Blood like lemonade

And she's buying a stairway to heaven.

      И она покупает лестницу в рай.

      Stairway to Heaven — Led Zeppelin

            

      Гермиона очнулась ближе к вечеру. Дождь моросил сквозь приоткрытое окно, скалило зубы чудовище с куртки у изножья кровати, грустно синело пасмурное небо и привычно тикали ажурные часы на столе мадам Помфри.       Целительница хранила молчание.       Больничное крыло, окунувшись в полумрак, вторило ей беспрекословно.       Последнее, что она помнила, звон полуночи в старинных часах и застывший словно во сне мир вокруг, в одном неловком мгновении, запечатлённый на плёнку, точка во времени, оборвался пульс, потухла жизнь. Замерло. Остановилось.       Она не хотела думать, что это было.       Это пробуждение получилось труднее всех предыдущих. Туже обычного затянутые бинты, боль набатом в затылке, лекарственный запах стоял в воздухе удушающий, глаза слезились и в горле сухо.       — Мы всё ждали, когда вы очнётесь.       Гермиона не отреагировала на слова мадам Помфри. Фрустрация уносила в тяжёлую негу, боль умыкала сознание нежно, но настойчиво, стянутая заклятием кожа скользила по костям с каждым вздохом. Могла бы — не дышала.       Вскоре мадам Помфри бросила тщетные попытки разговорить пациентку. Она исправно меняла повязки, поила зельями и порой на тумбе у кровати появлялись яичница с беконом, к которым Гермиона оставалась равнодушна.       Кровать была другая, теперь по окну царапала ветка жухлой ели, паутины под потолком в других местах, и пропало куда-то серое пятно на стене в форме Мексики. Тумба с другой стороны, зелья какие-то совсем чудные — таких Гермиона ещё не пила, и здесь никого совсем не было. Только мадам Помфри.       Целительница захаживала чаще обычного. По правде говоря, она всё также молчала, монотонно делая своё дело в недоумении, почему раны не заживают.       И только Гермиона знала ответ на этот вопрос. Ни один цветок не раскроет листьев, если он гнилой изнутри.       Безжизненный. Умирающий и увядающий от корня к стеблю, от стебля к сердцевине, к бутону. Смерть без лица и тела скиталась где-то поблизости, тянулся за ней инфернальный холод, тухли свечи и протяжно выл сквозняк.       Гермиона чувствовала её дыхание. От Обета не умирают по щелчку пальцев, это длинный и болезненный процесс, и чем дольше ты тянешь с выполнением клятвы, тем ближе Смерть к тебе подкрадывается. То, что раны на её теле не заживают, тому ясный пример.       Кожа серая, глаза блеклые, волосы густой проволокой путанные, и дыхание тяжелое. Клеймила с каждым днём. Смерти мало косого шрама на её ладони, мало гниющей заживо плоти, мало сознания, готового встретить её с распростёртыми объятиями. Она жадно пила из Гермионы жизнь.       Маленькими глотками.       И она была не одна. Смерти много, столько же, сколько и умирающих, столько, сколько ещё должно умереть. Она разная. Каждый, кто рядом с ней, носит на себе её украшения: пахнет валежником и старым мрамором, пьёт кофе, больше ни о чём не думая, царапает на бумаге то, чего никогда не скажет вслух. Ищет тепло.       Подальше от холода.       Спрятаться, сбежать, но бесполезно это.       Гермиона слушала, как стучит её сердце, жар от него в груди, что вздымалась с каждым вздохом.       Дни тянулись костлявые, лихорадочные, с запахом дождя и свежих бинтов, с привкусом соли от горьких лекарств на губах и голосом мадам Помфри в отражении от пустых стен.       Сумрачное забытьё. Танец огненных бликов с тенью на мраморном полу, в блестящих колбах и флаконах, в её потускневших глазах. Борозды от мятой одежды и простыней на коже, серая дымка в пасмурный четверг, яичница на вкус как резина и чай без сахара, очень горький.       Бергамотовый.       В пятницу пришлось лежать в тёплой ванной. Мадам Помфри плюнула на магию и обмотала кругом рёбер, ног и рук целовановую плёнку, чтобы вода не разьела мазь. Флисовое одеяло с фиалками пахло утюгом и свежестью, чудище на куртке осунулось и имело вместо свирепого вид очень грустный.       В понедельник Гермиона самозабвенно чистила ботинки. Паутины под потолком ровно восемь штук, фиалок на одеяле сто сорок три, выпитых кружек чая двадцать восемь.       Крестражей по прежнему пять.       Мысль утекала вместе с комьями грязи. Шнурки когда-то были синими, мартинсы новыми, блестящими от ваксы и воска, и пахли как дорогой адекалон или зимняя резина колёс папиного Шевроле. Шнуровать долго. В подошве застряли маленькие камешки дорожного гравия, мыски сбились.       