О тортах и ножах

Просыпаться тяжело. Тело кажется свинцовым, неподъемным. Похмелье? Только вот Кёрли, кажется, не пил. Всё тело болит. Мужчина с тихим шипением перекатывается на бок, пытается встать, оперевшись на руку. Он спал в форме? Стоит разлепить, наконец, глаза, и Кёрли прошибает, будто разрядом тока. Весь комбинезон покрыт темными пятнами подсохшей крови. Воспоминания накатывают удушливой волной, и капитана мелко трясет, пока он почти безумно бегает глазами по каюте. Так хотелось бы списать всё на ужасный, извращенный кошмар, но пол и покрывало в тех же бурых пятнах, а на столе стоит так и не доеденный торт. Ножа нет. Как и Джимми. Будто бы тот просто "выпустил пар" и оставил Кёрли здесь, разбитого и измученного. Встать с кровати – целый подвиг, как и дотащить себя до ванной. До начала рабочего дня ещё есть время, а он обязан привести себя в порядок. Экипажу нужен их капитан. Из мутноватого зеркала на Кёрли смотрит незнакомец – встрепанный и бледный, с засохшими темными разводами на лице, шее, волосах. Он напоминает себе труп из криминальных сводок. Раздеваться не хочется, даже перед собой, теперь в расстегивании замка комбинезона есть что-то до дрожи отталкивающее, но раны ноют, пульсируют, и если Кёрли будет медлить, то придется идти в медпункт. Он не сможет объяснить Ане. Футболка и форма летят куда-то под раковину. Кёрли смотит на свое тело и его вот-вот стошнит от того, что он видит. Его торс напоминает кровавое месиво. Приходится дать себе время отдышаться, вцепившись в край раковины до побелевших костяшек. Джимми просто был пьян. Он просто себя не контролировал. Он... Он смотрел так, будто хотел сожрать его заживо. Взгляд животного, не человека. В шкафчике есть антисептик и пара пластырей – первая необходимость, если порежешь лицо во время бритья. Вместо бинта или ваты – край чистой футболки, прихваченной из шкафа. Кёрли избегает касаться ран напрямую, пока просто стирает кровь, медленно ведя тканью по коже. Самые глубокие порезы все ещё кровят, стоит их задеть или неловко шевельнуться. Чёрт, выглядят так, будто их придется зашивать. Но только чем и как? Утро встречает Джимми головной болью, пульсирующими висками и кровью, осевшей на кончиках пальцев. Вкус этой крови всё ещё горчит на языке, смешанный с приторной сладостью торта. Ему кажется, что эта странная смесь останется с ним навсегда, также, как извращенное удовольствие, которое он испытал, когда Кёрли наконец отключился от нехватки крови. Половину ночи мужчина провёл в чужой каюте, вжимаясь в еле тёплое тело своего друга. Пальцами оглаживая комбинезон, под которым на коже находились порезы. Метки, которые наверняка останутся шрамами, напоминанием о том, что Кёрли позволил. Из каюты капитана он выскользнул поздней ночью, чтобы не привлекать к себе внимания. Чтобы никто не подумал чего-то лишнего, чтобы не возникло вопросов. Ночные коридоры корабля казались ему чем-то отдалённо напоминающим о Земле. Звёзды на экране заставляли думать о том, что будет потом, когда они вернутся на Землю. Ответственность. Джимми просит у Ани бинты, иголку и нитки. Отмахивается от её беспокойства, коротко гаркнув что-то о том, что та, из-за своего страха крови, всё равно ничем помочь ему не сможет. Коридоры душат, но он упрямо следует к ванной, в которой, как ему казалось, мог оказаться Кёрли. Двери открываются с тихим шипением. И Джимми понимает, что под кожей вновь змеится что-то тёмное, когда глаза выцепляют в зеркале чужое отражение. Выцепляют порезы. Кёрли опускает взгляд на глубокий крестовидный порез на косточке бедра, осторожно обтирает его, шипя, пытается кое-как прикрепить слишком маленький пластырь дрожащими пальцами. Старается не смотреть на завитушки букв на животе. Не получается. В ушах звенит надсадно, и за этим звуком капитан не замечает чужих шагов, и потому крупно вздрагивает, увидев в отражении лицо, что и так стояло перед глазами с момента пробуждения. Джимми усмехается, подходит со спины, кладя свободную руку на чужой живот. Прямо рядом с меткой, что он оставил вчера. Вырезал собственные инициалы на коже, чтобы показать Кёрли чей он. – Доброе утро, капитан, – хрипло с похмелья, тихо. Утыкаясь носом в грязные от крови кудряшки, но пахнущие всё ещё сладким гелем для душа. Капитан подается назад, отпрянув от отражения, но тут же снова придвигается к раковине, лопатками ощутив вполне реального Джимми позади. Кёрли отклоняется от прикосновения, встречается с чужим взглядом через отражение. Поджимает губы. – Протрезвел? Не знаю, что случилось с тобой вчера... Капитанский тон угасает, не успев набрать силу, мужчина замолкает, не договорив. Потому что в чужом взгляде нет даже притворного раскаяния, и Кёрли не понимает, просто не может понять, что происходит с Джимми. И с ним самим. – Ты же помнишь, что было вчера? Кёрли дает такую очевидную возможность замять произошедшее, что его самого воротит. Но раны подживут, они благополучно вернутся на Землю, а там уже со всем разберутся. Здесь – нельзя. Пальцы судорожно впиваются в край раковины. Чужой страх чувствуется кожей. Его запахом пропитана небольшая корабельная ванная, в которую по утрам всегда образуется очередь. Сейчас тут никого нет, кроме них двоих, и Джимми вздыхает приторный запах чужого страха полной грудью. Носом ведёт по чужому виску, ниже, касается шеи, словно желая вдохнуть каждое чувство, которое таится внутри кудрявой головы. – Я помню только то, как мы шли к тебе в каюту, – говорит спокойно, перекатывая ложь на языке, пока пальцы одной руки ведут ниже. Почти оглаживают пах, ведут по краю белья, тоже пропитанного кровью. Пока не натыкаются на неровно наклеенный пластырь. Джимми хмурится, кажется, недовольно. В отражении помутневшего от времени зеркала отражаются потемневшие глаза. Такие же дыры, с которыми он вчера смотрел на Кёрли, – Сначала их следует обработать, а потом заклеивать. От чужих мимолетных касаний хочется отдернуться. Потому что в отличие от своего помощника Кёрли помнит, как эти же ладони держали нож, как пальцы оставляли вереницы синяков. Те сейчас налились темно-фиолетовым, очертились четкими отпечатками. Их много – на бедрах, на плечах, кое-где поверх круглых пятен видны линии-полумесяцы от впивавшихся ногтей. Капитан может отрицать что угодно, но главное доказательство сделанного – этот абстрактный рисунок на его собственном теле. – Может, компания зажмотила денег и дала паленый виски, надо будет сообщить. И посмотреть, как там остальные. В словах нет уверенности, а в голосе – привычной бодрой интонации. Сухие слова слетают с губ будто на автомате, пока разум цепляется за любое разумное объяснение. Каждое из которых не выдерживает происходящей действительности – руки Джимми по-хозяйски касаются его, Кёрли, кожи, будто теперь и всегда имеют на это право. Во рту расцветает железистый привкус чужой крови. Ощущение чужого языка, проталкивающего горькую отраву глубже в гортань, вспыхивает, слишком реальное для бреда или сна. Кёрли же и правда разрешил ему всё, верно? Их взгляды