Каварама Сенджу

Каварама Сенджу засыпает в окружении своих братьев, что задремали прямо после тренировки. Трава щекочет их лица, а вечернее солнце греет грязную от пыли одежду. Уставшие, потные, счастливые дети. Маленькие, нежные души, что не успели ничего потерять. Они не знают, не осознают, что душа малыша Каварамы ушла, осталась там, на полигоне. Вместо мальчика просыпается дух. Дух, что устал считать свои перерождения. Дух настолько старый, что не знает свой возраст, не сможет сосчитать его. Он осматривает трёх мальчишек вместе с местностью, и, вздохнув, плюхается на то же место, где лежал. Теперь его имя — Каварама Сенджу. Очередное имя в таком же теле и мире. Любое тело — клетка, неважно, какого размера. Любой мир — пытка, неважно, насколько кровожадная. Перебарывая себя, он наконец встаёт, берет привычки, рефлексы, воспоминания, саму суть реципиента и натягивает её на себя, как маску. Снова. Дух не знает, зачем это делает, не понимает, почему не начнёт убивать себя каждый раз. Может, он просто устал это делать? Он не может вспомнить, сколько раз клал на себя руки, потому что не помнит даже последние десять жизней. Человеческое тело просто не способно принять столько информации, поэтому память расплывчата. Но душе это не мешает. Все раны, травмы, предательства и прочее — она всё помнит и забыть не сможет. А дух улыбается, сломано, примирительно. Это его единственная искренняя улыбка. Он понимает, знает, что это его наказание — жить вечность, бегать по кругу перерождений без возможности уйти, остановиться, да хотя бы забыться. Он не сможет, сколько бы ни молился, хотя бы облегчить свою участь. Потому что быть наказанным Смертью — хуже ада, хуже всех пыток, которые только могли быть созданы. Смерть, нет, Ш и н и г а м и не прощает. Он наказывает лишь однажды, и дух никому не пожелает прочувствовать на себе и долю этого проклятия.

***

Каварама Сенджу — гений. Его тайдзюцу — превосходно, ниндзюцу — на высшем уровне, который не у всех ниндзя встречается, а его катана, казалось, была продолжением руки. Буцума Сенджу гордится своим сыном. Но в глаза ему не смотрит — они хуже шарингана. Искры в них — фальшивей гендзюцу. Но все верят, потому что не видели настоящего взгляда. Он лицезрел его лишь однажды, когда проснулся ночью, и увидел сына во дворе, сидящего в позе лотоса. Тот не двигался, а тень, что бросалась от могучих деревьев, затемняла его, превращая силуэт в расплывчатую фигуру. Если бы не природная внимательность и выведенные боями рефлексы, Сенджу бы просто не заметил его. — Каварама, иди спать, — сонно пробубнил он, но встрепенулся, когда голова мальчика повернулась к нему. Свист ветра разрезал тишину, всколыхнув листву, отчего лунный свет упал на детское, словно у сломанной куклы лицо. Взгляд — пустой, м ё р т в ы й, ничего не выражающий. У людей таких не бывает, даже у трупов не настолько бездушный взор. Тогда Буцума понял — его сын мёртв.

***

Глава Сенджу не боится отпускать Кавараму на поле боя, даже не идёт с ним в одном отряде, как было с Хаширамой, а просто даёт пару указаний, лишь для галочки. Он не боится за него, нет, зачем ему беспокоиться о ходячем трупе? В первую свою битву Каварама сталкивается с Учихами. Несколько взрослых брюнетов кидаются на него, желая убить, как и многие другие до них, но шиноби лишь играючи отбивается. «Слишком медленно», — думает дух, а после встречается взглядом с шаринганом. Он не боится додзюцу, нет, он подсознательно чувствует, что у него самого когда-то был такой же. Ему не страшны гендзюцу — они на него не работают, он не боится закладок — чёрная дыра, что когда-то была душой, поглощает их. Три томоэ вращаются, проникая в сознание. Мужчина стоит на краю пропасти, и первобытный, животный ужас накрывает его. Один шаг в бездну — и он сломается. Быстро и мучительно, вероятно превращаясь в сумасшедшего, или просто овоща. И Учиха понимает, не осознает это, но чувствует всем своим нутром, слышит, как разные голоса кричат ему, молят о помощи — с каких пор души оказываются в его пропасти? — а потому впивается в руку духа, надеясь на спасение. Он проводит его. Уводит подальше, на выход из своей внутренней Марианской впадины, что была когда-то миром. Учиха делает шаг назад. А потом ещё и ещё. Соклановцы смотрят с недоумением, в их взгляде читается возмущённое: «почему не добил?», который встречается с такими же чёрными, полными страха глазами, заставляя недоумевать сильнее. Секунды отвлечения хватило Сенджу, чтобы скрыться.

