Уснуть и видеть сны?

Утром. Есенин чувствовал, как раздражающе било в глаза солнце, но не хотел открывать глаза. Он всей душой желал продлить мгновение сладкой неги после сна. Этот сон… таких необычных сновидений у него не было, пожалуй, с подростковых времён. Серёже даже казалось, будто он всё ещё лежит рядом на смятых простынях. В свежем утреннем воздухе комнаты витал тонкий, едва ощутимый аромат табака и какого-то импортного одеколона. Есенин сонно хмыкнул, удивляясь играм полухмельного сознания. Но яркое солнце, всё же, одержало победу, и Сергей недовольно открыл глаза, пытаясь сфокусировать свой взгляд на окне. Голова неприятно загудела в районе висков. Чертыхнувшись, поэт попытался сесть на кровати. Это ему удалось с третьей попытки. Свесив с кровати ноги, Есенин постарался припомнить, где в этой квартире может быть аспирин. Не припомнив ничего путного, он постарался размять шею, надеясь, что это хоть сколько-нибудь облегчит боль. Он медленно наклонил голову к груди, назад, к правому плечу, к левому плечу… Его словно прошибло током. На тумбочке у кровати стоял стакан воды и конвалюта с аспирином. Каждый раз, просыпаясь после попойки, Есенин твердил себе заранее либо класть таблетки рядом с постелью, либо в карман брюк. Но каждый раз, идя на попойку, он благополучно об этом забывал. Поэтому сейчас, обнаружив заботливо положенные таблетки, он так удивился. Сам Есенин никогда бы не позаботился об утреннем похмелье. Сергей не знал, пугаться ему или радоваться, поэтому решил, что, прежде всего, нужно выпить аспирин, а всё остальное подождёт. Не рискнув тянуться за лекарством, сидя на кровати, Есенин на онемевших и не слушающихся ногах подошёл к тумбе. Подрагивающей рукой он аккуратно достал таблетку из бумажной упаковки, закинул в рот и, поморщившись, запил водой. Вытерев ладонью остатки воды на губах, он, не без труда, надел рубашку и брюки (также подозрительно аккуратно сложенные на стуле) и нетвёрдой походкой зашагал на кухню. Толкнув прикрытую дверь, Сергей ввалился в кухню и вздрогнул, наткнувшись взглядом на спокойно читающего газету Маяковского. Однако, Сергей, сосредоточившийся лишь на контроле своего тела, не заметил, как подрагивали руки Владимира, вцепившиеся в несчастный клочок газеты. Маяковский, сидя на кухне, слышал шарканье босых ног по паркету и судорожно пытался напомнить сам себе, отчего не ушёл ещё ночью, когда была возможность. Первостепенную причину он придумал сразу же: не оставлять же дверь открытой, а забирать ключи у хозяина квартиры было бы глупо. Но Владимира остановило не только это. Проклятое любопытство вкупе со странным азартом захлестнули его мысли. Правду ли говорил пьяный поэт, или же просто наговорил от балды всякой бессмыслицы?.. Да и – к чему себя обманывать? – Владимир признавал: быт неумолимо поглощал его. Даже непостоянность Лили стала бытом. Маяковский долго боялся признаться себе, что практически еженедельные ссоры стали для него банальными, скучными. Вспомнить бы, как он тогда… Сколько же лет прошло?.. Как он не находил себе места, как целовал её холодные узкие губы, казавшиеся тогда вершиной Эвереста, главным сокровищем, смыслом жизни… А что сейчас? Фарс, абсурд, водевиль будто сошли со сцены и стали его жизнью, не спросив разрешения. Почему он решился на это ночью? От безнадёжности и слепой необходимости в любви. В ответной любви, взаимном интересе. А Есенин… В его спутанном рассказе было то самое искреннее, в его словах звучали те чувства, которые плескались в душе самого Маяковского. Что если именно из-за этого