило сил и ума, а дурацкое начальство в любой момент могло назначить на его место другого. На этом корабле все заглядывали в рот лишь одному человеку. И этого человека Джимми ненавидел также сильно, как и уважал. И от этого становилось лишь хуже. Он даже не пытается строить с Аней из себя доброго, смотрит на неё высокомерно, буркнув тихое "С днём рождения" прежде, чем выйти следом за Кёрли в коридор. На этом корабле не было нормальных работников. Лишь идиоты, за которыми им двоим приходилось следить. И у Джимми, честно, всё это было уже поперёк горла. Очередной рейс, очередное восхваление Капитана. Он ступает следом за Кёрли в его каюту, держит в руках нож с дурацкими ложками, чувствуя, как с каждой секундой всё сильнее хочется просто перерезать провода в капитанской рубке. Лишь бы сделать хоть что-то значимое, кроме как быть вечно на вторых ролях. Эта мысль исчезает, когда они входят в каюту. — Как в старые-добрые говоришь? — хмыкает, слыша как дверь закрывается за ними автоматически. В чужой каюте уютнее, чем в собственной, но и здесь ему кажется, что стены давят, желают сжать до тех пор, пока всё дерьмо не выберется на поверхность, — Тогда ты не был моим начальником, капитан. Пальцы сильнее впиваются в нож, а на губах появляется неровная ухмылка. Собственная каюта едва ли кажется уютной, как бы Кёрли не старался. Какие-то безделушки, парочка книг, искусственный цветок, его кто-то подарил, кажется? Он даже пытался делать перестановку каждый новый полёт, но и это переставало помогать. Он смотрел на покрытый спаечными швами потолок, долгие часы перед сном, думал – и вот в этой каюте он проведёт, сколько? Всю молодость, всю жизнь? Дверь с тихим шипением закрывается. Кёрли сгружает торт на небольшой стол, оборачивается, опирается боком о его край. Растрепывает волосы, кивая на чужую фразу, посмеивается устало: – Столько времени прошло... И да ладно тебе, между нами ничего не изменилось с тех пор. Всё так же бок о бок, ты и я, пусть и с другими декорациями. Взгляд цепляется за чужую нервную хватку на ноже, поднимается к чужому лицу и обратно: – Джимми? Ты бы не мучал столовые приборы, – Кёрли делает шаг навстречу, – А знаешь, можем и ложками поесть, зачем нам эта морока с нарезанием. Давай сюда нож. Кажется, дурнота подкатывает к горлу лишь сильнее, заставляя Джимми издать сиплый вздох. В голове творится настоящий Ад, а он поощряет всё это, не пытается даже сопротивляться, потому что не хочет. Все желания, что крутятся под кожей, выходят на поверхность, подталкиваемые выпитым алкоголем. Джимми кажется, что у Кёрли провалы вместо глаз. Две бездонные дыры, что смотрят на него с осуждением. Мужчина отступает на шаг, поджимает губы, отводя руку с ножом в сторону. Сжимая его лишь крепче. — Знаешь, капитан, — кажется, он осознанно выстраивает эту стену, эту границу, произнося с каждым разом "капитан" всё чаще, — Меня бесит эта атмосфера всеобщей радости. Мы раз за разом ходим по одному и тому же рейсу, пока компания о нас ноги вытирает. В его словах сквозит злость, неприкрытая, острая. Сейчас, когда в венах так горячо, сил надевать маску, улыбаться вместе со всеми, нет. Есть только тварь, что копошится под кожей, и выходит на поверхность, когда Джимми делает шаг вперёд к своему другу. Воздух становится гуще, душнее, будто бы сбоит вентиляция, по коже мурашками – тревожное напряжение. Кёрли не улыбается больше, поджимает губы, замерев: – Космические полёты никогда не были простым делом, Джим. Но это не навсегда, я тебе обещаю. Мы с тобой вырвемся отсюда, найдем место получше, как набьем руку... Он замолкает, устало трёт глаза. Эта маленькая железная коробка посреди космической пустоты рано или поздно доводила всех, но это просто надо было перетерпеть. Что мог сказать Кёрли сейчас? Самого ведь порой воротило от однообразия. Не до такой степени, конечно, но всё же. Только вот взгляда от блеска лезвия в чужих пальцах не оторвать. На коже липкое ощущение неправильности происходящего. — Иногда хочется стереть с ваших лиц эти блядские улыбки. Ни черта веселого и радостного на борту этой рухляди не происходит. Джимми переводит взгляд на нож в руках, задумчиво жмурится. Насколько весело было бы срезать эти улыбки? – Ты пьян. Давай-ка спать, ляжешь здесь, чтобы не тащиться, – мужчина делает последний шаг между ними, перехватывает запястье руки, в которой зажат нож, – давай его сюда, Джимми, начерта он тебе