все ещё не отрываются друг от друга, но зеркало искажает картинку, и темные глаза друга кажутся пустыми провалами глазниц. Как там говорят, глаза – зеркало души? Тихо, медленно отрывая пластырь с кожи, чтобы в следующее мгновение отбросить его на край раковины. Внутри у Джимми поднимается раздражение от мысли, что Кёрли сам пытался заклеить раны, которые были нанесены его руками. Это его ответственность. – Развернись, – снова не просьба, приказ, который он произносит тихо, на грани шепота, – Я видел пару кровавых пятен около твоей каюты, подумал, что что-то случилось и принёс бинты и нитку с иголкой. Медленно отрываемый от кожи пластырь кажется еще одной маленькой пыткой – он оттягивает кожу и срывает корочку, от чего поверх свернувшейся крови проступает новая, ярко-алая. – Я обрабатывал. Пытался. Он не коснулся ни одной раны. Не смог перебороть себя, боясь не боли, но воспоминаний, которые она за собой повлечёт. Горький привкус вновь стекает по глотке, когда в отражении Джимми видит, как раны припухли, как отвратительно они выглядят. Но от того ему лишь приятнее. Капитан медленно разворачивается, опирается на раковину, и теперь между ними нет зеркала, что проводило хоть какую-то границу. – Очень мило с твоей стороны, – рассматривает чужое лицо так, будто видит впервые. Подняв обе руки, поправляет воротник комбинезона Джимми, будто доказывает и себе, и ему, что ничего не изменилось. Глупо, конечно, ужасно глупо, – давно проснулся? – К Ане решил не обращаться? – спрашивает между делом, словно сам не знает на этот вопрос ответа. Кёрли не стал бы беспокоить их медсестру. Лишняя паника и вопросы на корабле ни к чему, у них ещё целый полёт впереди, а за спиной – задание от компании, которой перечить нельзя. Они все – лишь винтики в системе, которых так просто заменить. Проблемы не нужны никому. Капитан отводит взгляд при упоминании Ани, мнёт губы. Девушку не хотелось тревожить по такому поводу. Ему не хотелось, чтобы Аня, добрая и милая девушка, касалась этой грязи. Видела его таким. Джимми опускает взгляд на чужие руки, которыми Кёрли поправляет воротник. Пальцы чистые. И со-капитан с огорчением понимает, что с радостью бы переломал каждый, пока блондин не смог бы держать в них штурвал. Между ними слишком мало пространства, но он и не думает отстраняться. Стоит всё также, почти вплотную, лениво проходясь пальцами по синякам, прощупывает насколько болезненными они выглядят. Кёрли подобен его личному холсту. И этот холст попал в руки худшего из возможных художников. Картина, написанная на нём, отвратительна в своей сути, но Джимми доволен. Джимми горд. – Решил, что сам справлюсь, – отвечает после недолгой заминки капитан, непривычно уклончиво для себя, поводит плечами, и тут же дергается от боли. Пальцы Джимми касаются его же собственных отпечатков на коже, совпадают с ними идеально. Надавливания отдают тупой болью, и капитан тянет длинный свистящий вдох. Дистанция между ними настолько мала, что их дыхания смешиваются, но отстраняться Кёрли некуда – позади раковина, а по бокам скользят чужие руки, способные в любой момент схлопнуться капканом. Кёрли не должен ощущать себя загнанным зверем рядом со своим другом, но именно это и происходит. – Проснулся не так давно, – произносит тихо, всё же отстраняется, но лишь для того, чтобы положить бинты, нитки и иголку на небольшую тумбочку, что стоит неподалёку, – Успел только заглянуть к тебе, да в медпункт. Аня как всегда разнылась. Пользы от неё никакой. Хочется прикоснуться к каждой ране. Хочется надавить, чтобы напомнить о вчерашнем им обоим, но сейчас, пока Кёрли позволяет ему переложить ответственность на него, сделав вид, что он забыл.. Джимми подыграет. – Обопрись на раковину спиной. Я вижу, что все порезы на груди, так что придётся обработать их всех. А некоторые зашить. Придётся потерпеть. – Зря ты так. Она ответственная девушка, – замечает также тихо, вторя чужому тону, делает глубокий вдох и сильнее прислоняется к раковине, пытаясь подготовить себя к болезненным ощущениям, – надеюсь, шьешь ты хорошо. Им бы закончить с этим быстрее, вдруг кто-то из экипажа решит встать пораньше. Объяснить то, что сейчас происходит в ванной, Кёрли не сможет. Даже себе не может, что уж там говорить. – И боится крови. Чёрт, Кёрли, кто её вообще на борт взял с таким, – шипит под нос раздражённо, потому что им нужен был нормальный врач, а не эта девчонка, которую мутит от простого пореза. С ней невозможно было работать и Джимми предпочитал отвечать язвительными комментариями, нежели строить диалог. Он и сам справится. А сейчас это было ему только на руку, потому что от мысли, что кто-то ещё увидит Кёрли таким внутри что-то неприятно копошится, грызёт черепную коробку, вырывая изо рта тихий рык, который он даже не сдерживает. Пальцы приходится убрать, взять с тумбочки антисептик, ватку, явно недостаточную, учитывая объем работы. – Я твой со-капитан, Кёрли. Ты мог попросить меня, – не мог бы. И Джимми это прекрасно знает. Он знает чьи руки оставили на бледной коже синяки, словно россыпь звёзд на небосводе, знает чьи инициалы вырезаны тупым ножом на животе. И от этого тварь внутри облизывается, понукая его к чему-то более извращенному, – Я бы не отказал. – Ты прав, надо было. Вдруг заражение крови, и корабль остался бы без капитана, – Кёрли бы предпочёл что угодно походу к каюте Джимми за помощью этим утром. Неважно, что тот не был в ответе за себя, что капитану следовало лучше следить за происходящим на вчерашнем празднике – от одной мысли, что поверх старых отметин расцветут новые, накладываясь, превращая белизну кожи в буйство всех оттенков, которые могут проявиться в гематомах и кровоподтеках. Но вот он здесь, и кажется, даже липкая паутина страха не ощущается так явно. – Тогда бы я просто сошёл бы с ума с этой кучкой нытиков, – хмыкает тихо. Команда и правда ему казалась чересчур шаткой. Свонси, вечно нудящий под ухо, Аня с её боязнью крови... Дайске так и вовсе был ребёнком. От них всех тошнило не меньше, чем от идеального Кёрли. Ватка с антисептиком касается синяков, промачивает их в первую очередь. А после спускается на бёдра, оглаживает выступающие косточки, пока пальцами второй руки Джимми обводит покрасневшие участки. Заживать будет долго. Зашить надо, кажется, всего две раны. Одну внизу живота, ту, в форме полумесяца, а вторую – посередине груди, где он давил особенно сильно, кажется желая вырезать чужое сердце. Джимми смачивает ранки тщательно, игнорирует пока рану на торсе, в которую прошлым вечером так активно всаживал нож. Места, которых касалась ватка, холодит, и капитан сосредотачивается на этом ощущении. Антисептик попадает на глубокую царапину, и мужчина коротко мычит, тарабанит пальцами по кромке раковины. Ласку рук Джимми он старается игнорировать, хоть и кажется, что от чужих пальцев на коже остаются отпечатки сажи, пачкают невозможно заметно для всех, кто посмотрит достаточно внимательно. Кёрли смотрит неотрывно на чужое плечо с одной навязчивой мыслью – под комбинезоном у Джимми