Владимиру столь интересно было соревноваться с имажинистом на стихотворном поле? Блуждая по собственным воспоминаниям, он по-доброму ухмыльнулся, припомнив недавний литературный вечер в Литературно-художественном институте имени кого-то древнего, но значимого. Тогда Владимир пришёл лишь помелькать, напомнить о себе, не собираясь читать публике свои стихи. Такая же стратегия, видимо, была и у Есенина, устроившегося в углу зала и тихонько потягивающего что-то из чашки. Выступали в основном студенты, и Маяковский вполуха слушал их чтение, лишь изредка поглядывая в сторону сцены. Но вот Брюсов, взявший на себя роль конферансье, вновь спрашивает у публики, кого те желали бы услышать. И, на удивление Владимира, публика выкрикивает его фамилию. Вернее, слушатели разделяются практически поровну: одна половина зовёт его, другая – Есенина. Владимир посмотрел в сторону Сергея. Тот выглядел на удивление усталым и больным. На мгновение Маяковский даже задался вопросом, что тот забыл на этом вечере. И вот, когда Владимир уже хотел отрицательно покачать головой в ответ на предложение выступить, Есенин опередил его, вяло показав на горло, давая понять, что ему трудно говорить. Это неожиданно раззадорило Маяковского. Отказ Сергея он воспринял как вызов. И тогда он с резко прошёл к сцене, нарочно не глядя в сторону имажиниста, на ходу начиная читать: «ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! Всем, кто больше не может! Вместе выйдите и идите!..» Напрочь позабыв о своём намерении оставаться в тени, Владимир с пылом стрелял ядрами слов по толпе, наслаждаясь тем, как замерли и затихли все вокруг, внимая каждому звуку. Наконец, Маяковский бросил взгляд на сидящего вдали от сцены имажиниста, чтобы убедиться в правильности своей затеи. Внимательный и цепкий взгляд Сергея подтвердил его догадку. И, отчего-то не прерывая зрительного контакта, Владимир продолжал: …И вы узнаете, что люди бывают нежны, как любовь, к звезде вздымающаяся по лучу… Ухом он уловил мечтательные вздохи студенток, но Есенин вдруг опустил глаза и тихонько кашлянул. Не придав этому значения, Маяковский продолжил читать, не смотря больше в сторону Сергея. Когда же с поэмой было покончено, зал будто взорвался. Это совершенно не удивило Маяковского, ведь на меньшее он и не рассчитывал. Ликование продолжалось бы весь вечер, если бы Владимир не заприметил поднявшуюся со своего места фигуру Есенина. Мужчина поднял руку, призывая зал утихнуть. – Что, товарищ Есенин, неужто у вас нашлись силы ответить? – не удержавшись от усмешки, пробасил он. Есенин с живым азартом в больных глазах прошёл к сцене сквозь галдящую толпу и посмотрел снизу-вверх в весёлые глаза Маяковского, словно что-то обдумывая. Затем обернулся к залу и что-то прохрипел. – Ничего не слышно! – крикнули с дальнего ряда. – А вы больше возмущайтесь, так и подавно ничего не услышите! – мгновенно бросил Маяковский, сходя со сцены и уступая её оппоненту. – Человек надрываться ради вас вышел! Помолчите ради уважения! Это подействовало, и слушатели затихли. Есенин объявил, что будет читать отрывки из «Пугачёва». Он начал хрипло, через силу, часто останавливаясь, чтобы вдохнуть. Но постепенно входил во вкус и, казалось, перестал замечать болевшее горло. Маяковский, устроившийся на стуле в первом ряду, неподвижно глядел на Сергея, ловя каждое слово, каждую интонацию, каждый жест. …Долгие, долгие тяжкие года Я учил в себе разуму зверя… Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, — Тот медведь, тот лиса, та волчица, А жизнь — это лес большой, Где заря