сейчас? — Не знаю, Кёрли! — Джимми не рявкает, но говорит достаточно громко, чтобы любой, кто решился бы против мимо каюты капитана, услышал то, что происходит внутри. Мужчина поджимает губы, смотрит на друга шальным взглядом, в котором мешается ненависть с чистейшим восхищением. Гремучий коктейль рождает зависть, которая сейчас твердит лишь одно. Испорти. Сломай его. Развороти эту идеальную картину, оставив на ней дыры, — Я нихера уже не знаю! Он поднимает вторую руку, цепляется за чужой подбородок, смотря прямо в глаза. Улыбка на его губах — смесь горечи и веселья. Ненормального удовольствия от чужого внимания к себе. Пусть это внимание и ощущалось чем-то противным. Пальцы впиваются в чужие щеки, короткие ногти оставляют мелкие царапины, словно грязные разводы на гладком фарфоре. Кёрли идеальный. Джимми эту идеальность хотел извратить. Кёрли морщится, рефлекторно дергает головой, пытаясь освободиться. Запах алкоголя бьет по носу удушливой волной. Ловит чужой взгляд, удерживает, хоть и с трудом, пытаясь вложить в пьяную голову друга хоть одну трезвую мысль: – Отдохни и проспись, ты сам на себя не похож. У всех бывают минуты слабости, просто дай мне тебе помочь. — Возьми ответственность, капитан, — шипит в лицо озлобленной змеёй, бегает шальным взглядом по глазам, цепляется за светлые кудряшки, и кажется, что даже они его выводят, — Это ваша блядская идея была достать те бутылки. В глазах напротив столько намешано, что Кёрли мутит: впервые за долгое время он не знает, что делать, судорожно бегает глазами по чужому лицу, которое кажется сейчас слишком незнакомым, ищет хоть что-то, за что можно зацепиться. Запястье Джимми он не отпускает, даже, кажется, держит слишком крепко. Боится за себя или за него? "Ответственность". Ему и правда не стоило давать Джимми пить, знал же, что тому легко сносит голову. Думал – обойдется, он же рядом. А в этот раз не обошлось. – И ты моя ответственность сейчас. И до этого. Просто успокойся, скажи, как тебе помочь, Джим. Давай поговорим. Поднимает свободную ладонь, встряхивает за плечо, насколько это возможно. Ответ на вопрос "что делать?" так и не приходит. У Джимми в голове — одна-единственная мысль, засевшая так глубоко, что дышать, кажется, становится сложнее. Он не знает возбуждение это или ненависть, что захватывает с головой. Знает лишь то, что Кёрли, весь такой правильный и желающий всем помочь, бесит его до мурашек по коже, до отвратительного привкуса на языке. Джимми чувствует, как сводит пальцы, сжимающие нож. У него сводит и челюсть, словно каменная маска надетая на лице. Да только вот маску он носил всё это время, пока та не рухнула, вместе со всем самоконтролем, который у него и так был ни к чёрту. Сейчас настоящее, изуродованное нутро пробилось наружу, скаля зубы. — Мне надо выпустить пар, капитан, — тихо, с ледяной ухмылкой на лице, которая не даёт и шанса на то, чтобы решить всё мирно. Ему такое не интересно. Его тошнит от приторно сладкого отношения Кёрли к своим подчинённым, его тошнит от самого себя, но в этом признаться нет сил, — Так что, будь другом и сядь на кровать. У меня потрясающая идея. Отвратительная. Ужасная по своей сути, но та, что и правда сводит сладкой судорогой его тело, позволяя выйти наружу завистливой твари, что наконец придумала, как успокоить свой голод. Время замирает, растягивается, словно патока, пока Кёрли напряженно думает. Все инстинкты, что могут быть в человеке, вопят ему "беги", потому что взгляд напротив промораживает до нутра. Но если бы капитан потворствовал всем своим страхам, он бы никогда не оказался здесь. В конечном счете, его решение, как командира, привело ко всему этому, и ему с этим разбираться. Разжать стиснутую на чужом запястье ладонь сложно до невозможности, ту будто схватило судорогой, и в голове мужчины мелькает полная сожаления мысль о том, что он мог оставить синяк от пальцев. Дурак, ну не зарезал бы его Джимми, верно? Отходит на шаг, выдыхает: – Хорошо. Давай просто решим это всё. Ты успокоишься, и я буду спокоен за тебя. Кёрли пятится к кровати, почти падает, садясь. Плечи сведены, а спина до невозможности прямая. Глаза не на секунду не отводит, следит за чужими действиями. Происходящее кажется дурным сном. Джимми смотрит на своё запястье с долей раздражения. На нём потихоньку начинает образовываться синяк, который наверняка будет долго приносить дискомфорт. За это Кёрли тоже придётся