тоже должны быть отпечатки Кёрли – последние следы его сопротивления. Тот замечает чужой взгляд, усмехается уголками губ, прекращая пальцами касаться друга, но... хватается за ворот собственного комбинезона, отводя тот в сторону. Из-под ворота футболки виднеется пара ярких, налившихся кровью синяков в форме пальцев Кёрли. Тот тоже сумел неплохо оторваться на своём со-капитане, пока тот "веселился" и "спускал пар". – Обезбол ты не захватил, да? Антисептик жжёт каждую воспаленную царапину, размачивает подсохшие края. Кёрли дёргается от каждого касания, морщится, инстинктивно отстраняясь. Ватка в чужих пальцах уже едва ли белая, пачкает больше. От контраста с будто бы ласковыми касаниями становится физически плохо – на лбу мужчины выступает холодная испарина, будто бы у Кёрли начинается лихородка. – Они не болят, если тебе это интересно, – маска слезает с его лица словно кожа отслаивается по кусочку, обнажая извращенное нутро. Он прячет следы под тканью, как это придётся делать Кёрли, качает головой на его вопрос, – Аня говорит, что это на "крайний случай". А мои случаи для неё никогда не являются крайними. Если Джимми ничего не помнит, почему касается так, будто капитан его собственность? Вопрос крутится в голове снова и снова, пока взгляд не впивается в синяки на плече его друга. Там же, где сам Кёрли вчера судорожно сжимал пальцы. И капитан напуган собственным проявлением жестокости, ему не свойственной, хоть уплывающим разумом и понимает, что это было жалкой попыткой самозащиты. Джимми ведёт пальцами по краям глубокой раны. Давит легонько, с восторгом замечая, что корочка, которая успела "схватиться" за ночь, лопается с неприятным видом, тут же пачкая бледную кожу вновь кровью. В темных глазах напротив плещется явное, не скрытое теперь поволокой лживого сочувствия, удовольствие. Кёрли дергает головой, пытаясь откинуть прилипшие ко лбу волосы, смотрит почти с отчаянием. – Ты же не такой, Джимбо, я же тебя знаю. Даже легкие касания к глубокому разрезу кажутся невозможно болезненными. Джимми же жестко продавливает его пальцами, раскрывая края раны, и Кёрли вскрикивает, с силой врезаясь поясницей в ребро раковины. – Сильно болит? – спрашивает спокойно, смотрит завороженно, а после – склоняется ближе, не сдерживая порыва прикоснуться языком, слизать пару капель размашистым движением, оставляя влажную дорожку слюны. Хочется ответить, что он именно такой. Что зависть всегда была под кожей, ещё когда они учились вместе в лётной академии. Когда Джимми видел, как учителя хвалили Кёрли, восхищаясь его успехами... Ответить только не выходит, потому что язык опаляет железным привкусом и этот привкус оседает внутри новой зависимостью. Новой гранью безумия, которое проникает глубоко в суть. Мужчина заходится громким, сиплым шепотом: – Джим, пожалуйста, не делай того- Фраза обрывается, когда Кёрли чувствует, как чужой язык проталкивается в углубление раны. Мужчину почти отключает от болевого шока, ноги подкашиваются и ему снова приходится схватиться за чужое плечо в попытках удержаться, и от этого тоже воротит, слишком ярко напоминает о собственной беспомощности. Кончик давит на рану, входит в неё на пару секунд, пока Джимми пробует. Пробует вкус чужой крови, что вновь растекается по горлу сладостью. Пробует вкус страха, который заполняет ванную вновь. Пробует вкус собственного безумия, что ворочается под кожей клубком змей. Он приобнимает Кёрли одной рукой за талию, не позволяя тому упасть или отстраниться. Только вот так, кожа к комбинезону. Сладость к горькости. Безумие к отчаянью. Язык оглаживает края раны, проходится по воспалённой коже, и кровь заливает даже подбородок, пачкает редкую щетину, которой Джимми царапает поврежденные участки. Он не думает о том, что кто-то мог услышать вскрик. Не думает о том, что не стоит растягивать этот момент, потому что скоро проснутся остальные. Он с удовольствием погружается обратно в то же безумие, что происходило вчера. Ватку кладёт на край ванной. Издевательски целует воспалённую рану, которую сам же и потревожил. Под кожей змеёй скручивается удовольствие. Рана пульсирует под касаниями чужого языка, сочится кровью и сукровицей, и по животу ползут первые полосы, свеже-алые, слишком яркие на фоне по-больничному светлой ванной. Кёрли мычит, закусывая губу до маленьких ранок – они не чувствуются совсем, слишком мелкие на фоне того месива на животе и груди, в котором с таким животным удовольствием измазывается Джимми. Чужая рука удерживает, не давая избежать касания, теплая, горячая почти, будто лихорадит не только капитана. Будто они делят эту болезнь на двоих, будто бы его со-капитан заразил его этим безумием, через касания, через, блять, слюну. Через кровь. Иначе почему Кёрли позволяет? Почему не нашел другой путь решения проблемы? Звук прерывистого и быстрого дыхания, тихий скулёж – единственные звуки, которые позволяет себе капитан. Джимми прав, не стоит тревожить остальных, им не нужно знать, ни сейчас, ни потом, на Земле. Никому не нужно знать. – Того, о чём я пожалею? – заканчивает чужую фразу, смотрит в чужие глаза, пока в собственных не отражается ничего, кроме всё того же извращенного желания, – А кто сказал, что я жалею? Пальцы берут с тумбочки иголку, продевают в небольшое ушко нитку. Также просто под кожу Кёрли проникает и Джимми. – Не кричи. А то остальные сбегутся. Ты ведь не хочешь объяснять им, что происходит? Кёрли ловит темный взгляд друга, стоит тому поднять голову от его торса. Его лицо не похоже на человеческое, измазанное в крови, дикое, как у хищника, жрущего свою жертву. Так оно и есть, кажется. – Тебе не отшибло память, верно, Джимбо? Словами Кёрли давится, спотыкается почти на каждом. Сквозь мутную плёнку скопившихся слёз смотрит на изогнутую иглу. Вместо ответа подносит свою кисть ко рту, закусывая мякоть у большого пальца. Чтобы не кричать. Плевать на след. Будет повод надеть форменные перчатки. У Джимми, кажется, кружится голова. Его вновь пьянит, но теперь уже не алкоголь, а происходящее. То, каким тихим старается быть Кёрли, чтобы не потревожить остальных. Мужчина улыбается уголками губ, тянется через Кёрли к раковине, вжимаясь грубой тканью формы в мягкую, поврежденную кожу, чтобы включить кран, проточной водой смывая с собственного лица чужую кровь. Та, что оседает влажными пятнами на его комбинезоне, не особо его волнует. Скажет Ане, что зашивал себе порез. Проверять та даже не станет. – Не отшибло, – спокойно, словно удавка сворачивающаяся вокруг шеи, ведь раньше Кёрли не видел, как прямо в лицо Джимми умеет врать. Пальцы касаются низа чужого живота, оглаживают полумесяц с ненормальной лаской. Видеть свои метки было приятно. Игла, закруглённая для удобства, утыкается кончиком в кожу, – Просто любопытно было узнать, что ты будешь делать. У Джимми внутри – гремучая смесь из желания сломать и исправить. В ушах набатом в ритм биения сердца "ты должен-ты должен-ты должен", единственной связной мыслью в голове. Он не знает, что за голодное чудовище всё это время