Уснуть и видеть сны?

[Некоторое время спустя] Серёжа плёлся из кабака, с трудом переставляя ноги. Есенин шёл наобум, в ночь, едва разбирая дорогу. Он пропил очередной гонорар за сборник стихотворений и остался пустым на следующие… дни? недели? месяцы? Чёрт его знает. Есенина нёс прохладный осенний ветер, норовящий залезть под расстёгнутое пальто. Но Сергею было не до этого. Он думал, как снова будет занимать у Гали, а та ведь и глазом не моргнёт, отдаст всё, что сможет… Чем дальше он шёл, тем слабее ему удавалось осознавать реальность. Всё вокруг не расплывалось, но прыгало, слово картинка в кино. Когда до дома оставался лишь один квартал, Сергей внезапно понял, что ноги его начинают заплетаться всё сильнее, и стал оглядываться в поисках скамейки. Она обнаружилась в нескольких метрах у какого-то памятника. Уже даже не пытаясь идти прямо, Сергей добрёл до скамейки и практически упал на неё, довольно промычав что-то нечленораздельное. Он прикрыл глаза, вслушиваясь в ночную жизнь улицы, которая постепенно убаюкивала его. Но кроме гудения редких машин и завывания ветра его слух уловил что-то ещё. Что-то, похожее на звук приближающихся шагов… – Вот так встреча, Сергей Александрович, – послышался откуда-то сверху раздражающе громкий голос. – Тоже кого-нибудь ждёте? Есенин с трудом нашёл в себе силы открыть глаза и сфокусировать взгляд на непрошенном собеседнике. Когда же (с пятой попытки) ему удалось разлепить веки, его тело словно прошиб удар тока. Сергею даже показалось на минуту, что он немного протрезвел. – Володя? – хрипло спросил он. – Что вы тут забыли? Маяковский горько усмехнулся. – Жду одну барышню. Позвал, знаете ли, у памятника Пушкину встретиться. Думал, романтично. А её всё нет. – Кто ж назначает встречи в первом часу ночи, – неловко заметил Есенин, за что получил раздражённый взгляд. – Да прийти-то она должна была часов, этак, пять назад. – Чего ж тогда ждёте? – А уже и не знаю. Барышню не дождался, но, как видите, дождался вас, – вновь усмехнулся Владимир, глядя прямо в глаза Серёже. Тот смотрел с минуту, не моргая, на Маяковского, а затем глупо рассмеялся. – Что смешного вы нашли в этом? – недоумённо спросил Владимир. – Да не в тебе смешное, глыба ты футуристическая, а во мне, – со смешком ответил Есенин, глядя куда-то перед собой. – Напредставлялся я на ночь всякого, а теперь вон, сны какие. А ведь так даже лучше. Во сне как-то всё реальней, чем в этих… фантазиях, не находишь? – Откуда мне знать, товарищ Есенин. Да и с чего вдруг вы на «ты» перешли? – Ой, Володя, смешной ты. Ни разу ни удивлялся, а теперь вон какой удивлённый сидит. А может, я этого и хочу. Раз ты так делаешь, значит, я так сейчас хочу. Ну да, ну конечно! – Бредите вы, товарищ… – Брежу, Володя, согласен, – он прижал руку к груди. – Грешен. Но позволь мне исповедаться. Маяковский напряжённо замер. Его рассудительная половина твердила ему прервать поток мыслей Серёжи, объяснить ему, что происходящее – не сон, и в лучшем случае отвести домой, а в худшем – бросить здесь на скамейке. Но та часть его, которая устала от долгих страданий, бессмысленной погони и вечного одиночества, просила его выслушать пьяного поэта. Поразмыслив, Владимир решил оставить увещевания на потом и выслушать несчастного балалаечника. Тем временем, Сергей успел разойтись в своём монологе: – … а теперь скажи, что ты не в правду ненавидишь меня. То есть… я хотел сказать… ты ведь считаешь меня хорошим? Скажи. Владимир