И дьявол вошел в Голливуд

«Не только хорошие мальчики помогают выигрывать войны» (с)

Уинстон Черчилль, премьер– министр Британии, 1951 –1955 гг.

______________________________       

Г Л А В А 1.

«ГОРОД ТЕНЕЙ»

      Они были здесь давно.       По крайне мере, столько, что мозг начал понемногу отождествлять происходящее внутри этих стен, этого казавшегося огромным дома с наглухо закрытыми плотными шторами окнами, так, что день мешался с ночью, с красными, черными, белыми, как кабинет врача, комнатами, не с происходящим в реальности, а с чем– то, вроде затянувшегося кошмара.       Когда они пытались рассказать друг другу, что видели или слышали прошлой ночью, когда после таких ночей кто– то обязательно исчезал или, как рассказывали взрослые, следившие за ними, «плохо себя вел и теперь ему ставят уколы», то где– то внутри, за быстро стучавшими сердечками, чувствовали себя словно среди ночного дурного сна открыли глаза, но не могли пошевелиться, лишь наблюдая, как черные силуэты, с длинными руками и скалящимися ртами, медленно подползали к ним. Когда их когтистые пальцы добирались до них, они переставали плакать – просто лежали, не в силах зажмуриться или выдавить из себя хоть слово.       Они были здесь, где– то на земле, где– то очень далеко ото всех, кому были дороги, если такие люди и ходили по свету, настолько давно, что стали различать крики – от протяжных стонов, сквозь сцепленные зубы, медленных, мучительных до острых, громких, рвущих широко открытое горло изнутри, резких и обычно, последних. Когда стихал такой крик, казалось, замирало время и все вокруг останавливалось, скрюченное, изуродованное от боли, от ненависти, от ужаса, перелиновывавшего все живое. И тогда они брались за руки, закрывая глаза, молились, как умели, как знали, просто шептали где– то услышанные слова, не связывая их в стройную, правильную молитву.       Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Господь, пожалуйста, если ты есть…        Слыша шаги по глухим коридорам, они крепче и крепче сжимали руки друг другу, и все сильнее жмурились, словно от этого зависело, испарятся ли их кошмары наяву, как сонная пелена.       Они были здесь достаточно давно, настолько, чтобы понять – в красной комнате делают больно. Но иногда эта боль странная, иногда даже приятная. Она была сравнима с ледяной речной водой, когда опускаешь туда стертые старыми кроссовками ноги, отчего тебя всего пронзает холодом, а ноги ужасно щиплет, но в конце концов ты чувствуешь его – удовольствие, мурашками восходящее вверх, к пояснице.       После красной комнаты было больно, сначала очень, но день за днем все меньше, ходить в туалет или сидеть ровно. У некоторых болели щеки и губы, чуть надорванные в углах, но они не знали, отчего.       Страшнее была комната черная – оттуда не приходили сами, мальчиков заносили, повисших на руках людей в светлых одеждах, подобно тряпичным куклам, волочившим ноги по полу. Они лежали на своих узких кроватках– гробиках, трясясь то от жары, то от холода, потея, что– то порой бормоча. Их лица покрывали кровоподтеки и синяки всех цветов радуги, а глаза были опухшими от слез. Голоса их хрипели из– за сорванного горла, и они не ели с неделю.       Но самым жутким местом была белая комната. И они были достаточно давно в этих стенах, чтобы понять – оттуда не возвращаются вовсе. Ею пугали особо строптивых, тех, кто кусался, и цеплялся за решетку кроватки, когда за ним приходили. Слухи о ней пугали по – настоящему. Кто– то узнал, что там взрослые играют в хирургов, и те крики, после которых наступала липкая тишина, что воском застывала на барабанных перепонках, доносились именно оттуда.       Но каждую ночь им не оставалось ничего, как сжать друг дружке руки, зажмуриться и тихо, ни в коем случае не плача, молиться, чтобы их не наказали и не отправили в белую комнату.       Они были здесь слишком давно. Настолько, чтобы понять окончательно – никто не придет и не заберет их отсюда. Не спасет. Не распахнет наглухо зашторенные окна. Они – плохие мальчики, там им говорят здесь. На молитвы плохих мальчиков Бог не отвечает.       