красным всадником мчится… Поначалу он думал, что выступление имажиниста его позабавит, но через несколько минут Владимир явственно ощутил: не существует более зрителей. И зала этого в помине нет. Есть тёмная ночь, мокрая трава, по которой крадётся Пугачёв, есть выстрелы казаков, перешёптывание предателей… …Слушай, плевать мне на всю вселенную, Если завтра здесь не будет меня! Я хочу жить, жить, жить, Жить до страха и боли!.. В Есенине не осталось и следа от болезни. Он носился по сцене, то выгибаясь, то раскачиваясь, то крича, то шепча, то умоляя, то приказывая, то внезапно становясь отчаянно наивным… …Но озлобленное сердце никогда не заблудится, Эту голову с шеи сшибить нелегко!.. Но одно показалось Владимиру странным: будто самого Пугачёва Сергей вовсе не играл... Будто это не мятежника предали соратники, а его, Серёжу, предали те, кому он доверял. Будто это Серёжу хотели схватить, связать и сдать властям… …Как? Измена? ‎Измена? Ха-ха-ха!.. ‎Ну так что ж!... Владимиру вдруг стало необходимо прижать к себе уставшего от предательства Серёжу. Прижать и не допустить, чтобы хоть кто-нибудь причинил ему боль. Маяковский хотел помотать головой, чтобы прогнать страшную аналогию, но обнаружил, что не может найти в себе сил даже двинуть мускулом на щеке. Словно сделаешь движение – и вся эта иллюзия пропадёт… А Есенин тем временем дочитывал: …А казалось… казалось еще вчера… Дорогие мои… дорогие… хор-рошие… Эти слова он растянул, словно тоже не желал, чтобы это выступление кончалось. Слушатели мгновенно вышли из оцепенения и начали аплодировать ничуть ни меньше, чем предыдущему выступающему. Маяковский же не мог найти в себе сил оторвать взгляда от раскрасневшегося лица Есенина, радостно оглядывающего зал. – …Владимир Владимирович? – донёсся до Владимира конец какого-то вопроса от Брюсова. Маяковский потряс головой, мгновенно возвращая себе тот непоколебимый образ холодной глыбы. – Что вы сказали? – переспросил он. – Я спросил, как вам, товарищ Маяковский? – повторил Брюсов. Только сейчас Владимир осознал, что в зале вновь повисла тишина, а окружающие с интересом смотрели на него, ожидая оценки. Маяковский поднял взгляд на Есенина, который тоже заинтересованно уставился на оппонента, прищурив влажные глаза. – Это хорошо, – одобрительно кивнул Владимир, – похоже на меня! – Нисколько не похоже. Моя поэма лучше! – тут же ответил Сергей, и Владимиру почудилось, что имажинист едва не показал ему язык. Маяковский хотел было ответить колкостью, но его остановил озорной огонёк в голубых глазах Есенина. Поэт словно бы ожил, задышал, загорелся жизнью, а это вполне устраивало Владимира. Он наклонил голову, чтобы скрыть довольную улыбку… Зачем он остался сейчас? Дать шанс самому себе. Но на это ещё нужно решиться. Владимир не спал всю ночь, будто ожидая, что слова появятся сами собой, как роса с наступлением утра. Но мысли сидели в голове, словно заготовленные на зиму огурцы в трёхлитровой банке. Чувства отказывались надевать одежду и выходить в свет словами. Горло было способно лишь издать сдавленный крик, но не произнести связные предложения. Владимиру это не нравилось. Ему всегда было что сказать. От той агонии, в какой он был после знакомства с Лилей, родилась «Флейта-позвоночник», которую его до сих пор просят прочесть на выступлениях. Отчего же за всю ночь в его голове не родилось ни одного дельного слова?.. Маяковский вздохнул, отложил газету и внимательно посмотрел в растерянные голубые глаза. – Доброе утро, товарищ пьяница, – с натянутой ухмылкой пробасил он. – Чего ж