брать ответственность. Всё, что происходит на этом корабле, — только его ответственность. Мужчина вертит нож в руке, смотрит на грязное, немного притупленное лезвие с огоньком в глазах. Ему нравится то, что происходит. Нравится то, как покорно Кёрли готов на всё лишь бы сохранить ту иллюзию спокойствия на корабле, в которой они живут. Да только вот рыба всегда гниёт с головы. И Кёрли, сам того не понимая, запускает процесс гниения. Происходящее кажется абсурдом, пьяным бредом, только вот капитан, в отличие от своего помощника, трезв. И осознанию ситуации эта ясность ума не помогает, усугубляет даже. Джимми мог быть сколько угодно профессионалом своего дела, но Кёрли знал, как того может заносить. Как тот может злиться, они знакомы не первый год. Только вот раньше именно Кёрли был тем, кто сглаживал углы, тормозил чужой буйный нрав. Но сейчас для него самого помощи ждать неоткуда. Капитан снова принимает на себя удар, как и обязан. Джимми медленно подходит ближе к другу, склоняется над ним, с жадностью хищника, наконец добравшегося до добычи, заглядывая в чужие глаза. В них нет ни грамма осознания чудовищности ситуации. Лишь желание. Он поддевает кончиком ножа чужой подбородок, хмыкает. Оставлять раны на лице и шее будет опрометчиво. Глупо, ведь Аня сто процентов зацепится за новые порезы. — Поможешь? — спрашивает хрипло. То ли от количества выпитого алкоголя, то ли от того, насколько сильно пьянит его происходящее, — Снимай этот дурацкий комбинезон. Терпеть не могу эту форму. Нож согрелся в тепле каюты или от жара чужой ладони, неважно, но касание кажется обжигающим. Спокойно поднимает лицо, хотя дыхание предательски подрагивает. Кёрли всё ещё не видит смысл чужих действий, но он хочет помочь. Может, оно и глупо, но они так долго друг друга знают, верно? – Скажешь, что задумал? Или стриптиз от капитана – твое заветное желание? И голос не ломается, не вздрагивает, когда капитан сам тянет молнию вниз, спускает ткань с плеч и стягивает рукава. В каюте душно, но по коже бегут липкие мурашки, будто от гадливости. Что он вообще делает? — Я не одна из тех девчонок с Земли, что постоянно заглядываются на твою миловидную мордашку, Кёрли, — Джимми огрызается, словно подобное предположение является личным оскорблением для него. Да только вот на краю сознания царапает гадкая мысль о том, что он всё же на того заглядывался. Редко, недолго, пока отвращение к самому себе не переполняло его до краёв. Кёрли и правда был приятен внешне. Светлый, словно солнечный лучик, которых так не хватало в холодном и тёмном космосе. Только вот Джимми, в отличие от него, чёрная дыра, которая поглощает весь свет, до последней крупицы, — Теперь футболку. Чужая фраза про земных девчонок почему-то почти смешит, и это больше походит на что-то нервное: губы вздрагивают не в улыбке, но кривятся, будто от резкой зубной боли. Надо же, его мордашку считают миловидной – мысль появляется и исчезает, лишенная какой-либо эмоциональной окраски. Взгляд светлых глаз неотрывно смотрит в одну точку, будто бы за спину Джимми. Кёрли не хочется смотреть в чужое лицо – ему до дрожи не нравится, что за мысли он на нём видит. Мужчина пересиливает себя только услышав следующую просьбу... Приказ? Смотрит остро, пока стягивает футболку через голову, откидывая её за спину. Голос у Джимми предательски хрипит, кончик ножа опускается ниже, на ключицы, которые мужчина обводит. Тех под комбинезоном видно не будет, а потому... Он давит сильнее, царапает до алых капель, проступающих на бледной коже. На корабле солнца для загара не наблюдалось. Эти капли кажутся ему живительной влагой, свежим глотком, которого ему так не хватает. От этого его пьянит лишь сильнее, от этого по коже бегут крупные мурашки, а зрачки расширяются словно у наркомана в приходе. Первая царапина всё равно становится неожиданностью, будто капитан до последнего думал, что до того не дойдёт. Что Джимми засмеется, скажет, что пошутил и видел бы он сейчас свое лицо, ну умора просто. Этого не происходит, и Кёрли чувствует, как под давлением притупленного лезвия щёлкает, поддавшись, кожа. Не больно, но место пореза холодит, пока кровь медленно собирается узором алых бусин. — Я терпеть не могу твою идеальность, — признание даётся легче, чем он думал. Также легко нож пропарывает кожу, оставляя алую полосу. Удерживает на месте Кёрли только собственная сила воли. Он бы мог оттолкнуть, выбежать, но