***

      Острый песок застревает в глотке, делая простой вдох истинной пыткой. Он застит глаза – веки, отяжелевшие, вспухшие, слипаются верхними ресницами с нижними. Язык во рту пересохший, приливший к нёбу, слишком большой, что вызывает дикие приступы тошноты, распухает и запаливается в горло. Горько – соленая кровь затекает в легкие, бурлит в них, распирает изнутри. А песок продолжает сыпаться на лицо, от него горят глаза, забиваются ноздри. Взмах рукой вверх, к тонкой полоске ярко – белого неба – это единственное, на что способно зрение. На что способно нечеловеческое усилие воли, чтобы разомкнуть изъеденные ветром и песком глаза.       Боль в теле, огонь, что разгорается под кожей, становится совсем далеким. Сердце начинает безумно биться в агонии от невозможности сделать вдох заполненными песком легкими. Песок, везде песок…. Он засасывает, он иссушает все живое. Почему кругом этот чертов песок? Когда же он наконец закончится…       В ушах скрип и шум, тяжелый гул и глухие удары сердца, больше похожие на хлопанье лопасти военного вертолета.       Снова взмах руки.        – Эй, Джефф! Слышишь меня? Хватайся за руку, Джефф! Руку!       Пальцы не слушаются, а рука тяжело падает назад. Тело верно уходит вниз, засасываемого огромной воронкой. Последний глоток пыльного, раскаленного воздуха и перед глазами встает коричнево – бежевая стена, могильной плитой придавливая грудь.        – Сэр!       Тело странно заковано между двух плит, и, кажется, словно они двигаются навстречу друг другу, грозясь перемолоть кости.        – Сэр! Эй, сюда, он здесь!       Он с трудом разлепляет глаза. Темнота медленно рассасывается, словно грязную тряпку сунули под струю воды. Мир наполняется звуками и цветами. Серыми. Мрачными, как все вокруг.        – Шеф, пожалуйста. – Голос, зовущий его, тихо шепчет. – Я умоляю вас.       Пошевелить руками не удается. Посередине груди расползается обжигающая адовым пламенем боль. Он издает тихий стон, пытаясь повернуть голову.        – Боже, Капитан! – Шепот становится свистящим, словно человек, что пытается достучаться до его сознания, начинает плакать. – Пожалуйста, побудьте со мной. Я знаю, вы слышите меня.       Снова вместо чего – то членораздельного сквозь его пересохшие, растрескавшиеся губы прорывается булькающий звук крови в легких, а горло сводит судорогой.        – Тут… стены… – Он пытается откашляться. – Стены и песок. Песок. Все рассыхается. И сыплется.       Глаза щиплет от попавшей в них пыли и грязи.        – Сюда! Он здесь! Капитан здесь! – Женский голос рядом с ним срывается на крик и тут же утихает до едва различимого шепота. – Джефф… Вы отвратительный босс, но сейчас, черт вас дери, не умирайте, ладно?       «Ад все равно не примет меня, Джина»– ухмыляется он про себя.       Стены продолжают напирать, пока не трескаются и не рушатся на его голову.

***

       – Это последнее, что вы запомнили?       Мужчина едва заметно дергает плечами. Губы искажает надменная ухмылка.        – Если не считать тех унизительных дней в больнице, когда я лежал бревном, пока из – под меня выносили судно. Это я предпочту забыть первым.       Психолог не улыбается, лишь что – то строчит у себя в блокноте. Странно, ему шутка показалась довольно хорошей. Жизненной.        – Как вы соблюдаете распорядок дня, мистер О’Брайан?        – Как вы рекомендовали.        – И что же включают мои рекомендации?        – Сон не менее 7 часов, еда по расписанию, никакого алкоголя, прием препаратов, прогулки на свежем воздухе. – Он перечисляет все машинально, словно учил текст. – Секс?       Психолог поднимает на него подведенные глаза за прямоугольными стеклами.        – Секс с незнакомками? – Снова ухмыляется он. – С незнакомцами? Без разницы?        – Такого пункта в моих рекомендациях не было.       Мужчина устало жмет плечами. Плевать. Все равно он был слишком не в форме. И слишком жалок, чтобы кого – то снимать в баре. Брать услуги проституток до сих пор кажется ему отвратительной идеей.       Правая рука дергается к шраму посередине груди. На зубах скрипит песок.        – Это ваше второе серьезное ранение в жизни, не так ли?       Черт.        – Это имеет какое – то значение? – Мужчина огрызается.       Доктор откладывает блокнот – проницательные глаза за тонкими стеклами кажутся строгими. Она долго смотрит на своего пациента, и тот начинает прижимать пальцы правой руки ладонью левой, словно пытается размяться перед боем.        – Мистер О’Брайан, в силу обстоятельств, приведших вас ко мне на диван, ваше тело и ваш разум претерпели довольно сильные потрясения. Вы были на волоске от смерти, получили серьезное ранение, отчего могли умереть. Это нормально, что вы испытываете стресс от общения со мной, от моих попыток пробраться к вам в черепную коробку и снова навести там шорох. Но поверьте, – она аккуратным движением поправляет край юбки, закидывая ногу на ногу. – больше никто так не желает вас помочь, как я. Гнойники необходимо вскрывать – вам будет больно, но затем наступит облегчение. И мне вы можете доверять.       Мужчина хмыкает громче, чем положено, краем глаза ведя по довольно такой неплохой ноге психолога. Сколько ей лет? Меньше 40? А сколько ему?..       Он цокает языком. Крайнее недовольство. Все внутри ходит ходуном, энергия, что не могла найти выход ни в тренировках, ни в работе, кажется, сейчас разорвет его на части. Ему нужно на работу, нужно вернуться в участок, чего бы этого не стоило.       На секунду идея соблазнить врача не кажется такой уж идиотской.       И он, раздвинув ноги, упирает локти в бедра, подаваясь вперед.        – Что вы хотите услышать, док? – Он опускает голос ниже обычного. – Какую историю вам рассказать на ночь? Только предупреждаю, у моих сказочек рейтинг «двадцать один плюс».       Доктор прячет за очками заискрившиеся глаза. Она упирается взглядом в блокнот.        – Начнем с самого простого. Закройте глаза и опишите тот день из своего детства, что первым придет вам в голову. Неважно, веселый он или грустный. Просто день.       Джефф медленно моргает, и грустная ухмылка кривит его рот чуть влево. Это будет чуть сложнее, чем обычно.       