стоять, садись, ты в своём доме. – А вот вы явно нет, товарищ… – голова всё ещё предательски раскалывалась, не позволяя придумать колкое обзывательство. Но Маяковский, не дав поэту додумать свою мысль, перебил его: – Вот, как заговорили-то на свежую голову. Сразу и «вы» откуда-то достали. Есенин уселся на стул, судорожно сглотнув. – Вы это о чём, Владимир? – Обидно, обидно, – криво усмехнулся Маяковский, приняв замешательство Сергея за желание забыть, перечеркнуть всё, произошедшее ночью. – Значит, я ошибся. Снова… – Владимир, прекратите говорить загадками, – Есенин постарался придать своему голосу требовательность, но получилось плохо. Маяковский ощутил, будто он где-то уже слышал этот диалог. Ну конечно, разумеется. Вчера было то же самое, только загадками говорил Есенин, а Маяковский изо всех сил пытался уловить смысл сказанных слов. Владимир усмехнулся своим мыслям. – Сергей Александрович, скажите сейчас начистоту, – он посмотрел на поэта резко, но без злости, – вы помните, что было ночью? Есенин сжался под этим пронзительным взглядом чёрных глаз и опустил голову. – Если вы подняли меня из канавы и довели до дома, я очень вам благодарен, – медленно произнёс он, – если я вам что-то наговорил, я прошу прощения. Если вы заплатили за меня в кабаке и остались, чтобы я отдал вам деньги, можете не беспокоиться, я… Владимир нетерпеливо хлопнул кулаком по столу, заставив Есенина вздрогнуть. – Не нужны мне от вас деньги, я хотел… Маяковский замялся. Слова упорно не хотели выходить из его губ, будто что-то мешало им. Невозможно было говорить прямо. – Что вам снилось? – не сумев облечь ураган мыслей в слова, спросил он, подходя к ситуации с другой стороны. Сергея замер, боясь вздохнуть. Нет. Не может этого быть. – Я что, приставал к вам со своей дохлой, томной лирикой? – слабо усмехнулся Сергей. – Что вам снилось? – с нажимом повторил Маяковский, не моргая глядя на поэта. Есенин хотел было ответить что-то отвлечённое (да как обычно, Владимир: Константиново, родной дом…), но тут уловил странные ноты в голосе Маяковского. Будто он не хочет узнать. Он хочет убедиться. Есенин задумчиво уставился на Маяковского. Его взгляд скользнул от глаз к плотно сжатым губам, подбородку, кадыку, ключицам, неприкрытым воротом рубашки. Сергей охнул. Под правой ключицей красовалось тёмно-красное пятно. – Это был не сон… – как в бреду прошептал он. Его ноги подкосились, и Есенин отяжелело опустился на стул, не отрывая глаз от красной отметины. Маяковский проследил за взглядом Сергея и грустно хмыкнул, поправляя ворот рубашки. – Да, Серёжа. Есенин поднял на Владимира взгляд полный ужаса. – Зачем вы остались? – Не надоело тебе ещё «вы-кать»? – усмехнулся Маяковский. – Зачем? – изменившимся и подрагивающим голосом повторил Сергей. – Чего ты хотел добиться?.. Зачем?.. Что я тебе?.. Для чего?.. Неужели я сказал… Он начал путаться в мыслях. Каждый новый вопрос созревал в его голове прежде, чем озвучивался предыдущий. Наконец Есенин замолк и уставился на свои голые ноги. Маяковский внутренне расслабился. Такая реакция говорила об одном: вчера Серёжа был абсолютно искренен. Его порыв не был минутным. Его слова были честны. Его чувства были реальны. Однако Владимир всё же отчего-то опасался показать своё облегчение от слов Сергея. Поэтому он попытался разбавить тяжёлую атмосферу, царившую в комнате: – Что ж, – дёргано усмехнулся он, – раз тебе всё это показалось лишь сном, значит, я сделал всё правильно. Я не сделал тебе больно, – пояснил он, поймав недоумённый взгляд Сергея, – а это для меня главное. – Я