он только смотрит. Смотрит на то, как сильно всё это по вкусу человеку напротив. Его другу. Сидит на кровати с единственным осознанием, вспыхивающим под веками, стоит только их прикрыть. Он должен. Он не может представить, что на этом месте будет кто-то другой из их команды, что кто-то пострадает, когда он мог этого не допустить. – Так вот оно что. Значит, решил это исправить? Собственный голос звучит незнакомо, кажется слишком сиплым. Пара крупных алых капель прочерчивает линии на бледной коже. — Давно хотел, — тихо, признается скорее сам себе, нежели капитану, что сейчас подставляет себя столь опрометчиво. Джимми нравится. Джимми нравится до мурашек, оседающих на кончиках пальцев, что стискивают нож в руках лишь сильнее. Ему нравится чувствовать Кёрли в своих руках, по его собственной воле, которую хочется сломить. Кёрли хочется спалить до основания, чтобы от него осталась лишь горка пепла, не способная существовать. Лишь бы не видеть в чужих глазах превосходство, насмешку, которую он сам себе придумал. Ладони капитана прижаты к кровати так, что под ними проминается матрас, но не сжаты в кулаки, будто бы в иллюзии спокойствия. – Как давно? Ему не нужно знать, наверное, вопрос вырывается на автомате. Зачем доламывать это хрупкое ощущение дружбы между ними, портить хорошие воспоминания? Чёрт. — С того дня, как тебя назначили капитаном, — Джимми не знает, какая на вкус кровь Кёрли, но он чувствует её железный привкус на языке. Он пьянит, стекает по горлу вязкой патокой, столь похожей на сладость. Мужчина видит, что друг сдерживается, старается не дёргаться. Железная воля всегда была его сильной стороной. И слабой — Джимми. У него вместо стержня внутри — мясное, переверченное в мясорубке нечто. Не душа, не сердце — мясо, которое продолжает жить по инерции. С дня назначения... Мозгу сложно гнать мысли, те будто застревают в плотном и душном воздухе каюты. Вдохи даются тяжело, и Кёрли сосредотачивается на них. С дня назначения – это каждый чёртов совершенный ими вылет. — Я вижу, как они смотрят на тебя, — клинком Джимми ведёт ниже, "оглаживает" впадину между ключиц почти ласково, да только вот прикосновения у него собственнические. Словно Кёрли был лишь его. Его личный солнечный луч, который хочется скрыть во тьме, — Вижу, как они восхищаются. А тебе словно это нахер не нужно. Соскользнувший с ключиц нож заставляет коротко вздрогнуть, закусить щеку изнутри. Кёрли всё ещё человек. И от лезвия напротив солнечного сплетения ему страшно до красных пятен перед глазами. Джимми склоняется к нему ближе, давит второй рукой на плечо, впивается ногтями до болезненных синяков, до этих меток, которые Кёрли придётся носить, как осознание собственного проступка. — Я не понимаю, Кёрли, — хрипло, с очередной алой полоской, что появляется ровно посередине груди. Джимми нервно облизывает губы. И перехватывает нож удобнее, чтобы надавить сильнее, ввести клинок глубже, пропарывая и мясо, словно желая добраться до светлой души. Мысль вырезать на чужой коже узоры кажется такой соблазнительной, что Джимми не может себе в этом отказать. Кёрли почти шепчет в ответ: – Я здесь... Не ради же восхищения. Оно мне не нужно. Хватка на плече отдает тупой болью, под чужими пальцами наливаются алым будущие гематомы. Кёрли поднимает руку, чтобы перехватить чужое запястье, но останавливает себя на половине пути. Нельзя. Пусть наиграется и успокоится. Тупой нож будто не режет, но продавливает кожу и мясо, Кёрли мычит, снова кусает щеку изнутри до острого привкуса железа. Ощущение вошедшего почти до кости лезвия едва ли можно с чем-то сравнить. Мужчина старается не вдыхать слишком глубоко, потому как с каждым расширением грудной клетки раскрывается и рана, мажет ярко алыми линиями капель по коже. Скатываясь по дрожащему животу, они черными пятнами впитываются в комбинезон. Пальцы Джимми ведут ниже, оглаживают рану, отчего на подушечках оседает чужая кровь. Он специально давит сильнее, с восторгом наблюдая за тем, как тёмные капли стекают по бледной коже. Как пачкают такого идеального Кёрли. Он не сдерживает порыва попробовать. Подносит их к губам, слизывает медленным движением. Кусочек идеального, мягкого капитана оседает на языке горечью. — А ради чего, а? Джимми ведёт ниже кончиком ножа по поджарому животу, выводит замысловатые узоры, пока не останавливается на тонкой, аккуратной букве "Д", прямо рядом с пупком. Давит