***

      Несчастный листок, что мужчина крутит в руках, пока пытается дозвониться по знакомому номеру, не содержит в себе ничего хорошего. Снова отказ в восстановлении, снова отправлен в продолжающийся уже месяц отпуск.       Дыра в груди уже почти не беспокоит – она успела зарасти еще в те чертовски длинные недели в больницы, и теперь он вспоминает о ней только когда приходится смотреть на себя в отражении.       Например, как сейчас.       В трубке на том конце линии каждый раз срабатывает автоответчик и вскоре он бросает попытки дозвониться. Мужчина раздраженно стаскивает футболку и с пренебрежением оглядывает открывшийся ему вид. Тщательно сбритые перед операцией волосы на его груди почти полностью отрасли – они темные и завивающиеся, но даже их густота не скрывает длинной багровой полосы, нисходящей к пупку, словно его по ошибке не прооперировали, а вскрыли. Тогда хотя бы объяснялось его отвратительное состояние. Он провел рукой по успевшим отрасти волосам – темно – русые, жесткие, сейчас они представляли собой взвившуюся после сна массу. На усталом лице лихорадочно горят блестевшие от бесконечного похмелья глаза, яркие, серые, но сейчас вид портили красные выступающие прожилки на белках. На скулах и подбородке несколькодневная щетина.       Он едва удерживает себя от удара в зеркало – незнакомец в отражении мало похож на капитана Голливудского участка полиции Лос–Анджелеса, но очень сильно на забредшего в пустующий дом бомжа.       Телефон вибрирует на крышке стиральной машине. Голос на том конце привычно откашливается.        – Как себя чувствуешь, Джефф?        – Бодр, как никогда.       В телефоне скрипящий смех.        – Что ж, не похоже на правду. Когда ты научился врать?        – Давай без нотаций, умоляю. Я месяц торчу дома и посещаю эту раздутую собственным эгоцентризмом дуру, по твоему наставлению, но это ни на шаг не приблизило меня…        – Я выделил на твою голову самую красивую дуру, которую смог найти в ЛА.       Мужчина не сдерживает смеха.        – Самую?        – Со степенью в психологии и опытом работы с ветеранами?        – Один – ноль.        – Джефф. – На том конце снова откашливаются. – Прости, я не всесилен. Тебе назначена терапия, ты был нестабилен, твое состояние усугубилось, и сейчас только ты можешь помочь себе. От тебя требуется посещать специалиста и добиться ее расположения. Черт возьми, да хоть трахни ее на этом диване, отлижи ей, но если так тебе надо, то вырви у нее из глотки разрешение вернуться на работу. Я никак не помогу тебе.        – Симонс, вонючий ты опоссум, ты и трешь мне про то, что не можешь помочь с восстановлением? Предлагаешь вернуться на работу в полицию через дыру твоей психолотутки? Тогда я, пожалуй, действительно лучше пойду в порноактеры.        – Ты давно в свой паспорт заглядывал, актер?        – Зато не так давно в содержимое своих боксеров. И знаешь, что? Я сейчас любуюсь на свой идеальный, огромный хер, да, сукин ты сын, разговариваю с тобой и надрачиваю эту дубинку. Да он в кадр не влезет.       Смех становится более грубым.        – Джефф, ты меня услышал. Пост заместителя мэра не подразумевает в своих ежедневных обязанностях бессмысленные разборки с неудачниками со значком на дырявой груди. Хорошего дня!       Не иначе, как воля Господа удерживает его от броска телефонов в стену.       