опешил от столь наивного вопроса. – С чего вдруг тебя заботит то, каким я считаю тебя? Мы не друзья и даже не приятели, Есенин. – Честно? Владимир ненавидел этот взгляд. Он замечал, что Есенин именно такими глазами смотрит на него после особенно колкого выпада на сцене. Глазами, которые смотрят не на лицо, но которые глядят в душу, с целью понять искренность слов. Маяковский никогда не лез за словом в карман, но в такие моменты в его пиджаке будто исчезали карманы. – Нет, – с неожиданным для самого себя страхом пробормотал Владимир. – Нет, Серёжа. Я бы хотел, чтобы нас считали неприятелями, ведь это интересней читателям. Но посмотрите на нас, Серёжа, какие мы неприятели? – он слабо усмехнулся. – Я признаю ваш вклад в русскую… вернее, в советскую литературу, считаю ваш слог… – Да плевать мне на мой вклад и слог, Володя, – раздражённо отмахнулся Сергей, – ты мне лучше скажи, что ты про меня думаешь. Владимир понял, что не сможет точно сказать, сколько раз за сегодня Серёжа сбил его с толку. – Вы как-то странно говорите, товарищ Есенин… – Что, не хватает форм? Не хватает слога? Не хватает образа весёлого пьяницы?! – стал внезапно распаляться Серёжа. – Что ж, ну и пошёл ты, тогда, раз не можешь ответить на такой простой вопрос! – Знаете, мы не то, чтобы много времени провели, чтобы… – Не. Так. Много. Времени? – чеканя слова слишком трезво для еле сидящего человека, спросил Сергей. – Мы знакомы почти с десяток лет, ты почти зазвал в свой ЛЕФ, а теперь говоришь, что мы мало знакомы, – в глазах Сергея появился лихорадочный блеск, говорящий о том, что тот совершенно потерял всякий контроль над своими словами. – А знаешь, пускай будет так. Я ненавижу тебя… хотя, нет. Я ненавижу это чувство влюблённости в тебя. Я проклинаю каждую чёртову мысль о тебе, ведь если я этого не сделаю, всё приведёт к тому, от чего я уже устал отпираться. Мне надоело играть в едва знакомых людей, а потом высказывать тебе во сне всё, что думаю, желаю, прошу… А в этих снах я ненавижу твой взгляд, показывающий намного больше, чем говорит твой рот! – он задумчиво перевёл взгляд на губы Владимира. Есенин подметил, что, в отличие от прошлых сновидений, они вовсе не кажутся жёсткими и грубыми. Злость неожиданно схлынула. Её место занял интерес. – Извини, что я делаю это раньше, чем обычно, но мне просто стало интересно, – неразборчиво пробормотал он и резко прижался к губам Маяковского. Владимир забыл на мгновение, как дышать, но Сергею это было лишь на руку. Он закусил нижнюю губу поэта и с удивлением разорвал поцелуй. Резко отпрянув, Серёжа едва не потерял равновесие и опёрся рукой на колено Маяковского. – Они тёплые?! – с пьяным удивлением воскликнул Есенин. – Кто?.. – оторопело спросил Владимир, всё ещё не вполне осознав произошедшее. – Губы твои, дурак, – рассмеялся Есенин, озорно глядя в чёрные глаза напротив. – Скажи мне, что я сплю. – О, нет, сплю я, а ты мне снишься, – беззаботно ответил Сергей, вновь придвигаясь ближе. Маяковский сидел неподвижно, боясь совершить лишнее движение. Всё происходящее казалось ненастоящим. На мгновение он будто попал в мираж, из которого неизвестно как выбраться. Тусклый свет фонарей лишь довершал картину нереальности происходящего. Владимир ощутил, что из его разума исчезли все тревоги и сомнения, тревожившие его весь день. Во всем мире остался лишь потерянный забулдыга-поэт, уставившийся на него своими бездонными синими глазами. Но вдруг в его сердце