сильнее, вырезает собственные инициалы, клеймом помечая то, что всегда хотелось подчинить. Волевой, вечно оптимистичный Кёрли, бесит до дрожи, до скрипящих зубов. Но заводит до такой же степени. Давление пальцев поверх раны вышибает перед глазами белые искры, и Кёрли тихо отрывисто скулит, судорожно втягивает воздух и это больнее, чем должно быть. Голубые глаза впираются в чужое лицо ровно в тот момент, когда Джимми медленно слизывает собранную пальцами кровь. Невозможно ясное удовлетворение на чужом лице, будто бы Джимми было бы за радость сожрать своего капитана полностью. Кёрли мутит, будто его настигает несуществующее похмелье. В непонятном порыве он тянется к чужому лицу, стирает кровавый развод, оставшийся на щеке: – Чтобы достичь чего-то большего. Стать лучше. Джимми неосознанно тянется за этим прикосновением, за этими тёплыми пальцами, которые хотелось переломать. Кёрли всегда был лучше него, всегда был тем, кого ставили в пример. Этот пример хотелось разорвать. Хотелось поглотить без остатка, словно влезть в чужую шкуру, которая была ему не по размеру. Рука Кёрли падает на кровать, будто у марионетки подрезали ниточки. Тонкая линия пореза не такая глубокая, как на груди, не тянет противной тупой пульсацией. Кёрли косится вниз без особого интереса, и почти дёргается, даже в перевёрнутом виде распознавая витиеватый, знакомый до каждой линии почерк. Автограф или клеймо? Они оба знают ответ. Как жаль, что двери в каюты не закрываются. Капитан бы не хотел, чтобы экипаж видел его таким. — Вечно ты так, — шепчет тихо, чувствует, как собственное тело предательски дрожит, то ли от чистейшего экстаза, то ли от понимания собственной отвратительной, прогнившей натуры. Ножом ведёт ниже, к краю комбинезона, что скрывает чужие бёдра. Кончик касается низа живота, обводит "полумесяцем", оставляя надрез, — Идеальный, вечно стремящийся к лучшему. Когда я не смог дорасти даже до полноценного капитана. Джимми нависает над ним, закрывает собой холодный свет карабельных ламп. Нож в его руках, вот только не контроль над ситуацией – происходит то, что капитан позволяет. Заложник долга перед командой, перед своими обязанностями, но даже так держащий обе ладони на руле. Чужую дрожь он ощущает собственной кожей, когда линия надреза становится глубже, подцепляет кожу на животе, надави только чуть сильнее, и мышцы разойдутся, вспарывая брюхо. Голос захлебывается в судорожном выдохе: – Ты бы смог, Джимбо. Стать капитаном. И Кёрли не льстит, никогда этого не любил, говорит то, что знает. Навыки его друга были прекрасными. Его проблема была в отношении к экипажу. Отношение, которое может привести к горе трупов в конце полёта. Чужие слова кажутся насмешкой, режут не хуже ножа, которым Джимми вырезает на чужой коже узоры. Он не смог бы. В нём нет того стержня, на котором держится железная воля Кёрли, нет этого мягкого взгляда, которым тот смотрит на Аню. На Дайске. Во взгляде, обращенном на себя, Джимми видит только снисхождение. Такое, что липким, неприятным чувством оседает на коже, стягивая её, пока на лице не застынет фальшивая улыбка. — Только если хреновым. Джимми не отдаёт себе отчёта, когда одна рука ложится на чужое бедро, давит легонько. Он жмётся ближе к своему капитану, словно желая слиться с тем в одно целое. Понять, что именно движет им. Одна нога оказывается между чужих бёдер. — Ты вечно был с кучкой фанаток, которые тебе тоже блять не нужны, — мелькает мысль о том, чтобы оставить и на лице порезы, сделать Кёрли совсем уж непривлекательным. Но, кажется, даже от такого капитана у Джимми всё будет сводить внутри, — Тебе всё достаётся так просто, что даже тошно. Нож идёт ниже, почти разрезает ткань комбинезона, касаясь паха. Кровь сочится из порезов, края ран не схватываются, тревожимые прерывистым дыханием. Алые разводы подсыхают, и кожа кажется липкой. Кёрли не сразу замечает прикосновение, слишком мягкое после ножа, и дёргается назад, почти опрокидываясь на кровать. Опирается на руку, возвращая равновесие, смотрит загнанно – ноги не свести, и поверх липкой крови ложится липкий же страх. – Не делай того, о чем пожалеешь, слышишь? Нож уходит от паха, касается ран, кончик входит глубже, раскурочивая края. Больше крови. Больше грязи на чужом теле, которому Джимми тоже завидовал. На него девчонки никогда не заглядывались, лишь презрительно морщились. Он не понимал, что дело было вовсе не во внешности, а