***

       – Джефф, Джефф, словно не прошло ни минуты с того дня, как ты покинул Сан – Диего. Смотрю, ты все так же строг и суров?       Ник Ричардз, глава совета комиссаров полиции Лос – Анджелеса, крепко жмет руку мужчине, приглашая его сесть за столик. В кофейне через дорогу от Первой Вест – Стрит, где массивное, одиннадцатиэтажное стеклянное здание главного Департамента Полиции, отражает лучи медленно перевалившегося через зенит раскаленного солнца, пахнет корицей и сливками. Ричардз плюхается в мягкое темно – зеленое кресло, оправляя светло – серые брюки на худых, сухих ногах профессионального бегуна по пересеченной местности, и жестом указывает на кресло напротив. Официантка, материализовавшись из воздуха, ставит две дымящиеся чашки кофе.        – Если я не состарился настолько, что потерял все мозги, ты любишь крепкий американо, верно? Два кусочка сахара, ни грамма сливок и маленькое маршмеллоу от заведения.       Джефф давит улыбку, пытаясь быть вежливым. Он размешивает сахар в густом темном напитке и осторожно перекладывает воздушный зефир на тарелку к старому другу.        – Лучше ты.        – На диете? Смотрю, поднабрал за все время, хотя бедра, – Ричардз фамильярно треплет Джеффа на верхнюю сторону ляжки, хлопая ладонью, – бедра крепки как сталь, Капитан. Года еще никому красоты не прибавляли, Джей – Джей, тут уж мы все равны.        – Года, ранения, бессонные ночи в участке, алкоголь, сигареты. – Кивком соглашается мужчина, чуть поморщившись от старой армейской клички.       Он смотрит в моложавое, натянутое на широкие скуловые кости эбеновое лицо Ричардза, в его чуть раскосые глаза – маслины под завивающимися ресницами, в вечно – улыбающийся рот с крупными, как у выставочного жеребца, белоснежными зубами. Ему не верится, что у них один возраст.        – Сколько тебе стукнуло, сорок? – Отпивает свою молочную бурду, щедро залитую приторными сиропами Ник. – Как на личном?        – Тридцать шесть, Ник, мы с тобой ровесники. А насчет второго… – Джефф медленно моргает. – Не говори, что не знаешь.        – Знаю что? – на секунду Ричардз теряется, но тут же по его холеному лицу пробегает тень сожаления и профессионального беспокойства. – О, прости. Да, я… Твоя жена…        – Да. – Кивает Джефф.        – Как давно это случилось? Года три назад?        – Пять.        – О, прости еще раз, дружище. – Ник выглядит раздосадованным.        – Все в порядке.        – Она была моделью?       Под столом Джефф со всей силы сжимает пальцы.        – Да, но… В общем, она была спортивной моделью. Культ героинового шика прошел и людям нужны были новые ориентиры. Все было бы неплохо, – он откашливается. – Знаешь, это…        – Дружище, прости! – Ник вскидывает руки вверх, обозначая что готов сдаться. – Конечно, это ужасно. Мы больше не говорим об этом. Не вспоминаем.        – Конечно.       Они одновременно отпивают кофе. Пауза грозит затянуться, но Ричардз хлопает в ладоши, улыбаясь самой белой улыбкой в полицейском департаменте. Разговор о живых призраках словно не случался десять секунд назад.        – Не буду скрывать, я в курсе, зачем ты сдул пыль со своих старых записных книжек и вызвал меня сюда. Ты герой, Джей – Джей, правда, я горжусь, что у меня был такой сослуживец. Одни наши тренировочные недели в Южной Америке, когда мы чуть не сгнили заживо по горло в грязи, глине и паразитах. Ты спас меня тогда от участи утонуть в болоте.       Джефф усмехается, пряча глаза. Говорить о своих заслугах это его вторая нелюбимая вещь в жизни.        – Да, Джей – Джей, ты герой! Вытянуть меня из трясины на своем ремне, чуть не порвав его, это было сильно.        – А потом бежать пять миль со сваливающимися штанами, потому что кто – то извивался как оплёванный червяк и сломал мне крепеж.       Ричардза рассказы о былом безмерно веселят. Он даже про кофе свой забывает.        – Твоя задница всегда была выше всяких похвал, Капитан.        – Лучше не продолжай, у меня давно в душе сидят своеобразные подозрения насчет работников профсоюза. – Язвит Джефф, и они смеются. – Я действительно по делу, не стал бы дергать тебя из – за ерунды.        – Знаю. – Отмахивается Ричардз. – Тебе снова отказали в досрочном восстановлении, не так ли? Знаешь, почему?        – Если бы знал, не пришел сюда. Физически я здоров как бык, я прошел тесты, но психологичка… Она каждую неделю пишет мне отказы. Хотя сеансы проходит отлично.        – Отлично? Что в твоем понимании отличный сеанс, Джей – Джей? Когда ты молчишь на протяжении часа и считаешь всех вокруг идиотами?       Полицейский усмехается.        – Это идеально прошедший сеанс. Она задавала вопросы, я отвечал.        – Отвечал или как обычно пошло отшучивался?        – Ты знаешь меня пугающе хорошо.        – Возможно, дело в том, что она хотела бы от тебя не слов, а действий? – Морщит нос Ричардз. – Ну, вы оба свободны, не молоды, по горло в работе, так, что времени нет даже на поиски партнера. А она теперь изучила тебя вдоль и поперек, и видимо, осталась довольна увиденным. Теперь хочет увидеть больше.        – Вы с Рэем сговорились, да? – Он трет лицо ладонями и проводит по волосам, убирая их назад. – Я, что, похож на студентку, что должна поднимать юбку перед старым извращенцем ради зачета?        – Мисс Боулзман твоя ровесница. – Комично дергает бровями Ричардз. – Или забыл, что ты уже сам не мальчик?        – Мне бы хотелось более легитимных способов.       Ник откидывается на спинку кресла, кладя ногу на ногу. Он пару секунд хитро глядит на старого друга и тут же разражается смехом, хлопая того по плечу.        – Ты бы видел свое лицо, Джей – Джей! Ты просто икона. «Нет, пожалуйста, я не хочу трахать тетю психолога!» – Играет Ник, округляя глаза, и снова хохочет. – Прости, мне хотелось посмотреть на твою реакцию, на что ты способен ради возвращения.       Джефф лишь глубоко вздыхает, закатывая глаза.        – А ты как был комедиантом, так и остался.        – Это проверка, Капитан. Ничего личного. Не мог же я просто так тебе отдать это.       И его ловкие руки с длинными изящными пальцами пианиста открывают дипломат из дорогой кожи, выуживает из его недр довольно тонкую папку с виднеющимися внутри белыми листами и кладет его на стол, сдвинув чашки в сторону.        – Дело, которым ты занимался до попадания в больницу, оказалось связано вот с этим. – Аккуратный отполированный ноготь Ричардза утыкается в черную поверхность. – Наркотическая волна снова захлестнула Голливуд, и пока ты нежился на больничной койке в руках сексуальных медсестричек, у вас появилось на три трупа больше.        – Что – то новенькое? – Интересуется Джефф, пролистывая содержимое папки.        – Что – то, что приплыло к нашим берегам с Карибов, по всей видимости. Траффик отследить не удалось, постоянства поставок нет, вещество знакомое, но обладает некоторыми новыми свойствами. И самое главное, мольба о помощи пришла откуда не ждали.        – Да ну? – Недоверчиво мыкает мужчина. – Удиви меня.        – И удивлю. Директор Тод – Пикчерз, Альберт Янопулос. Он спрашивал именно тебя, Джей – Джей, и был очень огорчен, узнав про твой вынужденный больничный.       Джефф лишь вскидывает брови.        – Допустим.        – По результатам, твой офис лучший среди бюро уже пять лет подряд. А кто возглавил его пять лет назад? Ты, Джефф, а это о чем – то и говорит. Если не для тебя, то для других уж точно. – Ричардз складывает руки на подкаченной груди. – Пора тебе возвращаться, боец. Без тебя в участке уже наверняка полный дурдом.        – Я контролирую их. – «Мысленно» – едва не добавляет мужчина. – У меня есть помощники.        – Не сомневаюсь, Джефф. Ну, так что?        – Ты спрашиваешь? Да я руки тебе целовать готов! – Наконец довольно смеется он, беря папку со стола и бросая наличку рядом с чашкой. – Вопрос только в том, что я тебе теперь должен.        – Если удовлетворишь просьбу Янопулоса, то считай, расплатишься со всеми долгами. Киностудии жертвуют немалые деньги на благотворительность для профсоюза, и они вправе… ожидать к своим пожеланиям особого отношения.       Они снова жмут руки, Джефф согласно кивает, пряча папку подмышкой, чувствуя ее необъяснимое тепло.        – Ты правда расплачиваешься купюрами, Джефф? – Запоздало удивляется Ник. – Ты еще старее, чем кажешься.       Он хлопает его по плечу.        – Сколько дней мне дается?        – Выходные у тебя отнять не посмею, а в понедельник весь офис будет ждать тебя. С психологом я договорюсь, не переживай – Ричардз ухмыляется. – Есть у меня парочка претендентов на досрочную комиссию. А ты приведи себя в порядок, наконец. Сбрей щетину и подстригись. Ты возвращаешься, Джей – Джей!