жило в его друге, не знает, как это исправить. Всё, что он может – взять удар на себя на этот полет. Осталось пару месяцев, а дальше – почти полгода на планете. Они обязательно всё решат. Ткань комбинезона жёсткой щеткой проходится по каждому порезу, придавливается тяжестью чужого тела, и Кёрли судорожно выдыхает, жмурится, пока волна боли не отпустит. Больнее слышать только чужие слова. Капитан знал, конечно знал, но сам себя обманывал, вновь и вновь подбирая оправдания. Все они оказываются бесполезными против того, что произносится вслух. Кёрли смотрит раненым зверем. "Любопытно". Они же знают друг друга, кажется, вечность, ещё со времен учёбы, они жили в одной комнате общежития, их дружба проверена множеством совместных вылетов. Со-капитана хочется встряхнуть за плечи, накричать, вынуть из него всю эту грязь, непонятно как попавшую в самое нутро. Игла входит в кожу легко, куда лучше, чем нож, которым наносились ранения. Джимми зашивать раны умел. Приходилось пару раз, ведь Аня, которая должна была этим заниматься, иногда банально отказывалась. Он проталкивает иглу глубже, хватается за кончик, продевая нитку, чтобы аккуратно потянуть наверх, стягивая края раны. – Тут дело на пару минут, если не будешь дёргаться. Вторая рука всё также придерживает за талию, не позволяя куда-либо двинуться. Капитан только стискивает челюсти, когда чувствует первый прокол. Когда ощущает нежные касания там, где шесть часов назад орудовал нож, который держали те ж е руки. Нитка легко скользит сквозь проколы кожи, Кёрли кажется, будто в ране копошатся черви. Он не смотрит вниз, только прямо перед собой, на сосредоточенное и довольное лицо Джимми. Ему хотелось бы не смотреть вовсе, но взгляд отвести не получается. Иголка медленно входит в кожу снова и снова, подталкиваемая чужими пальцами. Нитки ложатся на кожу маленькими, тонкими стежками, удивительно аккуратными. Руки у Джимми всегда были работящими, тот показывал неплохой результат при работе с симулятором управления, внимательный к деталям. Каждый стежок – еще одно напоминание о том, что Кёрли позволил с собой сделать. Еще один след его рук на идеальном теле капитана. Страх оседает в воздухе, кажется, ощутимый даже физически, но Джимми не говорит больше ничего, предпочитая сосредоточиться на деле. На том, как чужое тело потряхивает под пальцами от смеси боли и отчаяния. Он знает, что Кёрли больно. Не только физически. Кто-то стучит в дверь. Легонько, будто боится потревожить. – Есть там кто? Кто за тобой в очереди в ванную? Женский голос. Аня. Капитан бегает глазами от двери к другу и обратно, крепко сжимает чужое плечо, в ужасе от того, что тот может открыть. Или что их медсестра, обеспокоенная тишиной, откроет дверь сама. Чужой голос вырывает его из размышлений, вынуждает замереть хищником, которого отвлекли от его жертвы. Аня. Девчонка, бесполезная в своей сути на этом корабле. Джимми поджимает губы, смотрит внимательно на Кёрли, пальцами впиваясь в его бедро до новых синяков. Намекая, чтобы звуков он не издавал. После – убирает руку с кожи, переносит её на небольшой вентиль с холодной водой, крутит его, чтобы набрать воды в ванную. – С какого хера ты прёшься в ванную так рано, Аня, – подает наконец голос, поворачивает голову вбок, чтобы его было лучше слышно, – Ты знаешь, что я всегда встаю в это время. И что занимаю ванную. Нравится каждый раз мне мозги делать? Игла вновь прокалывает чужую кожу. Сжатые до судороги челюсти и привкус собственной крови во рту. Каждый методичный поворот иглы сквозь мясо, размеренный, с собственным чётким ритмом, вышибает перед глазами белые искры. Кёрли едва заметно скулит, несмотря на предупреждающую хватку цепких пальцев на бедре, и этот звук кажется слишком громким. Акустика кафельных стен усиливает его, и если Аня не уловит звук через дверь, то Джимми точно прекрасно его услышит. Капитану противно от собственной слабости, но сделать он ничего не может. Не имеет права. Рука на плече его мучителя сдавливает чуть сильнее в такт каждого оборота иглы, будто бы в отместку, но больше в попытках пережить боль. Звук льющейся воды отвлекает, ненадолго заземляя, до кожи долетают ледяные брызги. Мгновение передышки, слишком короткое даже чтобы отдышаться. За дверью слышится шебуршание, будто кто-то неловко переступает с ноги на ногу, а вслед долетает тихое: – Извини, Джимми, я... Прости. Не видел капитана? Щелчок от вновь проколотого слоя кожи. Вокруг каждого стежка – мелкие бусины крови, и белые хирургические нити медленно окрашиваются в багровый, под стать остальной картине, что психоделическими узорами раскинулась на теле. Кёрли поднимает мутный взгляд на дверь, хмурится встревоженно, когда слышит чужие слова. Что-то случилось? Нужна его помощь? Дойти до рубки Кёрли сможет в любом состоянии. Если только его отпустят. Джимми тихо выдыхает сквозь стиснутые зубы. Им мешают. Их отвлекают от того, что происходит в маленькой, заполненной страхом комнате. И это раздражает до такой степени, что следующий стежок выходит кривоватым, таким же резким, как были действия ножа прошлым вечером. – Мы вчера неплохо доотмечали твой день рождения в его каюте, – он тянется ближе, утыкается носом в висок капитана, словно пытается успокоиться таким образом. Вдыхая запах геля для душа, смешанного с кровью, всё ещё находящейся в светлых кудряшках. Тёмные пятна на светлой душе, – Наверняка он всё ещё спит. Не беспокой его. Если что-то срочное, то я подойду. Джимми говорит холодно, вновь врёт, привычный к такому уже до такой степени, что ложь налипает на него второй кожей, новым слоем. Истинную суть видит сейчас лишь Кёрли, вынужденный брать даже такую ответственность на себя. – Мне тут недолго осталось, так что можешь валить, – пальцы завязывают аккуратный узелок, Джимми приходится наклониться, чтобы зубами откусить остатки нитки, завершая "работу". Подушечками он обводит окровавленные нити, смотрит внимательно. Теперь надо было заняться другой раной, – Хочется побыть одному хоть одну блядскую минуту на этой рухляди. Чужое дыхание рядом с ухом обжигает, но отстранятся некуда, и Кёрли только задерживает дыхание, косится широко распахнутыми глазами. Бубнеж за дверью не различим, но слышны быстрые удаляющиеся шаги. Аня всё ещё побаивается Джимми. И она даже близко не подозревает, насколько этот страх обоснован. Неизменный железистый запах становится плотнее, стоит воздуху наполниться мелкими брызгами и влагой от медленно наполняющейся ванны. Дышать становится заметно тяжелее, но может дело в липком страхе, что ползет по позвоночнику. Тот не отпускает ни на минуту, кажется, со вчерашнего вечера. Капитан долгим и тревожным взглядом впивается в дверь, вслушиваясь. К животному страху примешивается осознанная тревога – вечный спутник капитана. Он разжимает челюсти с видимым трудом – на ладони кровоподтеки отпечатком собственных зубов, трёт лицо крупно дрожащей рукой. Осторожно косится вниз, смотрит на ровные стежки, все, кроме последнего и самого болезненного. Их можно было даже назвать