правильно понимаю, что абсолютно всё, что я считал сном, было на самом деле? – осторожно спросил Есенин. – Абсолютно правильно. – Даже тот момент, когда ты назвал меня солнцем русской поэзии? – Не перегибай, балалаечник. Серёжа поднял голову и с нерешительной мягкостью улыбнулся Маяковскому. – Вот только, прости меня, ничерта не помню из того, что наговорил тебе. Уверен, что ничего путного я тебе не сказал, но всё же, напомни, будь добр, чего я тебе наплёл. Маяковский отвёл взгляд и задумался. Рассказывать о том, как Серёжа исступленно прошептал «Кажется, я люблю тебя» ему категорически не хотелось. – Не волнуйся, всё в рамках приличий. Если вчерашнюю ночь вообще можно определить в рамки каких-либо приличий, – хмыкнул он. – Это меня радует, но я бы хотел знать. Должен же я понимать, как ты ко мне относишься после… – Моё отношение изменилось только в лучшую сторону. Кстати о лучшей стороне, согреть тебе чайник? Тебе явно не помешало бы позавтракать, знаешь? Сергей ухмыльнулся, потерев рукой лоб. – Спасибо, Володя, но, молю, не уводи тему. Знаешь, у меня в голове такие смешанные воспоминания… Я помню тебя, твои глаза, твои действия, но собственные слова в моих воспоминаниях мне слышатся бульканьем. Словно я говорю с тобой из-под водяной глади. Но твои глаза я отчётливо помню. Ты смотрел так… – он заглатывает мысль, смущённо потупив взор. – А впрочем, какое теперь до этого дело… – Из-за этого я и не хочу говорить, – с горечью в голосе произносит Владимир. – Именно из-за того, что ты станешь отнекиваться или, ещё хуже, заберёшь слова назад, я никогда тебе этого не скажу. Ты прости. Я лишь хочу, чтобы это осталось со мной. И буду надеяться, что однажды я вновь услышу эти слова из твоих уст. Есенин сидел поражённый мыслью, что этой ночью он мог выдать давнее и сильное чувство, которое – увы! – лишь крепчает с каждым днём. Он облизнул сухие губы и с намёком на шутку осторожно спросил: – Уж не в любви ли я тебе там признавался? Маяковский с удивлением посмотрел на Сергея, гадая, стоит ли подтвердить его догадку. Но пока он раздумывал, Есенин неверно истолковал его изумление и махнул рукой, будто ничего не произошло. – Вижу, вижу твоё непонимание, Володя. Я так, знаешь, предположил худшее. Ведь если б ты согласился, мне бы пришлось тебя расстроить. Ведь я вовсе не… Ты мне нравишься, скрывать не буду. Но чтобы влюбиться в тебя, – он криво усмехнулся, надеясь, что Владимир не услышал, как раскололось сердце в его груди, – сам посуди. Смех да и только. Маяковский ухмыльнулся в ответ, надеясь, что Сергей не увидел, как потухли его глаза, прежде светившиеся робкой надеждой. – А, знаю! – нарочито весело воскликнул Есенин. – Я тебе наверняка наговорил, что читаю твои стихи. Когда никто не видит. Я что, хвалил твою «Флейту»? Или, ещё хуже, «Облако»? Ну, ну, вижу ведь, что нахваливал, – он шутливо погрозил Маяковскому пальцем и подошёл к чайнику на плите. – Вот чёрт, стыдно мне теперь. Стыдно, Володя. Когда узнал, что переспал с тобой, стыдно не было, а сейчас… прямо… ты знаешь… Но ты никому не говори, пожалуйста, – он налил воду в чайник и принялся искать глазами спички. – Вот чёрт, куда же я дел… – Возьми, – окликнул его Владимир, протягивая свой коробок. – Спасибо, Володя, выручил. Есенин обернулся и потянул руку, чтобы взять спички. Коробок лежал на раскрытой ладони. Сергей аккуратно взял его, но не смог избежать лёгкого прикосновения к тёплой руке Владимира. От внезапной дрожи серёжиных рук коробок выскольнул полетел на пол. Есенин присел на корточки, чтобы поднять спички, но