***

       – Ваша история… Ну, не знаю, восхищает? Удивляет, уж точно. Она точно удивляет меня, а я видела много разных людей с их историями, понимаете?       Саманта Смит, с ее идеально уложенными волнистыми волосами, в идеально сидевшем алом брючном костюме, отливавшем сатином ровно настолько, чтобы выдержать тонкую грань между неуместной вычурностью, дешевым китчем и оригинальностью, с идеально подведенными широко поставленными глазами, из – за чего она напоминала яркую тропическую птицу, внимательно следит за девушкой напротив. Она предлагает ей пересесть из – за стола на диван, помощница приносит кофе с мороженым, за открытым окном плещутся волны неспокойного зимнего океана и накрапывает дождь, отчего внутри ее офиса в Санта– Монике, окруженный парками и винтажными картинными галереями, пахнет соленой свежестью.       Саманта улыбается – девушка напротив нее на удивление приятна. Она привыкла к череде избалованных малолеток, трясущих перед ней отцовскими деньгами и желающими прямо завтра сняться на главных ролях, привыкла к забытым возрастным актерам, чье самолюбие и эгоцентризм застят глаза, не давая понять, что смена вектора – это не предательство идеи, а попытка влиться в новую волну. Привыкла она к другим агентам, пытающихся переманить ее клиентов, привыкла к полупьяным продюсерам, из карманов которых традиционно торчит косяк, привыкла к режиссерам, что порой даже не удосуживались взглянуть на нее за весь разговор. Девушка напротив разительно отличалась от ее привычной аудитории.        – Э – э, мисс…Йенсен, Эмма… – Быстро подглядывает Саманта в свои аккуратные записи. – Признаться, столько времени работаю с Энтони, но, чтобы он сам звонил и предлагал мне актрису… – Она всплескивает руками. – Такого просто еще не было. Чем же он так вам обязан?       Девушка напротив смеется – Саманта тут же, со всей профессиональной скрупулёзностью, оценивает ровный белый зубной ряд и отсутствие значительных недостатков, мысленно вычеркивая пункт за пунктом.        – Я и сама удивлена, но, наверное, такие вещи называют везением, не правда ли? – Она помешивает шарик мороженого в чашке и осторожно подносит ее к губам. – Простите, если покажусь вам молчаливой, для меня это все…        – Впервые? – Договаривает за нее Саманта и, встретись со взглядом девушки, улыбается. – Прошу, не переживайте. Я как доктор для актеров, мне можно рассказать все, и я не осужу и не поставлю вас в неловкое положение. Я киноагент, и киноагент с большим опытом.       Саманта осторожно кладет ладонь на ногу девушки, оценивая качество ткани джинсов, красиво подчеркивающих ее длинные, тренированные ноги.        – Мне можно доверять. – Заговорщицки шепчет она и чувствует, как по телу девушки проходит волна расслабления.        – Да, да. Мистер Вуд так и сказал мне. Чтобы я шла и ничего не боялась.        – Тогда, с вашего позволения, я немного освежу историю, хорошо? Для себя. – Саманта переворачивает листы толстого ежедневника в обложке из дорогой мягкой кожи. – Вы работали в Аквариум Пасифик, морским биологом, и однажды, прогуливаясь по центру Лос– Анджелеса, увидели пингвина, расхаживающего в гордом одиночестве среди машин. Так как он пугался людей, пытающихся ему помочь, вы отважно кинулись в поток, умело схватили его, и попытались найти кольцо, но не успели, так как буквально из неоткуда рядом с вами затормозил автомобиль Энтони Вуда, и он, в порыве безумной благодарности спасительнице его любимца, на ваш категоричный отказ брать деньги, оставил вам визитку с телефоном, и попросил позвонить ему, чтобы он вас снял в массовке своего нового фильма, так? Затем, после того как вы дебютировали в своей незаметной роли, вы решили сходить на пару кастингов, везде получили отказ, решили посниматься в рекламе, и даже удачно, как снова счастливый случай свел вас с мистером Вудом – его пингвин заболел, и помощница нашла вас. Вы приехали к нему, помогли с пингвином и Энтони, веря, что вы его добрый ангел – хранитель, дает обещание замолвить о вас словечко? Я ничего не упустила?        – В целом нет, только если есть пара неточностей. Мистер Вуд пришел в океанариум не совсем трезвый, привел Сьюффи. – Девушка закусывает губу. – Это имя птицы. Кричал, что освободит всех подневольных пингвинов и требовал улучшение содержания для акул. Посетителям сначала нравился незапланированный концерт от известного режиссера, но потом кто – то решил вызвать полицию. Пингвин испугался и убежал, видимо, на запах рыбы. Так его нашла я – ведь рыбой пахло от меня. Полиция уже едва ли не затолкала мистера Вуда в машину, но мы с руководителем решили все миром. После третий чашки экспрессо он протрезвел, извинился и дал мне свою визитку с предложением поучаствовать в фильме. У них была пара забавных сцен с главными героями в зоопарке, и животные, взятые для сьемки, показали, так сказать, характер. Я согласилась на небольшую роль на заднем плане, тем более, всего пара съёмочных дней оплачивалась едва али не моей месячной зарплатой. А дальше вы знаете.       