закрадывается мысль, что всё это – шутка. Не более чем очередная забава этого пьяницы. – Вы в своём уме, товарищ Есенин? – воскликнул Маяковский, хватая за грудки безвольное тело и вглядываясь в голубые глаза, силясь найти подтверждение своим опасениям. Но увидел он лишь бесконечное удивление, смешанное с грустью – Видимо в чужом, раз ты не ведёшь себя так, как обычно, – спутанно говорит Сергей. – Какое обычно?! Какой прошлый раз?! Какая влюблённость, Серёжа?! – Моя в тебя, – легко ответил тот, осоловело моргнув. – А что до прошлого раза… Не вижу смысла терять драгоценное время сна на это. – На что?! Договаривайте, Серёжа! Я не понимаю ваших мыслей! – Странно, раньше ты всё понимал… Маяковский, осознав, что далее говорить будет бессмысленно, поднялся со скамьи и протянул руку: – Вставайте, товарищ Есенин. Вам пора домой. Есенин хотел было подняться, но понял, что ноги его совершенно не держат, а рука Владимира раздваивается. Верно истолковав замешательство Сергея, Маяковский, шумно вздохнув, взял вялую руку поэта и осторожно потянул, следя, чтобы пьяница не упал. С трудом подняв слабое тело, Владимир чуть наклонился и приобнял Есенина за плечи, удерживая того от падения. – Где ваша квартира, Серёжа? Серёжа, – громче повторил он, – где ваш дом? Есенин оторвал взгляд от ботинок и осмотрелся по сторонам. – Вон по той улице до конца, а потом направо и сразу в подъезд, – махнул он свободной рукой. Владимир, убедившись, что Сергей справляется с удержанием равновесия, начал путь в указанном направлении. Памятник Пушкина задумчиво глядел им вслед. *** До квартиры два поэта добрели молча: Есенин был слишком сосредоточен на процессе ходьбы, а Маяковский – на поддерживании слабого тела. – Доставайте ключи, Серёжа. Есенин начал шарить по карманам и с пятой попытки нашарил в кармане ключ. Он потянулся к замочной скважине, но Владимир перехватил его руку и забрал ключи. – Если дверь будете открывать вы, Серёжа, мы тут простоим до утра, – объяснил он, ловко вставляя ключ и открывая дверь. На этом он планировал закончить сегодняшние благодеяния и отправиться домой, но Сергей, вошедший в квартиру, посмотрел на него бесконечно грустными глазами и пробормотал, будто для себя: – Плохой из тебя сегодня сон, Володя. И, стащив башмаки, прошёл вглубь квартиры, не заботясь о том, чтобы закрыть дверь. Маяковский колебался. Что-то внутри требовало допросить балалаечника, узнать, почему он весь вечер твердит о каком-то сне. Он сделал шаг в тёмную квартиру и щёлкнул замко́м. Сняв и повесив пальто, Владимир решил не включать свет, поскольку квартира освещалась луной и светом фонарей с улицы. Он прошёл по узкому коридору, в конце которого находилась ванная. Помыв руки, он свернул в соседнюю комнату, в которой обнаружился Есенин, сидящий на кровати и глядящий в одну точку. – Серёжа, вы, всё-таки, объясните мне: о каком сне вы говорите? Есенин вздрогнул от голоса, будто не ожидал, что Владимир останется с ним, и перевёл взгляд на Маяковского, прислонившегося к дверному косяку. – О самом лёгком сне, который только может мне присниться, – мечтательно протянул он. – Я никогда не найду в себе смелость признаться тебе в этом взаправду. В том реальном мире, где всё сложно, тяжело, и в котором мне так одиноко. Я много влюбляюсь, но, знаешь, я устаю от каждой, едва она ответит мне взаимностью, и вновь погружаюсь в одиночество… – говорил он до того устало и бесцветно, что Владимир почувствовал, как