***

Сражаться за клан Сенджу — его долг. Дух ненавидит быть должным, особенно когда ничего не брал — тело не считается, он не выбирает ни свои сосуды, ни возможность захватывать их, — потому он, уставший от новой жизни спустя два года, начинает продумывать план по убийству Каварамы Сенджу. Задумка оказывается простой, но надёжной. Детская смертность тут высока, а умереть на поле боя легко и взрослому. На границе отряд Сенджу встретился с Учиха и Хагоромо. «Довольно сильный союз, гибель от их рук не будет подозрительна», — хмыкает дух, отбиваясь от двух шиноби. Он кидает оружие, отвлекая врага, на деле пытаясь ненавязчиво помочь и «своим», и «чужим». Свидетели ему ни с одной, ни с другой стороны не нужны, а совесть его не мучает. Разве что чужая, но от неё можно легко откреститься. Он слышит чей-то детский крик ужаса, молящий, слабый и жалкий, но он тонет в чужих взвизгах, стонах и воплях, оставаясь неуслышанным. Для духа они уже давно стали однотонным шумом. Живых становится всё меньше и меньше. Каварама сканирует местность, и понимает, что ничья подмога дойти не успеет. Отлично. Остатки некогда больших отрядов группируются, становясь друг напротив друга. В воздухе витает напряжение и Шинигами, но ко второму он слишком привык, чтобы обращать внимание. Они собираются просто сбежать, понимая, что никто из них не победит. Дух раздражается, когда что-то идёт не по его плану, потому, прежде чем кто-либо успеет смыться, он использует телепорт, оказываясь прямо перед Учихами. Они не успевают удивиться, поскольку их головы уже летят с плеч. Те немногие, что успели среагировать, тут же попытались сбежать, но куда им до скорости света? Были слышны крики, но он уже не различал, где именно. Звуки смешивались и давили, давили, давили. Раздражали и мучили до головных болей. «Почему здесь, чёрт возьми, нет обезболивающих?» Отряд Сенджу стоял как вкопанный, не веря своим глазам. Что ж, это ему только на руку. Закончив с «врагами», дух повернулся к «соклановцам». Командир уже было открыл рот, как вмиг его грудь оказалась пробита насквозь. И снова крики, крики, крики… Закончив с последним, Каварама огляделся. Место было больше похоже на резню, чем на поле боя. «Значит, нужно расставить тела», — понимает он, невесело улыбнувшись, — «словно декорации в театре. А мне нужно не вызвать вопросов у возможных зрителей». Окровавленная одежда неприятно липла к коже, и когда он закончил, оставив напоследок лишь один маленький трупик — дух, кажется, никогда не привыкнет к детским смертям, сколько бы не проживал, — то скинул с себя броню и верхнюю одежду, оставив лишь футболку, шорты, оружие и обувь. Переодевать мертвеца он не решился, хотя это стало бы значительным подспорьем, вместо этого просто заменив броню Хагоромо на доспехи Сенджу. Сенджу складывает печати. Огонь — не родная стихия этого тела, но слово «родное» уже давно отсутствует в словаре духа, потому из его рта без каких-либо проблем вылетает мощный огненный шар, сжигая тело мальчишки и его оставленные вещи до пепла. Теперь личность можно было определить лишь по покрытыми сажей костями, что в это время вряд ли умеют, и по броне с символом. Отлично. Каварама прикладывает два пальца к земле. Отряд Сенджу будут здесь через минут пятнадцать, если не десять. В нём пара знакомых чакр: Буцума, Тобирама, Тока, и… и… Ашура? Дух мотает головой, игнорируя щемящее чувство в груди. Он не хочет знать. Последний раз осмотревшись, он покинул боле битвы. Отныне Каварама Сенджу мёртв.