Девушка напротив сжимает чашку и нервически кривит губы, пока Саманта пристально разглядывает ее.        – Что ж. – Наконец выдыхает та. – Версия с героическим спасением бедного водоплавающего мне нравиться больше, если не возражаете, оставим ее. Что – нибудь еще?       Эмма жмет плечами и Саманта уже не в первый раз замечает ее прекрасную физическую форму – ее новая клиентка выглядела как человек, много и с удовольствием работавшей на свежем воздухе и на открытом солнце. Подкаченные изящные руки с длинными пальцами, красивая зона декольте с высокой маленькой грудью, ребра, сужающиеся к талии так сильно, словно девушка все детство проходила в корсете, сильные, длинные ноги той, что много двигается и носит много тяжестей, не лишенные тонких лодыжек. Это хорошо, это прекрасно. Саманта думает о том, как ненавидит толстые лодыжки, которые не сузишь потерей даже сорока фунтов. Она подмечает, что для идеальной формы девушке нужно будет скинуть не больше десяти.        – Если это важно, то роль в фильме не была для меня дебютом. В детстве я снялась в паре реклам и даже в клипе у одной рок – группы. Помните, девочку что улыбалась, наливая молоко в тарелки с хлопьями? Так вот…       Саманта изумленно тянет брови вверх.        – О, как интересно! Молоко с фермы мистера Му – Му?! Это были вы?        – Да уж, сейчас это кажется больше шуткой, чем достижением.        – Милая! – Не скрывает смеха киноагент. – Поверьте, если вам принесли успех хоть сьемки в рекламе средств от геморроя, то это повод для гордости! А почему вы бросили сниматься? Моя младшая сестра обожала ту рекламу, она говорила, что это самая красивая девочка на телике.       Эмма краснеет. Он наклоняет голову и смущенно убирает прядь длинных темных волос за уши. «Нужно посоветовать ей перекраситься» – тут же проносится в голове у Смит. – Маме с папой нравилась идея сделать меня известной, и у них это даже немного получилось, но… – Она отворачивает взгляд к окну, за которым небо уже окончательно затягивает серой, беспросветной массой. Дождь с силой барабанит по стеклам. – Когда мне было десять, родители погибли в автокатастрофе, а единственным родственником, пожелавшим приютить меня, стала неродная мне бабушка, последняя жена моего деда. Так я переехала в Филадельфию и забыла о кино. Бабушка не давила, но активно советовала заняться делом ее первого и любимого мужа, морской биологией. Так я поступила в университет, работала в морской биологической лаборатории в Вудс – Холле, затем в Океанариуме Эдвенчер. После кончины бабушки попросила перевести меня сюда. Подальше от… Она не договаривает. Саманта вдруг беспокоиться о том, что девушка сейчас заплачет, и ей придется искать слова утешения, но та всего лишь несколько раз моргает и дружелюбная улыбка снова растягивает ее губы. – Я понимаю, милая. – Саманта улыбается в ответ. Что – то в лице девушки напротив кажется ей особенно привлекательным – большие овальные глаза цвета хорошего виски, смотрящие из – под пушистых ресниц спокойно и смело, аккуратный нос с округлым кончиком, выглядевшим особенно удачно, если девушки дать роль «той самой девочки по соседству», пухлые очерченные губы, чуть вытянутый подбородок, делающий овал ее лица более интеллигентным. Саманта отмечает отсутствие вмешательства в ее природные черты, и уже мысленно чертит линии, чтобы можно было изменить особенно удачно. – Почему ваша бабушка была против продолжения ваших съемок? Эмма качает плечами.        – Возможно, хотела уберечь меня. Она часто говорила, что Голливуд – не место для людей вроде меня, чувствующих, наивных, желающим отстаивать свои принципы. Она говорила, что это место, сунься я на ярд ближе положенного, пережует и проглотит меня, как миллионы девочек и мальчиков до и миллионы после. Она боялась однажды не успеть спасти меня, ведь в своей жизни ей пришлось спасать своих друзей здесь. Саманта замирает, выправившись, подобно хищнице. – Ваша бабушка работала в Голливуде? Ответ заставляет ее потерять на пару секунд возможность вдохнуть воздуха. – Да. – Кивает головой Эмма. – Мою бабушку звали Джолин Хоуп, она была известным костюмером. Легендарное платье Элизабет Тейлор в «Клеопатре» она создала вместе с Ирен Шаррафф, что стала ее подругой на долгие годы. Так что об изнанке этого города она знала не понаслышке.        – Удивительно. – Только и может тихо выдохнуть Саманта Смит. – Удивительно.       – С детства вы увлекались театром, видно, влияние бабули, не так ли?       