что-то наливается свинцом в его душе. – Они все будто чувствуют что-то другое, как-то иначе, знаешь? Будто я вижу голубое небо, а для них пахнет табаком. Мы мыслим с ними разными понятиями, понимаешь? Он опустил взгляд на свои ноги. – И поэтому я как-то невольно влюбился в тебя. Потому что тебе так же больно. Да, я вижу голубое небо, а ты – красный флаг, но наши понятия сходятся, ты понимаешь? Я уже не думал, что кто-то способен понять моё одиночество, но ты, такой большой и такой ненужный, ты знаешь, что это такое. Сначала, я думал, влюбиться получилось осознанно, ведь у нас с тобой ничего никогда не будет, – он усмехнулся. – Но потом, мне стало мало тех слов, которыми мы перебрасываемся на вечерах, или тех измывательств в твоих стихах. Я не могу вечно жить этим одиночеством. Он сглотнул горький ком в горле. – Я стал говорить тебе всё, что хочу сказать, перед сном, когда одиночество изматывает меня. Я представляю, что ты отвечаешь мне… Что говоришь то, чего мне хватает. Избавляешь меня от страхов, говоришь, что я тебе нужен… а иногда и ничего не говоришь. Только слушаешь. А потом целуешь, говоря всё в поцелуе. Глупая наивная мечта, ты знаешь… Он вновь поднял взгляд на Владимира. Голубые глаза в свете луны казались серыми и до ужаса тоскливыми. Одинокая слеза пробежала по щеке Сергея и упала на холодный пол. Владимир присел на кровать рядом с поэтом. – Но я никогда тебе этого не скажу, Володя, – Есенин слабо улыбнулся, – никогда, Володя. Тебе этого незачем знать. Ты сейчас занят. Наверняка клепаешь новое стихотворение или малюешь плакат. Ты занят. А я могу лишь говорить тебе это, пока сплю на грёбанной скамейке под памятником Пушкина. Я никогда не буду иметь права сказать это тебе. Посмотри, что получается, – он рассмеялся болезненным смехом и опустил взгляд, – я полюбил тебя, желая избежать одиночества, а в итоге – оно добьёт меня скорее. Владимир понимал, что должен был бы чувствовать потрясение или хотя бы удивление. Но измотанность сделала своё дело, и он ощущал лишь бесконечную тоску. Не ту, которой он мог проникнуться из рассказа Сергея, нет. Есенин лишь напомнил Маяковскому, что, как бы Владимир ни старался заткнуть эту ноющую боль в самый закоулок своей души, это режущее чувство никуда не денется. Безумная идея промелькнула в его сознании, и впервые в жизни он решил ничего не обдумывать… Маяковский аккуратно коснулся поэта за щёку, переводя его взгляд на себя: – Если ты ручаешься, что это сон, то позволь мне разделить твоё одиночество. Этим ночеством я никуда не уйду. И, прикрыв глаза, осторожно поцеловал Есенина в солёные искусанные губы. Тот несколько мгновений не осознавал происходящего. Однако горячие губы, прильнувшие к его собственным, возвратили ему рассудок, и он без всякой осторожности ответил на поцелуй. Разорвав поцелуй, Есенин придвинулся ближе, не отрывая взгляд от Владимира. Рука Сергея легла на ворот чужой рубашки. – Обычно это начинаешь делать ты, но… позволишь? – он кивнул на пуговицы рубашки. – Видимо, ты лучше знаешь, что делать, так что, действуй, – дал разрешение Владимир. Сергей вновь приник к губам Маяковского, слишком резво для полусонного-полупьяного человека расстёгивая рубашку мужчины. Когда пуговицы кончились, он взглянул на результат своей работы и пробормотал: – Извини, а можешь совсем снять? Я чувствую, что не справлюсь. Владимир ловко сбросил рубашку и уже было потянулся к пуговицам на чужой рубашке, но