***

Похороны прошли спокойно, с одним лишь отличием — теперь среди могил было и имя его сына. «Каварама Сенджу», — гласил небольшой памятник. Он даже не горевал — своего сына Буцума похоронил ещё давно, три года назад, когда увидел взрослый, совершенно неподходящий ребёнку взгляд. Первое время после осознания он терялся, не зная, что делать. С одной стороны этот некто навредить не пытался, наоборот, заботился о семье и клане, сражался за них и был верен. А ежегодная проверка у местных менталистов никаких закладок не выявила, поэтому, чем бы это ни было, это точно не была проделка Учих. С другой же это было… жутко. Очень. Жить в одном доме, делить один кров и пищу с неизвестно чем в облике собственного сына — пугающе. Ещё более страшило лишь то, что он единственный заметил перемену в сыне. В какой-то момент ему даже захотелось, чтобы виноватыми действительно оказались Учиха — новое гендзюцу, закладка или что ещё — неважно, главное, что можно было бы обвинить во всём их и со спокойной душой поставить точку в… этом. Тем не менее смерти тому он не желал. Каварама был прекрасным бойцом, и за это Буцума его уважал. Однако это, наверное, всё же неправильно — с облегчением выдыхать после его смерти, но по другому он не мог. А вот другие могли. Хаширама нёс чушь, Тобирама молчал, Итама плакал. Смерть Каварамы больно ударила по ним, Буцума видел это. Но это не значило, что Итаме стоило показывать эмоции, как какому-то гражданскому. Первая важная потеря для его детей — от этого они должны получить важный для шиноби урок, а не слёзы и бред. Хаширама, как назло, переворачивает всё верх дном, заявляя, что отправлять детей на войну — неправильно. Каварама ребёнком не был, он был шиноби, как и остальные — и этими криками он осквернил память о них. Непростительно! Буцума не сдержался — ударил незадачливого сына. Впрочем, на этом всё не закончилось. От второго удара Хашираму спас Тобирама, оправдав того скорбью о брате. Тогда Буцума успокоился, вспомнив, что он единственный среди своей семьи, кто знает правду. Другим её, конечно, знать необязательно.

***

Хотел бы дух сказать, что после побега сразу же построил мокутоном дом и зажил без людей, в одном лишь окружении природы да зверья, но тогда бы он соврал. Стихии дерева у него не было, слишком слабая кровь основоположника клана, чтобы кеккей генкай можно было бы развить. Пришлось по старинке охотиться на всякую живность, чтобы потом продавать в деревеньке, которую нашёл на границах страны Огня. — Ичиро-сан, сегодня снова улов! — с порога кричит дух хозяину мясной лавки. — О-о-о, Сешин-кун! — окликает его мужчина лет пятидесяти. — Проходи-проходи! Опустив тушку кабана на нужное место, он решил начать диалог, поскольку в моменты тишины головная боль от криков, которые тот принимает за шизофрению, становилась особенно сильной. — Ну что, есть что нового? — Ой, да не особо. Хотя, сегодня одна моя знакомая… Дух слушал спокойный голос мужчины, стараясь вникнуть в пустую болтовню, чтобы перестать обращать внимание на голоса. Но мясник довольно быстро разделался с кабаном, не дав такой возможности. — Вот, тут пятьсот рьё. Шкуру сейчас дам, — отозвался вышеназванный, всунув деньги Сешину. Забрав всё нужное, он пошёл в отель, по пути продав скору. «Хоть на деревьях теперь спать не буду», — подумал дух, осматриваясь. Гостиница была не в лучшем состоянии, но за маленькую цену грех жаловаться. Завалившись на футон и скинув уже зудящую под кожей маскировку, мальчик принялся продумывать план по заработку и строительству как минимум небольшой хижины. Сумма выходила кругленькой.

***

На всё ушёл у него год. Для духа это было привычным, но очень утомляющим сценарием, поскольку приходилось постоянно взаимодействовать с людьми и применять хенге, притворяясь взрослым. На фоне этого голоса не особо волновали. Небольшой домик в лесу был довольно незаметен, пусть ради этого и пришлось пожертвовать окнами. Он, конечно же, был рядом с деревней, чтобы в случае чего можно было бы прийти за помощью и не умереть по дороге. Внутри было скромно и по своему уютно: одинокая лампа на столе освещала тёмную комнатушку, немного помятый футон, небольшую умывальню в углу и полку с такими же одинокими столовыми приборами. Это совсем не то, что он мог бы получить, но и этого было достаточно. Хватит с него душегубства. Дешёвая дверь — взятая за пол цены у какого-то знакомого Ичиро-сана, — жалобно заскрипела, подаваясь порыву вечернего ветра, заставляя вжаться от холода в поношенную кофту. Пора спать.