Саманта подготовилась – в ее цепких руках быстро мелькают бумаги с мелким, убористым шрифтом. Это было почти досье – все, чтобы лучше понимать, кто сидит перед ней. Ее система четка выверена, отработана, и самое главное, она не подводит. Храни господи интернет и социальные сети, куда люди, не стесняясь, не Тая, наивно полагая, что поток информации унесет грязную правду о них, выкладывает тонны фактов о своей жизни. Ее помощнице всего за несколько часов удалось найти о мисс Йенсен почти все.              Эмма качает плечом, выдавая полуулыбку.       – Она всячески поддерживала мои начинания в драматургии.       – Ставила вам речь?       – И движения рук, и интонации, и секреты ходьбы по сцене, не подглядывая себе под ноги. А уж сколько часов я провела с книгой на голове.       – Список ваших ролей впечатляет – Аннет Деларбр, Роксана в Сирано де Бержерак, Сэди Берк. В университете продолжили?       – Даже скорее начала так, как должна была бы. В школе я чаще писала сценарии, чем читала их со сцены.       Эмма сглатывает, пытаясь скрыть нервозность в дрожащих на коленях руках, и не накручивать прядь волос по привычке на указательный палец. Но от женщины напротив, с ее внимательным, проницательным взглядом почти не моргающих глаз, с холодной отрешенностью в их глубине, даже когда она улыбается или делает вид, смеется, не уходит ни одна деталь.       Девушке начинает казаться, что вскоре в ней разочаруются окончательно, и это будет означать конец, конец того, что даже толком и начаться не успело.       Вдохнув, кратко, почти неслышно, свежего соленого воздуха, приправленного холодными дождевыми каплями и древесной терпкостью вечнозеленых вашингтоний с их массивными, раскидистыми листьями, она решает, что даже если не выгорит, то ей будет, что вспомнить. По крайней мере, сняться в парочке постоянно крутящихся по телевизору реклам что в детстве, что сейчас – уже неплохо. По крайней мере, на работе ее узнали все.       Саманта часто моргает, и ощущает покалывание на кончиках пальцев. Это чувство никогда не подводило ее – перед ней та, что отработает каждый вложенный в нее центр, девушка, что может появиться на пороге ее офиса возможно раз в жизни. Настоящий подарок с небес, принесенный циклоном из Филадельфии. Саманта почти в экстазе – благодарна ли она запоям Вуда, что выжил из ума настолько, что завел себе чертового пингвина, родителям Эммы Йенсен, что таскали ее, как и миллионы других таких же родителей, верящих в уникальность своего чада, по многочисленным кастингам, но оказавшимся умнее, научив дочь (согласно рассказанному ее) держать осанку, танцевать, вести себя в высоком обществе и уметь подставить камере нужную сторону лица, или бабушке, пусть и не родной, великой Джолин Хоуп, что вложила в свою названную внучку ровно столько, сколько могла.       И Саманта чувствует, как злится на то, что такой алмаз, настоящую морскую жемчужину, держали в раковине вдалеке от ее придирчивого и навёрстанного глаза. Но теперь то девушка напротив, уже сидевшая на ее диване так, словно она дает интервью Джимми мать его Феллону, удачно сложив ноги, чтобы они не выглядели толстыми короткими бревнами, и все время улыбаясь, никуда от нее не денется. Черт, она просто обязана сделать ее звездой, и если не первого эшелона, то той, чье лицо не сходит с рекламных щитов, уж точно.       Внутри Саманты Смит загорается привычный огонь нетерпения – ей порядком надоели приевшиеся лица, с глупыми глазами и ввалившимися щеками после очередной реабилитации и неудачного удаления комков Биша, что смотрели на нее как на обслуживающий персонал, забывая, что она им не нянька, а фея – крестная. Махнет палочкой, и Золушка поедет на бал, махнет еще раз – и все контракты превратятся в гнилые тыквы.       Девушка напротив, кажется, чувствует эту разницу. И благодарно кивает, когда в присутствии юриста, подписывает чуть дрогнувшими пальцами предложенный ей контракт. Саманта Смит не изменяет себе – условия на многочисленных листах внутри папки из дорогой бумаги сорта верже цвета искрящегося шампанского выгодны обоим. И девушка с глазами удивительно теплого карего цвета позволяет себе дать волю эмоциям, когда прижимает к груди билет в свою новую жизнь. – Поздравляю. – Им приносят игристое, и они пьют за удачный контракт. – Советую еще раз ознакомиться с моими предложениями на предпоследней странице. Вам пойдет светлый цвет волос, оттенка медовый блонд. – И смена фамилии? – Шутит девушка, морщась от пузырьков. – Это обязательно, милая! Мы придумаем вам новую, потрясающую историю, которую будет знать Америка. В этом кабинете умерла биолог Эмма Йенсен, но родилась актриса Эмма Хоуп. Ваша бабушка была бы счастлива, увидев вас здесь. Эмма вежливо улыбается и легкий вздох срывается с ее губ. – Как бы я хотела этого, Саманта. Как бы я хотела этого.