остановился. Сергей, заметив это, легко кивнул, разрешая делать всё, что тому захочется. Не отводя взгляда, Владимир справился со всеми пуговицами и мягко снял рубашку с чужого тела, проведя рукой по торсу Есенина, но остановился на пряжке ремня. – Серёжа… – прошептал он сбившимся голосом. – Это… безумно… и неправильно… Зачем мы… нам… для чего, Серёжа? – А разве тебе уже не всё равно? – поднял бровь Есенин, потянувшись к пряжке чужого ремня. – Ты забыл, что творится там, в мире? – он неопределённо махнул рукой в сторону окна. – Всё перекраивается. Мораль? Разумность? Правильность? Когда и где ты в последний раз всё это видел? Произнося свою речь, Есенин незаметно для Владимира расстегнул его ремень и принялся за свой. – Ты спишь с замужней женщиной, тебе ли помнить о правильности своих действий? Или для тебя лучше разрушить семью, чем… А, впрочем… Ты мне ответь: неужели мучения в одиночестве лучше ночи со мной? Хуже, чем есть сейчас, уже не будет, почему бы тебе… Он запнулся и потряс головой, в попытке собрать мысли. Но пока в голове Сергея кружил рой спутанных слов, разум Владимира избавился от всех мыслей, за исключением одной: «Ну и похер». Он запустил пальцы в растрёпанные пряди, отливающие серебряным светом в лучах пробивающейся луны, и приник к искусанным губам Сергея. «Ну и похер». Сожалеть о случившимся не так больно, как сожалеть об упущенном. «Ну и похер». Владимир стянул с себя брюки. Сергей последовал его примеру. «Ну и похер». Маяковский, нависнув сверху на Есениным, поцеловал его нежно, но требовательно, будто опасаясь, что один из них передумает. «Ну и похер». Ни один из них не передумает. Оба жаждут не эйфории, но спокойствия. – Не мог бы ты мне помочь… – Есенин кивнул на своё бельё, на котором он, своим плавающим сознаньем никак не мог сфокусироваться. Владимир осторожно снял нижнее бельё с Сергея и рвано выдохнул, окиднув нагого поэта взглядом, полным нежности и вожделения. – Не отставай, глыба, – вырвал его из мыслей голос Есенина. – Я столько легенд наслышался про тебя, мне тоже интересно, знаешь ли. Усмехнувшись, Владимир снял бельё с себя и вновь навис над Сергеем, чуть касаясь своим членом чужого живота. – Твой интерес утолён? – спросил Маяковский почти шёпотом. – О, да, – кивнул Есенин и приподнял голову, чтобы поймать чужие губы в поцелуе. – Но знаешь, легенды преувеличивали твоё… тебя… – усмехнулся он. – Даже в таком уязвимом положении ты не можешь удержаться, Есенин. Всё язвишь. С этими словами он нарочито резко схватил член Сергея и начал медленно водить по нему рукой. – Почему моё положение уязвимое? – вскинул брови поэт, но от Владимира не укрылось, как рвано вдохнул Сергей в ответ на его действие. – Разве, мне стоит тебя бояться? Вместо ответа Владимир яростно впился в губы Сергея, попутно раздвигая расслабленные ноги пропойцы. – Скажи, чего ты хочешь сейчас? – спросил Маяковский, щекоча дыханием ухо Есенина. – Я хочу ощутить тебя в себе. Владимир опешил от такой прямоты. – Ты уверен? Сергей провёл рукой по лицу Маяковского, заправляя упавшую на лицо прядь ему за ухо. – Ты удивлён? – Только если твоей прямоте. – Что ж, мне казалось, что все косвенности уже были сказаны нами, – усмехнулся Сергей, поглаживая кончиками пальцев спину Владимира, – но, если ты настаиваешь… – он притянул к себе мужчину и коснулся своим лбом его лба. – Я хочу стать твоим, Володя. Хотя бы на эту ночь. И пусть завтра я проснусь от этого сладкого сна ещё более