внезапно замер. Когда Владимир уже хотел потормошить Сергея за плечо, тот вдруг вскинул голову с грустной догадкой в глазах посмотрев на Маяковского. – Я ведь вовсе не это тебе сказал, да? Владимир судорожно сглотнул, но не стал медлить с ответом: – Да. Наконец, никакой чехарды из притворства и намёков. Наконец, чистое понимание. – Ты прав, я никогда не повторю тебе этого. Никогда. Теперь уж точно, – Есенин встал и подошёл к плите, шваркнув спичкой. Но от этого понимания не легче. – Тогда это было простительно, я себя не осознавал. Ты можешь списать это на пьяный бред. И ты обязан это сделать. Понимаешь, Володя? Если ты этого не сделаешь, а тем более, если я тебе это повторю в трезвом рассудке… да ведь мы оба себя погубим, Володь… – Не смей этого говорить, – процедил Маяковский сквозь зубы, еле сдержавшись от гневного вопля. – Почему, Володя, почему? – не заметив настроения Маяковского, наивно спросил Сергей, продолжив стоять спиной к Владимиру. – Ты ведь знаешь, прекрасно, чёрт тебя дери, знаешь, что я прав… Маяковский почувствовал, что, продолжи он слушать увещевания Сергея, сумасшествия ему не избежать. Его мозг окутала пелена страха, что он сейчас выйдет за дверь, а одиночество накинется на него словно мешок вора.. Его сердце сковало от боли, что он вновь ошибся. Тело пробила лихорадка отчаяния, что надежда даже не имела права на существование… Он встал и резко схватил Сергея за плечо, поворачивая того к себе: – Ты на каждом углу, в каждом третьем стихе признаёшься кому-то в любви! Даже намалёванной проститутке ты готов сказать это проклятое «люблю». А на меня этого слова не остаётся! При мне ты проглатываешь его, словно горькое лекарство! Сергей испуганно вытаращился на Владимира, но Маяковский, не обратив на это внимания, продолжал: – Просишь забыть… Да я, может, искренней твоих слов никогда не слышал! Когда я вспоминаю тебя в тот миг… – он тяжело выдохнул. – Всё внутри меня сжимается от… радости. От восторга. От нежности… Если хочешь оставить всё, как было, – твоё право. Прогони меня. Вычеркни из жизни. Морщься от моего имени в газетах. Что угодно! Владимир уже кричал, пока его стремительно поглощал страх. – Только не заставляй меня забыть, как ты… весь такой изласканный, излюблённый, иступлённый ты шепчешь «Кажется, я люблю тебя». Серёжа, я никогда не использую это против тебя, никогда не оглашу это, но Серёжа… Я… Его голос испуганно дрогнул. Он сглотнул тяжёлый ком в горле. – Нет сил более играть пред тобой, Серёжа. Я подчинюсь твоему решению. Мне не привыкать. Но знай, что после всего этого я не хочу… не могу тебя отпускать… Владимир расслабил руку, державшую Есенина за плечо, и ощутимо сник, будто этот монолог забрал у него все силы. Впрочем, так оно и было. Воцарилась тишина. В ней слышалось лишь бульканье закипающей воды. Оба поэта боялись двинуться с места, мысленно решив дать себе время всё обдумать, пока не засвистит чайник. Но вот послышалось осторожное, словно извиняющееся посвистывание, и Есенину пришлось провернуться к плите и дрожащей рукой убрать чайник с огня. – Но как же тогда, Володя? – потерянно прошептал Сергей. – Как же… – Как решишь, Серёжа. Только молю тебя: не уходи, не отталкивай, не меняй расположения ко мне. Маяковский тяжело опустился на стул и прикрыл глаза. Он слышал, как бряцал какими-то баночками Сергей в поисках заварки. Наконец послышалось шипящее журчание воды из чайника и редкое постукивание ложечки о края чашки. Есенин помешивал разбухающие в кипятке чаинки. Он опасался оглянуться и увидеть… Серёжа вздохнул, осознав, что