красивыми, Джимми сделал всё аккуратно, если не вдумываться, что это его собственное тело, и что рана была нанесена той же рукой, что так бережно его латала. – Надо было спросить, что случилось. – Наверняка что-то несерьезное. Аня имеет привычку раздувать из мухи слона, – Джимми поджимает губы. Ему иногда кажется, что девчонка замечает как по-настоящему он смотрит на остальных, как кусает губы в попытках сдержать собственную язвительность, за которой скрывается чудовище. Сейчас, после вчерашнего, делать это значительно сложнее. На языке всё ещё привкус чужой крови. Под пальцами – она же. Ему кажется, что она проникает глубоко под кожу также сильно, как он сам проник в сознание Кёрли. Тот мог бы его отстранить. Мог бы доложить начальству о произошедшем на корабле, в капитанской рубке есть экстренный маяк, посылающий сигнал на Землю. Но Кёрли не стал этого делать. Голос будто бы не его, хрипящий и сорванный, как от долгих криков. Кёрли тянется к лежащим неподалеку ниткам, другой рукой пытается перехватить медицинскую иглу из чужих пальцев. Ещё раз перетерпеть это кажется чем-то невозможным, мужчина просто двинется умом в процессе. – Я сам дальше, давай сюда. Отчаянная попытка вернуть в свои руки хоть немного контроля. Не может же это быть таким сложным? Они все проходили медкурсы, прежде чем ступить на Тулпар. – У тебя пальцы трясутся, – говорит всё также спокойно, не позволяя забрать у себя иглу. Это – его ответственность. А потому и ему убирать последствия своих действий, клеймя при этом капитана лишь сильнее. Второй рукой он перехватывает чужое запястье, сжимает чуть, намекая, что сопротивляться – не лучшая идея. После такой кровопотери Кёрли вряд ли сможет что-либо сделать, – Так что это моя ответственность. Не хочу, чтобы ты отрубился, пока мы ведём эту развалюху к пункту назначения. Нитки оказываются в его руке. Джимми вновь продевает кончик через ушко, смотрит внимательно на рану, раскуроченную и всё ещё кровоточащую. Это явно будет больнее. – Лучше следи за водой. Холодная ванная поможет остановить кровь в мелких царапинах. Руку из чужой хватки не вырвать – мужчину и правда трясёт, и в сознании тот держится только из собственной упёртости. Кёрли бы трясся чуть меньше, будь в комнате кто угодно другой. Кто-то, кто не будет с таким упоением наслаждаться каждой причиненной им болью. В грудной клетке клубком ворочаются сомнения, и даже после всего они не позволяют бесповоротно и окончательно поставить на Джимми крест. Становится холоднее – от кровопотери или от льющей холодной воды. – Спасибо. За заботу. Пустой голос, и не понятно, сказано это с иронией или по привычке благодарить окружающих даже за мелкую помощь. Кёрли смотрит на окровавленную иглу и пятится в сторону, насколько позволяет пространство ванной. Другая глубокая рана отзывалась дикой резью при каждом резком движении, заливала резинку боксеров алым, медленно сочась кровью. Сложно представить, насколько больно будет её зашивать. – Не за что. Мы ведь друзья, – это слово звучит почти издевательством. Почти очередным мерзким клеймом, которое оседает на чужой коже. Они были кем угодно, только не друзьями. Несостоявшимися любовниками, со-капитанами, соседями по комнате, но друзья... Теперь это слово казалось чем-то лишним. Джимми поджимает губы. Позволяет Кёрли небольшую передышку, чтобы тот хотя бы подготовился к тому, что будет дальше. Внутри ворочается не совесть, нет, внутри вспыхивает нежелание сломать любимую игрушку так быстро. Капитан оборачивается на ванну, почти полную теперь, и внутренности скручивает холодом при одной мысли туда опуститься. – Обойдусь без купания, сполоснусь в раковине. Еще один непонятный рывок к свободе, бессмысленный, конечно же. Пасть зверя давно схлопнулась, и его зубы глубоко вошли в мягкую плоть. Мужчина выключает воду, отстраняется от друга на пару мгновений, чтобы выбросить окровавленную ватку в мусорку, чтобы не оставить следов произошедшего.... Стоит Джимми отойти, как капитан сползает ниже, кое-как цепляется за раковину и тумбу, будто без постоянного чувства напряжения от прижимающегося к нему чудовища, ставшего теперь его личным кошмаром, его друга, вся сила воли сходит на нет. Кёрли задерживает дыхание, потому что в какой-то момент вдыхать спертый, пропитанный кровью и страхом воздух становится невыносимо. Джимми смотрит на Кёрли с выражением лица, которое больше напоминает непроницаемую маску. Пальцы касаются чужого подбородка, сжимая вновь, как вчера вечером, до небольших синяков, словно капкан, который напоминает, что Кёрли сам согласился на всё происходящее. Сам снял намордник с бешенной псины. – Не спорь. Лучше, чтобы они немного схватились, а то весь комбинезон пропитаешь кровью и возникнут вопросы, – голос напоминает собачий рык, низкий, опасный. Джимми также скалит зубы, обнажая их не впервой. Кёрли обманчиво думал, что сможет держать зверя на поводке, – Я зашью рану. Потом ванна. Следом бинты. Всё понятно, Кёрли? Капитан срывается на новый короткий вдох только тогда, когда жесткие пальцы вновь фиксируют подбородок. Задержка дыхания и кровопотеря – плохое сочетание, и голову начинает кружить почти сразу же. Хочется спать, почти невыносимо, но это желание перекрывает вновь поднявшаяся удушливая волна страха. От чужого тона и от чужого же взгляда. От оскала. – Ты в моем подчинении, а не я в твоём, – это похоже на поддразнивание бешенного животного, способного вот-вот разорвать тебя на лоскуты, но даже собственный страх, такой же животный, не может перекроить внутреннюю суть. Слабый и раненный, Кёрли всё равно продолжает барахтаться в болоте, в которое сам же себя столкнул. Но спасения нет, и лишние движения только добавляют страданий. – Никакой ванны, Джимбо. Злость тугой удавкой сворачивается вокруг глотки, Джимми чувствует, как она обвивает руки, которые впиваются ногтями в чужую кожу. Маленькие полумесяцы теперь останутся и там. Объяснять это команде придётся Кёрли. Он берёт иголку удобнее, спускает руку с щек на бедро, вновь впиваясь в него. Одно колено раздвигает чужие ноги так, чтобы между ними с капитаном почти не осталось никакого пространства для побега. В глазах у Джимми – чёрная, непроглядная тьма космоса, в которой не разглядеть звёзд. Единственная звезда стоит напротив, поглощаемая чёрной дырой. Отсутствие путей отступления давит сильнее, чем должно. Кёрли не стал бы сбегать, не в таком виде, но теперь он будто окончательно загнан в угол. Колено даёт ещё одну точку опоры, и стоять теперь легче, но, как и вчера, он чувствует себя приколотым булавкой насекомым. Стежки иглы, кажется, пропарывают мясо насквозь и цепляют внутренности – глубокие, неровные, они изуродуют рану в бугристый серпообразный шрам. Кёрли держится только первые несколько неровных проколов, прикусывая щеку изнутри, а после начинает сипяще выскуливать с каждым новым оборотом иглы. Нежная и тонкая кожа живота куда острее воспринимает каждое движение, а воспаленные края раны и чужая небрежность мешаются в едва выносимую боль и невыносимое же