убитым, чем вечером, я хочу тебя. Я… – Хватит, замолчи… но… я не знаю, как… Смятение Владимира позабавило Сергея. Он махнул на прикроватный столик. – Возьми флакон. Вообще, он не для этого предназначался, но… – Я понял, – Маяковский взял в руку флакон с маслом. – Ты… скажи, если я сделаю что-то не то или сделаю больно. Есенин кивнул, подтянув колени к себе и не спуская взгляда с Маяковского. Тот шумно вдохнул и, смочив один палец в масле, осторожно поводил по сжатому отверстию, размазывая субстанцию. Чувствуя, что Сергей слишком напряжён, Владимир, не прекращая своего дела, поцеловал поэта. Он старался вложить всю нежность и желание в поцелуй, и ему это удалось, ноги Есенина стали более расслабленными. Почувствовав, что сопротивление уменьшилось, Маяковский осторожно надавил на отверстие, проникая пальцем вовнутрь. Тело Сергея моментально напряглось, но Владимир запустил свободную руку в растрёпанные волосы поэта и стал нежно перебирать пряди. – Ты помнишь, если что-то не так… – Всё так, – рвано выдохнул Сергей. Его взгляд стал ещё безумней теперь, когда зрачки расширились настолько, что почти закрыли собой голубую радужку. – Всё так, я знаю, – повторил он и дрожащей рукой обхватил собственный стоящий член. Успокоившись, Владимир продолжил растягивать распростёртого под ним поэта, не отрываясь глядя в его потемневшие от страсти глаза. Когда движение одного пальца перестали доставлять дискомфорт, Маяковский добавил второй палец, стараясь действовать так медленно и нежно, как прежде не действовал никогда. – Тебе не больно? – всё же спросил он. – Нет, но в прошлые разы было легче привыкнуть. – Прошлые разы?.. – Да, – мечтательно улыбнулся Есенин, – когда ты трахал меня в маленькой комнатке Политеха, или под деревом в парке, или в твоей постели, пока… пока она была заперта на кухне, – с какой-то страстной ненавистью выпалил он. – Даже в своих влажных снах ты мстишь за меня, – одобрительно хмыкнул Владимир, про себя радуясь, что за разговором Есенин не заметил, как в него проникли уже три пальца. Маяковский разорвал зрительный контакт, не отказав себе в удовольствии посмотреть на то, как его собственных три пальца погружаются в Сергея. Он облизнул резко высохшие губы. – Что, нравится зрелище? – с иронией в хриплом от возбуждения голосом спросил Есенин. – Нравится смотреть? – Да, – кратко ответил Владимир. – Так не пойдёт, я хочу услышать, что именно тебе нравится? Владимир резко поднял взгляд чёрных глаз на Есенина. – Ты хочешь, чтобы я сказал, что меня возбуждает смотреть на то, как я почти трахаю тебя? слышать, как любимец женщин стонет всего лишь от моих пальцев? Он понизил голос до низкого шёпота, что звучало угрожающе и страстно одновременно. – Что ж, ты услышал это. Он осторожно достал пальцы и принялся размазывать масло по своему члену. – А теперь я хочу услышать, как ты будешь стонать, когда я полноценно трахну тебя, Серёжа. Владимир приставил головку ко входу и, не сдержавшись, вновь взглянул на лицо Сергея, проверяя, готов ли тот. Не увидев ни капли сомнения на его лице, Маяковский медленно толкнулся в растянутое отверстие. Его член моментально начало сдавливать со всех сторон, а Есенин сдавленно вскрикнул, но прикрыл рот рукой. – Помни Серёжа… – Если ты думаешь, что я сейчас смогу остановиться… Владимир осторожно толкнулся, входя глубже в Сергея. – … то ты ошибаешься, мой милый, – сдавленно прошептал Есенин, сжимая в руках простынь. Заметив, что член