боится увидеть на лице Владимира любую эмоцию. Если это надежда, Есенину будет тяжко от ответственности. Если это боль, ему будет тошно от самого себя. Если, что всего хуже, это будет безразличная усталость… – Ты сейчас расколешь несчастную посуду, Есенин, – послышалась ехидная ремарка со стороны Маяковского. Сергей оставил в покое напиток и всё же повернулся к Владимиру. Тот глядел на него с дружеской ухмылкой, улыбаясь кончиками губ. Он не ждал ничего, ни на что не надеялся, в его глазах не было ни капли боли или упрёка. Это очистило Серёжино сердце от сомнений. Так море теплой волной смывает следы шагов на песке. – А знаешь, – начал Есенин, – я не возьму назад свои слова. Ты боялся, что я стану отпираться, но нет. Нет, Володя. Даже напротив, я повторю их. Он подошёл к сидящему на стуле Владимиру и посмотрел на него сверху вниз. – Я люблю тебя, – произнёс он так легко и вместе с тем искренне. – И мне даже не кажется. Я знаю. Вернее, я чувствую. Ведь, знать любовь нельзя, а чувствовать – сколько угодно, не правда ли? Он неловко улыбнулся. – Что ж, – Владимир прокашлялся, – тогда и мне стоит кое-что повторить. Хотя, ты, наверняка, уже видел третий сон, когда я… Ещё ночью я сказал тебе, что, кажется, я тоже… Но пока я тут ночью сидел, я многое передумал. – Там ведь диван ещё есть, что же ты так, мог бы поспа– – Это сейчас не важно, – перебил его Маяковский. – Важно то, что ты не одинок в этом чувстве. Важно то, что я тебя люблю. Вот так. Он вдруг улыбнулся. – Постой… Почему я не сказал этого раньше? Попробуй, Серёжа, это ведь так легко. Вот, чего не доставало, вот оно… – О чём ты? – непонимающе уставился на него Есенин. – Как что? – Владимир вскочил со стула и прижал ладони к щекам Сергея. – Я тебя люблю. Вот сказал – и сразу понял, как быть. – И как же? – Как и раньше! – воскликнул Маяковский и поцеловал Сергея в золотую копну волос. – Чего же в этом хорошего? – Смешной ты, Серёжа, – Маяковский крепко прижал к себе удивлённого парня. – Всё теперь будет хорошо. Потому что каждое наше прощание будет поводом ожидать новой встречи. А если долго не придётся увидеться… Что ж, я буду знать, что где-то на этом земном шарике есть один Серёжа. Мой Серёжа, который меня любит. Понимаешь? Он посмотрел Есенину в глаза и с осторожной нежностью прикоснулся губами к его носу. – И ты будешь знать, что где-то есть один я, который любит тебя. И каждый раз, встречаясь с тобой взглядом, я стану безмолвно твердить: “Я тебя люблю”. Это ли ни счастье, Серёжа? Сергей смотрел в по-детски радостные глаза. И на мгновенье он позволил этой вере в счастье, сквозящей в каждом слове Владимира, войти в его сердце. И этого мгновенья хватило с лихвой. А ведь правда. Он столько боялся, что вот сейчас придётся ставить условия, придумывать, как вести себя на людях, а оно вон как разрешилось. Есенин понял, сколь бесконечно прав был Маяковский в своём желании жить как раньше, без договора и лишних правил. – Выходит, как раньше? – Как раньше, Серёжа. Разве что, – Владимир тихо фыркнул, – я надеюсь, ты позволишь мне приходить к тебе, чтобы… вот так? – О чём ты, Володя, разумеется. Вот только, не знаю, как долго буду оставаться на этой квартире. Поэтому, если бы ты оставил мне свой адрес, я был бы очень благодарен. – Разумеется, Серёжа, разумеется, – Маяковский вновь притянул Есенина к себе и потёрся щекой о светлые кудри. – Володя, – промычал Сергей куда-то в чужую рубашку. – Да? Есенин поднял голову и по-настоящему улыбнулся тёплому взгляду чёрных глаз. – Спасибо, что стал лучшим сном в моей жизни.