в словах, что вылетали из его рта. Возбуждение сворачивается комом в теле, оседает такой же грязью на собственной коже, но Джимми не желает прекращать. Хочет доломать. Вседозволенность дурманит не хуже алкоголя. Рукой ведёт выше, подцепляет застёжку комбинезона. А после спускает ту ниже, вместе с тканью, обнажая чужие боксёры. Выступающие кости бёдер, на которых Джим останавливает взгляд. — Не беспокойся, — говорит спокойно, — Остальные будут волноваться, если ты завтра не сможешь ходить. Но вот положить горячие, почти обжигающие, пальцы на бедро капитана ему это не помешает. Кёрли хочет ответить, не теряет надежды хоть как-то вразумить, но только скулит, крупно вздрагивая, когда нож проворачивается, холодом впиваясь в мясо. Тёмная венозная кровь сочится из-под лезвия, лаково поблескивает на бледной коже, кажется почти чёрной. Мужчина подается в сторону, на одних рефлексах, но только сильнее напарывается на чужую ладонь и зажатое в ней орудие. Больно. Так, что все остальные мысли выбивает из головы. До этого у него хватало сил, чтобы пытаться понять, как всё исправить, искать, где же он просчитался. Не надо было доставать этот чёртов алкоголь, чтоб его... Сейчас не остается ничего. Остатки одежды казались чем-то почти спасительным, хоть какими-то границами, хотя бы для Кёрли. Ему страшно от того, как много он готов позволить, и просьба Джимми "не беспокоиться" совсем не успокаивает. Капитан думает о том, позволил ли бы он ему и это, если бы тот захотел? Голова кружится, будто он всё-таки выпил, перед глазами вспыхивают и гаснут пятна, мешают смотреть Джимми в лицо. Это всё ещё лицо его друга или монстра, которого он поощряет? Внутренности сводит судорогой от отвращения к себе и происходящему. Ещё одно касание ладони, будто бы собственническое, посылающее волну противной дрожи. Кёрли отрывает тяжелую сейчас, будто налитую свинцом руку от кровати, опускает на чужое плечо, не отталкивая, но давая себе хоть какое-то ощущение контроля. Его пальцы кажутся ледяными по сравнению с невозможно горячей кожей Джимми. — Мой Кёрли, — шепчет тихо, чувствует, как тот уже уплывает от количества потерянной крови, а потому позволяет себе больше вольности. Джимми склоняется к капитану ближе, обманчиво ласково касается губами кудряшек, вдыхает запах геля для душа, который был на всю команду один. А также запах страха, липкого и неприятного, но который растекается на языке, словно мёд. Кёрли мычит тихо, отводит голову от чужих мягких касаний – от них куда хуже, чем от нанесенных ран. Все эти попытки присвоить каждой отметиной с животной жадностью, непонятной капитану. Боль притупляется вместе со стекающей по животу кровью, и мужчина почти этому благодарен. Почти – потому что ощущать свою беспомощность перед человеком, что с радостью бы вспорол его от шеи до паха, страшно до мелкой дрожи, заметной, конечно же заметной со стороны. Сейчас Джимми по-настоящему наслаждается. Сейчас тварь, скрытая глубоко внутри, урчит так громко, что этот звук отдаётся в висках, сводит с ума лишь сильнее. Джимми кажется, что стены каюты становятся ближе, давят на него так, что сейчас он и вовсе окажется с Кёрли на одной постели. Но он всё ещё стоит в той же самой позе, давит коленом на чужой пах, пока рука ласково оглаживает выступающие косточки бёдер, чтобы в следующее мгновение слегка приспустить ткань белья, чтобы обнажить их. На них Джимми выводит крестики. Давит ножом, вырезая эти собственнические узоры. Кёрли хочется пометить всего. Хочется, чтобы тьма, что окутывает его самого, прилипла к капитану, поглотила всего. Клинок следует за горячими пальцами, обводит бока, оставляя длинные росчерки, каплями пачкая и самого Джимми. Кёрли всеми силами пытается оставаться в сознании, цепляется за чужое плечо, чтобы не опрокинуться на кровать. Давление колена мешает, не дает пространства для движения – только остаться там же или прижаться ближе. Капитан будто бы пришпиленная булавками бабочка, ещё живая и трепещущая. Ладонь обжигает, и за ней же жжением отдаются новые росчерки, кажется, ещё чуть-чуть, и они обнажат белую кость. – Джим-ми. Не договаривает, от слабости язык не слушается, заплетается. И он решает молчать. Ещё, ещё и ещё, и Кёрли уже не следит, куда приходятся порезы. Кажется, алые разводы испачкали всё, он видит их и на комбинезоне Джимми. — Мой капитан, — Джимми давится собственной желчью, выплёвывает её на