отчаяние. – А мне казалось, что мы со-капитаны, – говорит тихо, пока иголка вновь погружается в кожу. Куда медленнее, чем в прошлый раз. Стежок выходит неровный, грубый, болезненный. Джимми намеренно растягивает процесс, подушечками пальцев проходясь по низу чужого живота, – Или это не твои слова, что я твоя правая рука? Давит на совесть, знает, что нужно сказать, чтобы друг сдулся, стал спокойнее. Годы, проведённые в одной комнате общежития не проходят даром. Джимми перегрызает поводок, вгрызается в чужую плоть, не позволяя ранам затянуться. – Ты полезешь в воду, Кёрли. Не заставляй меня запихивать тебя в неё силой. Еще пара неровных стежков, напоминающих скорее попытку сшить лоскуты в подобие чего-то нормального. Больно укалывают и слова друга – неуместная сейчас вина сдавливает грудную клетку. Даже сейчас ему не хотелось сделать Джимми больно, после всего, через что они прошли рука об руку, это казалось предательством. Джимми мог думать иначе, но факта это не меняло. – Ты и есть... Моя правая рука. Но... Сил говорить нет, пока в его живот втыкают иглу, но он надеется, что его поймут. Что его слова хоть немного помогут вернуть того Джимми, которого он знал. На очередной чужой приказ Кёрли только качает головой, резко дернув её из стороны в сторону. Он не дастся так просто. Джимми вновь завязывает узелок, менее аккуратный, более толстый. Раздражение сворачивается внутри него тугим комком, стекает по глотке горьким привкусом, почти дурнотой. Воля Кёрли, которую он так любил и ненавидел в друге одновременно, в данный момент доставляла ему неудобства. Мужчина склоняется ближе, откусывает лишний кусочек нитки и наконец откладывает иглу в сторону, да только вот отстраняться от Кёрли и не планирует. Пальцы касаются зашитой раны, выводят на ней узоры, словно желая оставить новые, невидимые метки. Второй шов закончен, и Кёрли, наконец, может отдышаться. Смотреть вниз, на то, как уродливо наложены швы, не хочется. Капитан смотрит в пустоту, дрожащими пальцами касается неровных бугров. Натыкается на чужую руку, тут же отдернувшись, как от огня. Кожа на животе онемела, стала нечувствительна к осторожным касаниям, и это кажется благословлением. – Но "что", Кёрли? – спрашивает, хотя отлично знает на этот вопрос ответ. Джимми пугает. Джимми кажется зверем, которого выпустили погулять и теперь не могут загнать обратно в клетку. Этот зверь нашёл свою добычу, впился в неё зубами и теперь отпускать не намерен, – Я тебя пугаю? Эта фраза выходит тихой, с тихим же выдохом, словно Джимми чувствовал себя оскорблённым. Он медленно ведёт пальцами ниже, оглаживает край чужих боксёров. – Я же забочусь о тебе сейчас, – заглядывает в глаза, улыбается так, как прежде, да только в глазах по прежнему пустота. Вторая рука берётся за чужое запястье, сжимает до боли, чтобы в следующее мгновение Джимми потянул Кёрли к ванной, убирая колено между его ног, – Пару минут тебе не повредит. Признать свой страх сложнее, чем почувствовать, но то, как от взгляда со-копитана внутренности сжимаются в тугой комок, и то как Кёрли буквально трясет... Это громче любых слов и любых мыслей. Они оба это знают. – Твоя забота меня убьёт. Прямой ответный взгляд, будто прояснившийся сквозь пелену животного страха и сиплый сорванный шёпот. Слова вырываются необдуманно, но звучат слишком правдиво. Чужая улыбка похожа на оскал. Кёрли упирается ногами в пол, цепляется за мебель свободной рукой. Собственное колено с силой ударяется в край ванной, упираясь, мужчина дергается, из остатков сил пытаясь вырваться из чужой хватки. Извернувшись, в отчаянии кусает предплечье Джимми, хоть и понимает, что это не вынудит того разжать ладонь, только разозлит ещё сильнее. – Не преувеличивай, – произносит раздражённо, чувствуя, как постепенно у него кончается терпение. Как внутри образовывается чёрная дыра. Правда теперь алкоголя нет, списать на него свои действия не получится, и Джимми сам осознанно тянется рукой к чужой шее. Прикосновения обманчиво мягкие, словно по началу тот и правда решил отступить, дать Кёрли шанс вновь увидеть в друге нормального, пусть и с не очень приятным характером, человека. Хватка ослабляется, и Кёрли почти выдыхает слова благодарности, потому что сил почти не осталось, сопротивлением он выжал собственные силы до дна. Даже этого хватает, чтобы притихшая было надежда на благополучный исход вновь слабо задрожала где-то под рёбрами. Только вот руки сжимаются на горле, давят несильно, но достаточно, чтобы перекрыть доступ к кислороду на некоторое время. Достаточное, чтобы всё сопротивление сошло на "нет", потонув в боли, нехватке воздуха и агонии горящих лёгких. Если Джимбо решил что-то сделать, то от этого он не отступиться, каким бы отвратительным и ужасным не был бы поступок. – Мы просто смоем с тебя кровь, Кёрли, – говорит тихо, подтаскивая чужое тело к ванной, в которую постепенно погружает друга. Вода ледяная, такая, что в здравом уме никто в такую и не полезет. Только вот в запертом пространстве корабля сумасшествие буквально селится под кожей. Джимми иногда кажется, что из темноты на него смотрят десятки глаз, таких же бледно-голубых, которыми на него сейчас смотрит Кёрли, – После наложим бинты. Всего пару минут. Звуки захлебываются в горле, когда огладившие шею ладони давят сильнее, перекрывая дыхание, продавливают трахею. Кёрли цепляется побелевшими от усилия пальцами за чужие руки, но только безуспешно скребет их ногтями, хрипит надсадно. Грудную клетку сдавливает от судорожных попыток набрать хоть немного воздуха. На лице пятнами проступает неестественный и болезненный румянец, особенно яркий на бледном измученном лице. Сознание незаметно уплывает, как и сходит на нет сопротивление. Кёрли обмякает, приваливается к Джимми, холодный, словно уже стал трупом, в секунде от того, чтобы отключиться. Сейчас это кажется единственным спасением. Но ладонь разжимается, точно оставив ещё одну россыпь будущих синяков, и мужчина заходится надрывным кашлем, шумно вдыхает до боли в легких и привкуса крови во рту. Кёрли куда-то тащат, словно тряпичную куклу, а он даже взгляда сфокусировать не может. А потом тело сковывает невозможный холод. Такой, что любой разумный человек давно бы выскочил, вот только у капитана нет на это сил. Дыхание спирает, стоит грудной клетке уйти под воду, и Кёрли рефлекторно выгибается в спине, пытаясь избежать пробирающей до нутра ледяной воды. Его почти сразу начинает мелко трясти. Мужчина тихо мычит, почти в бреду: – Холодно... Джим, холодно. Джимми садится на край ванной, благо тот достаточно большой, чтобы не свалиться. Смотрит на Кёрли с ласковой улыбкой, пока внутри растёт понимание. Теперь капитан никуда от него не денется. Теперь ответственность ляжет на него огромным грузом, который придётся носить метками на теле до конца полёта. Грязью, которой Джимми заполнил чужую суть. Он берёт с края бортика мочалку, мочит её в ледяной воде, отчего рукава комбинезона чуть намокают. Под ними – небольшие царапины от чужих ногтей. Метки, которые оставил