Сергея остался без внимания, Маяковский нежно, но властно сжал чужой орган в своей руке, медленно водя по нему рукой. Вместе с этим он продолжал медленно и осторожно входить в поэта, ощущая, как тот постепенно расслабляется, позволяя Владимиру входить глубже. – Извини, постой, – Сергей сделал останавливающий жест, и Маяковский тут же повиновался, приостановив своё движение, – дай мне немного привыкнуть. – Конечно, Серёжа, конечно, – сбивчиво прошептал Владимир и, не выходя полностью из поэта, ласково взял руку Есенина с слегка прикоснулся губами к ладони. Сергей пьяным (не столько от выпитого, столько от действий Маяковского) взглядом смотрел на то, как резкий, громкий, самовлюблённый и острый на язык футурист с бесконечным трепетом касается своими губами его руки. Видеть такой буржуазный, пафосный и просто неожиданный жест от Маяковского было одновременно странно, но вместе с тем… возбуждающе. Есенин гадал, отчего в эту ночь подсознание решило подкинуть ему именно такую нежную фантазию. Обычно в его представлении это был страстный, быстрый акт не любви, но чистого желания. Сергей считал, что никогда более его не возбудит ласка и нежность. Но от происходящего в его груди словно летала птица Феникс, перемещаясь от сердца куда-то к животу и опаляя всё на своём пути сладким огнём. – Продолжай, всё хорошо, – сглотнув, попросил он. Владимир вновь осторожно толкнулся вперёд, вновь положив руку на член Сергея и продолжив водить по нему. – Ты молодец, молодец, – словно в лихорадке шептал Маяковский, внутренне еле сдерживаясь, чтобы не ускорить темп и навредить поэту. Как бы Владимир ни старался насладиться моментом, разум его обуревали опасения, что всё это – лишь пьяная и бездумная идея этого балалаечника. Что он проснётся утром и… рассмеётся Владимиру в лицо.... Нет, решительно не стоит сейчас об этом думать. Маяковский плотно прижался к Есенину, полностью войдя в него. – Ты молодец, ты мой хороший, – Владимир начал понемногу двигаться внутри Сергея, вызывая у того сладкий стон от каждого движения. – Как приятно слышать комплименты от тебя… – нахально улыбнувшись, пробормотал Есенин. – Ты не забывай, в каком положении ты находишься, балалаечник, ведь, если рассердишь меня, я начну делать вот так. С этими словами Маяковский оставил удовлетворять чужой член, почти вышел из разгорячённого тела и (спустя один негодующий стон от Сергея), резко качнулся вперёд, заполняя собой поэта. Есенин, не ожидавший такого напора, на миг задохнулся от разряда удовольствия, пронзившего сначала его живот, а после сковавшего лёгкие. Но лишь на миг. Потому что в следующее мгновение дёргано выдохнул и распахнул глаза, уставившись прямо на Владимира. В слабом свете, падающим из окна, Есенин едва ли мог разглядеть Маяковского полностью, но и увиденного хватало для того, чтобы сойти с ума. Хотя, с ума он сошёл уже давно, подчиняясь исключительно сердцу, которое трепетало от открывшегося вида. Владимир откинул мокрую от пота чёлку налево, нарушив пробор, который он так тщательно выравнивал утром. Есенин поймал себя на мысли, что столь мелкая черта способна изменить восприятие всего человека. Со спутанными волосами Маяковский выглядел ещё необыкновенней. «Интересную картину подкидывает мне это чудно́е подсознание», – мельком подумал Сергей, – «а ведь в жизни я его никогда таким не видел, откуда я могу предполагать, чт–» Его рассуждения были прерваны очередным толчком, выбившим воздух из его