друга, который этого не заслужил, но остановиться не может. Или просто не хочет. Пальцами он подхватывает подбородок, заставляет посмотреть себе в глаза, доверху наполненные обожанием вперемешку с ненавистью, — Ты всё ещё хочешь торт? Повинуясь чужим пальцам, Кёрли поднимает голову. Его взгляд плывет, он смотрит рассеянно, медленно моргая. Кудряшки прилипли к взмокшему лбу, прерывистое дыхание кажется неправильно тихим. Не видит лица напротив, только смутные очертания. – При чём здесь... При чём торт? Тварь, живущая под кожей, довольно скалит зубы, видя насколько потерян капитан. Чувствуя, что ещё немного и тот просто отрубится, полностью оставаясь во власти Джимми. Только вот тварь успокаивается. Перестаёт драть стенки черепа когтями, желая выгрызть себе место под солнцем. Они в открытом космосе, им всё ещё нужен капитан. Перестараться Джимми не хотел, а потому он отстраняется от Кёрли, достаточно, чтобы вырваться из чужой хватки. Ласково касается кудряшек окровавленной рукой, целует в лоб, как делают это партнёры. И шепчет тихо, на грани слуха. Точка опоры отстраняется, и Кёрли по инерции отклоняется вперед, почти падая. Ему кажется, что его вывернет, но не праздничным ужином, а всей той грязью, что он впитал сквозь кожу, всем тем, что он увидел и услышал от него. Поцелуй обжигает клеймом, простреливает головной болью, и мужчина жмурится до цветных пятен под веками, в какой-то наивной уверенности, что когда он откроет глаза, всё это окажется дурным сном. Но чужое дыхание опаляет слишком реально для сна. Кёрли хочется занести руку для удара, но у него не хватает сил даже поднять её с кровати. Хватает лишь на то, чтобы широко распахнуть глаза. И разум подводит его в этот раз. Потому что он видит каждое чужое действие абсолютно, до тошноты чётко. Каждый завиток крема на бисквите, запачканный кроваво-алым. Видит, как его друг возвращается к нему, зажав в пальцах пластиковую ложку. — Хороший Кёрли заслужил торт, — Джимми кажется, что он сходит с ума. Что безумие ворочается под рёбрами, пока он ножом, полностью в чужой крови, отрезает небольшой кусочек. Сливки мешаются с бордовыми разводами, безумие — с чистейшей, граничащей с обожанием, любовью. Мужчина берёт одну из ложечек, набирает на неё немного крема, с мелкими каплями крови, — Разве не так благодарят капитанов за их долг? В нос бьет железистый запах, густой, оседающий на нёбе скользкой плёнкой. Мужчина судорожно сглатывает этот вкус, разлепляет сухие губы: – Что ты, чёрт возьми... Кёрли пытается отползти по кровати дальше, но не успевает – чужая ладонь удерживает на месте лучше любых тисков. Кёрли упирается ладонями в чужую грудную клетку, пытаясь оттолкнуть, и его собственные руки почему-то измазаны алым, и судорожно сжатые на чужой одежде пальцы развозят пятна сильнее. Джимми хватается грубо пальцами за чужой подбородок, заставляя Кёрли открыть рот. Кладёт ложечку на язык, давит чуть, с ненормальным удовольствием смотря на то, как друг пробует собственный вкус. — Жри. Кёрли давится, кашляя, приторная сладость мешается со вкусом железа, ему не вывернуться из чужих рук, как он не дёргается. Потревоженные раны пульсируют болью, и Кёрли захлебывается в собственной беспомощности, рефлекторно глотая. Джимми смотрит на друга глазами больше напоминающими чёрные дыры. В них нет ничего светлого, нет ничего того, что, кажется, было лишь маской, которую лживая и завистливая тварь носила всё это время. Смотря на задыхающегося капитана, смотря на то, как тот тонет в той грязи, что вырвалась на поверхность из его друга, мужчине кажется, что внутри что-то противно шевелится, снуёт под кожей. Извращенные, грязные желания, которые он подавлял всё это время, пытаясь строить из себя ответственного со-капитана. Ложечка летит на стол, отброшенная в каком-то зверином порыве. В Джимми не осталось, кажется, ничего человеческого, не осталось ничего светлого, что могло бы быть в том, кто тоже, на самом деле, многое умел. Только вот глаза у него всё ещё неживые. Даже в тот момент, когда он, всё ещё держа Кёрли за подбородок, впиваясь до мелких синяков, образовывающихся на коже, тянет друга ближе. Мышцы тянутся в тупом напряжении, в попытках отыскать силы, которых нет. Каждое движение сейчас – чистое и ясное усилие воли, а не тела. Светлые глаза остаются широко распахнутыми, будто мужчина боится упустить хоть одно чужое движение. Кёрли выдыхает хрипло в чужое