уже Кёрли. Связал их ещё сильнее этой тайной. Мочалка издевательски аккуратно касается чужого тела, смывает ледяной водой кровавые капли, которые окрашивают воду в неприятно бледно-розовый цвет. – Потерпи немного, Кёрли, – пальцы ведут ниже, касаются бёдер, внутренней их стороны, хоть там крови и не было. Неприятной удавкой душит осознание, что капитан всё ещё идеальный. Всё ещё вызывает табун мурашек по коже, который оседает внизу живота, – Здесь немного работы. После вытру полотенцем. Пальцы возвращаются выше, смывают кровь с живота, мягко оглаживают наспех обработанную и зашитую рану, стежки на которой могут и вовсе, наверное, разойтись. Подушечками он касается чужой щеки, оглаживает небольшие синяки, которые в ледяной воде кажутся ещё ярче. Ярче кажется и безумие, которое горькой волной накатывает на Джимми. Внутри железной коробки душно. Сейчас же – еще и до безобразия раздражающе. Холод будто выворачивает наизнанку, вгрызается в кости. В какой-то момент вода начинает казаться не ледяной, а кипятковой, невыносимо обжигающей. Боль от ран и швов уходит, теперь одинаково сильно ломит всё тело. Погружение в воду не ощущается актом очищения, от неё вся грязь будто впитывается в кожу сильнее, так что уже не отмыть. Кёрли хочется выхватить мочалку из чужих рук и тереть кожу, пока не сотрутся следы рук со-капитана. Даже если для этого придется содрать мясо до костей. Ранки и правда перестают кровоточить, только бледные разводы той крови, что осталась на коже, медленно расплываются в воде. Терпеть не получается. Мелкая дрожь перерастает в крупные, редкие судороги. Дыхание замедляется, слишком болезненное сейчас, каждое лёгкое движение даётся с трудом. И место лихорадочному отчаянию уступает оцепенение. От холода или от осознания собственного бессилия, бесполезности любого сопротивления сейчас. Кёрли смотрит в чужие глаза устало и загнанно. Пойманная в капкан добыча, которой не хватит сил отгрызть собственную лапу ради свободы. От чужой нежности тошно. Руки его мучителя касаются так, будто не они оставили каждую метку. Будто бы это не повторится снова. Много месяцев полёта без единой остановки. Останется ли от Кёрли хоть что-то к концу маршрута? Или его внимательно препарируют на составные части, не собрав обратно, или разорвут на куски, оставив гнить? Пальцы мягко давят на чужие плечи, вынуждают Кёрли опустить голову под воду. – Надо смыть кровь с волос, – очередная ложь. Той на мягких кудряшках не так уж и много, но Джимми не может отказать себе в удовольствии напугать Кёрли ещё сильнее. Из медленного потока мыслей вырывает ощущение давления на плечи, и мужчина запоздало паникует, бессмысленно пытаясь ухватиться за гладкую поверхность ванны, едва успевает набрать немного воздуха. А потом он с головой погружается в ледяную воду. Паника сменяется животным ужасом. Вода заливается в уши, в нос, и только крепко сцепленные губы удерживают Кёрли от того, чтобы захлебнуться. Он широко распахивает глаза, вода тут же обжигает слизистую, хватается за чужие ладони, инстинктивно пытаясь подтянуть себя обратно к поверхности воды. Джимми вновь чувствует опьянение. Чувствует, как горит кожа, несмотря на то, что руки опущены в ледяную воду. Ему нравится чувствовать Кёрли в своей власти, нравится то, что капитан не может ничего сделать, никак спастись от того, что происходит. Челюсти смыкаются на чужом горле, опасно щелкая острыми клыками, с низа которых стекает пена. Джимми – зверье. Джимми – тот, кого не стоило ни при каких условиях брать на корабль, но именно Кёрли проводил его психологическое обследование, именно Кёрли пустил грязь на борт Туплара. Пальцы ласково касаются светлых волос, вымывают из них кровь, что нехотя отлипает от прядей. Красного в ванной становится куда больше и Джимми кажется, что это вся кровь вытекла из друга, заменяясь той грязью, что он влил внутрь чужой глотки через поцелуй. Под водой Кёрли выглядит, как мертвец. Бледная кожа, синяки под глазами, как у каждого из них. "Убедительно просим спать не более 5-ти часов в сутки." Удивительно, как из всей команды "крыша потекла" только у Джимми. Тот массирует чужие виски, заправляя прилипающие прядки за уши. Держит под водой, наслаждаясь тем, как в голубых глазах, в которых он раньше видел разве что беспокойство и нежность, появляется страх. Липкий, оседающий на коже тонкой плёнкой понимания. Всё это – результат действий Капитана. Не его. Набранного воздуха не хватает. Кажется, спустя вечность, кажется, спустя несколько мгновений, весь кислород выгорает, и легкие снова сковывает удушье. Страх накатывает волнами, такой же удушливый и холодный, как и вода вокруг него. Онемение расползается от кончиков пальцев, растекается ядом под кожей. Этим же ядом пропитаны руки его друга, смазано и нежно перебирающие волосы Кёрли. Каждое касание отравляет. Смотреть сквозь слой воды больно и тяжело, но только это удерживает осколки ускользающего сознания вместе. Глаза капитана кажутся остекленевшими, как у трупа, с единственной застывшей внутри эмоцией. Перед собой он видит медленно расходящиеся розовые разводы, а над ними – нависшую тень. Та не похожа на человеческую, и в смазанных очертаниях страдающему от кислородного голодания мозгу мерещится звериная пасть. Та скалится рядами острых зубов, и вместо глаз у неё – два бездонных провала, будто начало разложения. Эту же гниль Кёрли позволил запустить в себя, и теперь она копошится внутри тела, разъедает изнутри. Капитана не смогли сломать ни годы подготовки, ни длительные и сложные полёты. Но сейчас он чувствует, как внутри что-то трескается. Кто же знал, что сломать его может только он сам. Своими же решениями, своей привычкой ставить нужды других выше своих собственных. В бледном свете корабельных ламп тёмные глаза Джимми смотрят на Кёрли с восторгом. Пальцы он убирает лишь спустя долгие секунды, если не минуты. Позволяя Кёрли вновь подняться из-под воды. Да только тут же Джимми подтягивает его ближе, не даёт вдохнуть не секунды, чтобы сцеловать с чужих губ этот привкус страха. Всё такой же приторно сладкий. Таким же на вкус был вчерашний торт. Хватка наконец ослабевает, в мгновении до того, как Кёрли был готов разомкнуть губы и наглотаться, наконец, воды. Его тянут вверх, и воздух обжигает кожу, кажется невозможно горячим. Горячее него только голодное касание губ Джимми. Кёрли бредит, едва ли осознает свои действия, измученный и уставший. Он инстинктивно подается навстречу единственному источнику тепла в отчаянном желании согреться, впечатывается в чужие губы в ответ, всё ещё задыхаясь от недостатка кислорода. В голове обрывками мелькают старые, полустёртые воспоминания – дежавю. Чувство опьянения от нехватки воздуха сходит на нет, и капитан в ужасе пытается отпрянуть назад, расплескивая алую воду. Форма Джимми намокает, футболка неприятно липнет к коже, но он с восторгом ощущает, как Кёрли сам поддается к нему, как вжимается в губы. От этого тварь внутри довольно урчит, ворочается сильнее, понимая, что Кёрли сдался. Что капкан