лёгких. Владимир чувствовал, что Есенин значительно расслабился и теперь можно было не сдерживать своего порыва. Маяковский придвинулся ближе, поставив руки рядом с плечами Есенина и заглянув в его глаза двумя карими омутами. Обычно такой взгляд от холодной глыбы напугал бы Сергея, но сейчас… В этих глазах не было ничего устрашающего. Кроме, пожалуй, страсти, готовой смести всё на своём пути. – Поцелуй меня, прошу… – несколько севшим голосом пробормотал Есенин, запуская руку в чёрные спутанные волосы. Маяковского никогда не нужно просить дважды. Он моментально сминает чужие искусанные губы своими, чуть покалывая щетиной острый подбородок. Руки Есенина спускаются ниже, сжимают напряжённые плечи, гладят спину. При особо резком толчке его ногти впиваются в чужую спину, что распаляет Маяковского ещё сильней. Поэтому он больше не целует. Нет, он кусает чужие губы. Жадно и самозабвенно. – Серёжа, что ты со мной делаешь… – он на мгновение оторвался от пленительных губ, покрывая поцелуями щёки, шею… – Тот же вопрос, Володя… тот же… – прошептал в ответ Есенин, млея под ласками. Маяковского было слишком много: слева, справа, сверху, внутри. Каждый импульс удовольствия, что бежал по телу Сергея, запускал Владимир. Каждый салют в районе сердца запускал Владимир. «Вот оно… то глупое счастье для глупого сердца…» – мелькнула мысль у Есенина. Но более думать он не мог. Ночь стала для него светлее дня, каждое чувство обострилось, время одновременно будто и остановилось, и пустилось вскачь. Каждое движение было быстрее света, но каждое ощущение длилось вечность. – Серёжа, я скоро… – Я тоже почти… Прикрыв глаза, Есенин одной рукой упоённо удовлетворял себя, а другой продолжал оставлять царапины на спине Владимира. – Володя, отчего-то хочется тебе сказать… кажется, что без этого я не смогу закончить. – Что такое, Серёжа? Есенин распахнул глаза, смотря прямо на Владимира. – Кажется, я люблю тебя, – просто и искренне прошептал он. Затем он вновь прикрыл глаза и, прикусив губу, излился себе на живот. Владимир, потеряв голову от сказанного и увидев экстаз Сергея, не стал себя сдерживать. Несколько раз остервенело толкнувшись в сжатое в эйфории тело, Маяковский вышел из Сергея и также кончил на его судорожно вздымающийся живот. Владимир некоторое время сидел на кровати, стремясь успокоить сердцебиение и разглядывая разморенного поэта. Тот тоже тяжело дышал, прикрыв глаза. Успокоив, наконец, сердце, Маяковский поднялся с кровати и отправился в ванную. Там он, вымыв руки, взял несколько салфеток и вернулся в комнату. Сергей никак не изменил своего положения, и лишь мерно вздымающаяся грудь говорила о том, что поэт в сознании. Владимир вытер живот Есенина, выбросил использованные салфетки и вновь присел на тёплую кровать. Он вглядывался в умиротворённое и от этого прекрасное лицо Сергея, снова борясь с желанием поцеловать распухшие от ласки губы. Увы, внезапная страстная смелость прошла. Ей на смену подоспели сомнения и страх. Всё же из них двоих он единственный был трезв… Помявшись немного, Маяковский встал, оделся, убрал флакон с маслом, поглядывая на мирно посапывающего Серёжу, спящего крепким безмятежным сном. Убедившись, что тот не настроен просыпаться ещё несколько часов, Владимир накрыл поэта одеялом, небрежно сброшенным на пол, и медленно пошёл к выходу. Уже стоя в дверном проёме, Владимир обернулся и, глядя на золотую растрёпанную макушку, прошептал: – Кажется, и я тебя, Серёжа…