лицо, слишком близкое сейчас, тревожно заламывает брови: – Ничего уже не исправить, с самого начала, верно? Его слова кажутся бредом вот-вот готового отключиться мозга или прозрением, сумевшим пробиться сквозь навязанные самому себе иллюзии. Сухие, колкие губы впиваются в мягкие. Кёрли хочется попробовать. Хочется поглотить полностью, пока есть такая возможность, пока он задыхается в панике, не представляя, что под кожей человека, которого он звал другом, скрывается что-то ещё более отвратительное и неприятное. Что-то, что приведёт их всех к краху. Это не поцелуй, но начало каннибализма, потому что в нем нет ничего от романтики. Под небо забивается запах ванильного крема, запах спекшейся крови. Все, что может Кёрли – это ухватиться за плечи друга в жалкой попытке отстраниться, впиться короткими ногтями. Капитану кажется, что под кожей его помощника копошатся змеи. Заполнив место мышц, они скручиваются в клубки, капают ядом из пастей, пропитывая воздух и их двоих. Джимми грубо проталкивает язык в чужой рот, прокусывает себе щеку до крови лишь с одной целью — протолкнуть собственную кровь в чужую глотку. Чтобы Кёрли принял эту грязь. Чтобы запачкался так, что исправить что-то будет просто нереально. Только сильнее потонуть в этой извращенной, горько-сладкой, тьме. Поцелуй становится глубже, напористей, Кёрли давится слюной, задыхается, пытается пнуть ногой. Отвращение налипает поверх второй кожей, сдавливает горло обручем. Мужчина пытается прикусить чужой язык, и с ужасом ощущает яркий, свежий привкус металла. Нет-нет-нет- Кёрли кажется, что чужая кровь прожжет его глотку насквозь, и только сильнее впивается пальцами, когда чувствует, как эта горечь скатывается вниз по гортани. Капитан не жмурится не на секунду, но ресницы всё равно слипаются стрелочками от скопившейся в глазах влаги. Не ясно чего больше хочет Джимми — поглотить Кёрли полностью или наоборот, заполнить того собой. Той тьмой, что струится по венам, заставляет кровь, что стекает по глотке капитана, горчить подобно яду. Джимми проникает под самую кожу, копошится там, устраивая всё так, как хочется ему самому. Кёрли е г о. Эта аксиома становится новой навязчивой мыслью, еще не успевшей сформироваться до конца в извращенном мозгу, но уже успевшей выразиться в действиях. Он не позволяет другу отстраниться, давится приторно-сладким вкусом торта с чужих губ. Кёрли такой же приторный. Но теперь эта приторность тонет под горьким привкусом чужой зависти, скрываемой столь долго. Джимми не хватает воздуха. И он не может понять — жадность то или простая человеческая потребность в кислороде, которого так не хватает. Ему нужно больше. Ему хочется больше. Словно ненасытный зверь, которого наконец пустили к еде. Пальцы впиваются в бёдра, оставляют новые синяки, которые Кёрли наверняка побоится обрабатывать в медпункте. И от осознания, что это будет их маленький секрет, кружит голову. Тошнота и усталость, усталость и тошнота, у Кёрли больше нет сил сопротивляться. Этот маленький проигрыш кажется слишком важным, слишком существенным. Ладони на плечах Джимми больше не отталкивают, лежат, будто тряпичные, а челюсти расслабляются. Этой маленькой уступкой капитан будто дозволяет большее, дает право на себя и дальше. Полёт только начался, и с этого корабля они никуда не денутся. И всё, что произошло, его, Кёрли, ответственность. Джимми отстраняется нехотя, слизывает с губ привкус сахара и железа, странное сочетание, но ему это кажется чем-то особенным. – Мне жаль, капитан, – только вот в голосе у него – чистейшее удовольствие. Ложь струится с его языка также просто, как на лице вновь появляется маска друга. Вредного, язвительного, но такого, что может подставить плечо, – Но ты ничего не сможешь исправить. Сознание плывет, мутнеет все сильнее, и капитан понимает, что Джимми отстранился, только тогда, когда вдыхает чуть свободнее. Воздух жжёт легкие, и каждое сокращение грудной клетки отдается сипящим свистом. Хочется помыться, содрать мочалкой верхний слой кожи, прополоскать рот мыльным раствором. Что угодно, чтобы не чувствовать этот вкус и этот запах. Кёрли заваливает назад, и он отпускает чужие плечи, падая на жесткий матрас кровати. Джимми нависает над ним плотным сумраком, чёрной тенью, как воплощение последствий каждого его неправильного шага. Мужчина щурится, медленно моргая, и шепчет, коротко и невесело улыбаясь: – Это мы ещё посмотрим, Джимбо.