на его ноге защелкнулся, впиваясь зубьями в плоть, разрывая её на части, оставляя лишь кость. Костями Кёрли была его сила воли. То, что Джимми ставили в пример каждый раз во время обучения. Его губы горят, но внутри пожар ещё сильнее. Пьянящая смесь ненависти и обожания, в которой он захлёбывается также, как капитан водой. Пальцы касаются затылка. Давят на него, не позволяя отстраниться, вдохнуть хоть немного воздуха. Пока Кёрли давится ужасом, Джимми дарит ему новую дозу горькости, стекающую с его губ. Дарит в избытке, словно пытаясь избавиться от неё, словно сладость друга может спасти его от того безумия, что противно копошится под кожей. Поцелуй на вкус невыносимо горький, болезненный – это акт жестокости, попытка подчинить. Он сравним с прямым выстрелом в голову. В упор, так, чтобы без шансов. Кёрли от чужих губ буквально задыхается, пытается тянуть воздух носом, но этого не хватает, и давление в грудной клетке ничуть не уменьшается. Будто бы Джимми пытается заменить воздух в лёгких собой, вот только такой грязью дышать невозможно, как ни старайся. Капитан упирается ледяными трясущимися ладонями в чужую грудь, оставляя мокрые отпечатки, но отстранить от себя дорвавшегося наконец зверя уже невозможно. Тот будет давиться, но жрать, пока не оставит ничего, кроме обглоданного скелета. Прикосновения обжигают, Кёрли почти чувствует, как на губах, на местах, где пальцы касаются кожи, вздуваются волдыри. Контраст невыносим до боли, и когда Джимми отстраняется, Кёрли почти готов его благодарить. Ледяной взгляд куда холоднее воды. Капитан рвано, быстро дышит, побледневшие губы дрожат, а по телу волнами прокатываются судороги. Но смотрит в ответ, отчаянно, взглядом пойманной добычи, но не отводит взгляд. Полёт только начался, а Джимми кажется, что они в этом разваливающемся корыте несколько лет. Он отстраняется сам, не позволяя сделать это Кёрли, смотрит на него с ледяным спокойствием. С таким удав сжимает свою жертву в кольцах, переламывая ей хребет. Джимми поднимается с бортика, с раздражением смотрит на собственную форму, залитую водой. Капли напоминают кровавые разводы, которые вчера он видел на чужой форме. Махровое полотенце опускается на светлые кудрявые волосы и мужчина тихо хмыкает. – Ну вот. Всю воду расплескал. Придётся теперь убираться. Полотенце накрывает голову, и Кёрли рассеянно тянет к нему руку, онемевшими пальцами едва ощущая текстуру. Теперь между ним и Джимми есть расстояние, и дышать становиться чуть легче. Подняться из ванной сложно, почти невозможно даже. Кёрли переворачивается, наваливается на бортик, подтягивая себя выше. Ладони соскальзывают, но ему удаётся перекинуть корпус, упереться рукой в кафельный пол. Со стороны, должно быть, выглядит жалко. Полотенце падает с головы на пол, тут же пропитываясь водой. Что там его друг говорил про уборку? Еще немного усилий, и он просто уйдет отсюда. Переоденется, начнет рабочий день. Просто уйти из этой проклятой комнаты, пропитанной запахом крови и антисептика, неважно куда. Уползти на руках, если понадобится, только бы не видеть, не вспоминать, как его друг на его глазах превращается в чудовище. Джимми смотрит на чужие попытки выбраться со снисхождением. Кёрли выглядит столь беспомощно, что в его глазах горит почти что отвращение. Сломанная игрушка кажется почти что наскучившей, бесполезной. Кёрли сейчас — не более, чем безвольная кукла, ветошью обвисшая на краю ванной. Мужчина хмурится, замечая как падает полотенце на пол. Он не наклоняется — наступает на него и как половой тряпкой елозит по кроваво-мокрым разводам, вытирая те с пола. Никто не должен был узнать, что именно произошло в этой комнате. Никто не должен был узнать об их секрете. Джимми запускает руку в чужие волосы, сжимает грубо, заставляя поднять лицо, посмотреть себе в глаза, в которых плещется та самая грязь, которая чувствуется и в Кёрли. Она засела глубоко внутри, пустила свои корни и Джимми не позволит ему избавиться от неё, не позволит сбежать даже в чёртов мед.отсек, чтобы рассказать всё Ане. Нет. Ни за что. — Одеться можешь сам. Я уберусь, — бинты так и не пригодились. Он убирает руку, на последок заправив кудрявую прядку за ухо издевательски ласково. Целует Кёрли в лоб, оставляя опаляющее прикосновение губ, как очередное клеймо, очередное доказательство, что теперь всё вот так. Кёрли заходится надрывным кашлем, крупно вздрагивая в попытках вдохнуть. Он никогда не курил, но сейчас кажется, будто внутри легких осел толстый слой сажи. Внутри легких у него то, что оставил после себя Джимми, то, что отдает невыносимой горечью во рту. Болезненный рывок за волосы почти не ощущается, сейчас в равной мере болит всё, и мужчина только покорно поднимает голову, смотрит с острым отчаянием в тёмные провалы глаз напротив. Всё не должно быть так. Они же друзья, они команда, когда всё пришло к этому? Поцелуй вызывает лишь острое чувство отвращения. И в первую очередь к себе самому. Кёрли низко опускает голову, давит накатившую тошноту, замирает, пока не услышит щелчок закрывшейся двери. Хрипит тихо: – Хорошего, блять, рабочего дня. А после рывком переваливается через борт ванной на холодный кафельный пол. У него нет времени жалеть себя. Всё тело трясёт, движения выходят неуклюжими, рваными. Спустить воду из ванной. Спрятать грязную одежду. Надеть прихваченную с собой чистую. Он твердит порядок действий, как мантру, снова и снова. Цепляется окоченевшими конечностями за мебель, спотыкается. Мокрые волосы налипают на глаза, мешают видеть. Он всё равно слишком медлит, но не позволяет себе думать о чем-то, кроме простых действий. Пальцы не слушаются, пряжка ремня комбинезона постоянно выскальзывает из дрожащих пальцев. Джимми поднимает полотенце с пола, кладёт в корзину для грязного белья, собирает остатки ниток вместе с иглой, их надо будет вернуть их "медсестре". И, не смотря более на своего друга, на его тщетные попытки вновь собрать себя по крупицам, Джимми выскальзывает за дверь ванной, оставляя того в одиночестве. Наедине с той грязью, которую он оставил под чужой кожей. Аню, что стояла в конце коридора, он не заметил. Кёрли слышит, как позади него открывается дверь. Замирает в накатившем животном ужасе. Боится до дрожи услышать сейчас голос Джимми, он не готов, пожалуйста, ему нужно время! – Ой, я думала, ванная уже не занята... Джимми же вышел, извини, я... Тихий женский голос успокаивает, и Кёрли медленно выдыхает, пытаясь взять себя в руки. Не оборачивается, боясь, что не сможет держать улыбку сейчас. Голос хрипловат, но вполне тянет на просто сонный: – Доброе утро, Аня. Пять минут, буквально, и освобождаю, ничего страшного. Дверь с щелчком прикрывается. Кёрли прижимает ладонь к лицу, жмурится, надсадно всхлипывая. Собрать себя тяжелее, чем когда-либо. Из ванной он вылетает быстрым шагом, чуть не сшибив стоящую неподалеку девушку, извиняется, криво улыбнувшись. И сбегает в рубку, игнорируя завтрак, а после и обед. Там хотя бы запирается дверь, и эта та иллюзия безопасности, которая ему сейчас нужна.