Вторник она провела в кровати. Мадам Помфри теперь не пыталась с ней заговорить. Ничего не сказала про ботинки, что сушились на подоконнике, ничего про кружку, от кипятка в которой валился пушистый пар, в её ладонях. Следующие несколько часов с них сходила кожа.       Единственное, что Гермиона не могла посчитать, это сколько дней провела в этом месте. Хлёстко били ветки в окно от сильного ветра, темнели сколы гор вдали, когда их не застилал непроглядный туман, ничего, кроме шагов в мягких тапочках и собственного дыхания.       Когда-то Гермиона ненавидела эти её тапочки, что не издавали ни звука при ходьбе. Теперь Гермиона слышала, как теплеет воздух вокруг целительницы, как звенят ажурные заколки под её хлопчатой шапочкой медсестры, как сыпется сахар. Медик пила чай с тремя ложками — Гермиона знала это наверняка.       В субботу на прикроватной тумбе кто-то оставил цветы. Гермиона насчитала двадцать три ромашки и четыре розы, до записки в них руки так и не дотянулись.       Мартинсы высохли в четверг. Пришлось сложиться пополам, чтобы обуть их. Оказалось — очень больно.       Мадам Помфри не нравилось, что она спит в обуви.       Гермионе не нравилось, что она упоминает Дамблдора. Не нравилось, как смотрит, как говорит, как с каждым новым мотком бинта в ней появляется причастность. Будто она хочет делать то, что делает.       Дамблдор был чем-то обеспокоен. В понедельник Мадам Помфри принесла Гермионе стопку писем от него с наилучшими пожеланиями скорейшего выздоровления, написанными на конвертах.       Будто знал, что Гермиона эти конверты распечатывать не станет.       Постепенно сознание к ней вернулось. Почувствовала страх. Старый друг.       Дамблдор использовал против неё легиллименцию. Дамблдор что-то заподозрил, о чем-то подумал в самый ненужный момент, или проверял Гермиону на реакцию — это совсем не важно. Она научилась падать ещё давно, когда Волан-де-Морт терзал её мысли в поисках украденной частицы своей души, когда разрушенная память после этого заедала подобно плёнке в кассете и находила единственный способ спастись — провалиться в темноту.       Гермиона никогда не училась окклюменции. Но умела падать. Падать в место, что не поддавалось словам, где исчезли запахи и вкусы. За четвёртую стену. Простой наблюдатель.       Волан-де-Морт злился. Падение в никуда замедляло заклятие, останавливало чужое сознание на пути к её, вело отчаянную борьбу с чем-то, что внушало животный ужас. Она научилась сопротивляться, отходить подальше и смотреть как бы со стороны, будто все, что происходило, происходило не с ней: в холодном тёмном месте не было боли, не было её самой. Там можно быть равнодушным.       Ко всему.       Но у всего свои пределы. Гермиона не знала, где они, но наверняка почувствует, если зайдет слишком далеко. В холодном темном месте можно забыть, что ты живой и тебе больно, но хуже того — забыть, кто ты есть на самом деле.       Дамблдору пришлось побывать в нём.       Странно, что он так быстро сбежал. Или, возможно, что-то его выгнало взашей, лучше самой Гермиона зная, что старому волшебнику там не место.       Парадокс.       Это было единственным объяснением. В её голове знания и воспоминания, которых в этом времени априори быть не должно. Гермиона — ошибка, погрешность в расчётах, её память — бомба замедленного действия без красной кнопки.       Дамблдор не смог пробраться дальше тёмного места, не увидел ничего, кроме последнего месяца, и не увидит, пусть не пытается. Пропасть в двадцать лет не позволит. Даже ему.       Раннее утро клубилось тенями в закоулках просторных коридоров.       На часах четыре по полуночи, кромка неба в клетчатых окнах бросала холодный свет на кирпич под ногами, скрипела кожа куртки с запахом железа и выхлопных газов. Гермиона часто жмурилась. Туман в глазах, ничего не разглядеть.       В тот четверг она не смогла заснуть. Гермиона знала, что четверг, ведь мадам Помфри временами включала радио. Скучное. Не магловское. Новости осточертели, песни с заурядным подтекстом въелись в подкорку, квиддич волновал мало. Вчера пятнадцать песен о любви, ещё тринадцать о расставаниях, подлая победа Гарпий и какой-то Суини Бэнсон с поздравлениями его бабушке, той исполнялось девяносто лет.       Девяносто. Гермиона зуб отдаст, что девяносто.       Сладко. Такие они на вкус, эти лекарства. Она не спала всю ночь и всю ночь лихорадка выкручивала кости и гоняла кровь по венам до тошноты, до крови в макроте, до помутнения.       Гермиона трусливо сбежала из Больничного крыла, ведь наверняка знала — это последняя капля. Мадам Помфри позовет Дамблдора, а Гермиона не выдержит встречи с ним.       Она ненавидела легиллименцию. Дрожь, ужас, панический страх, будто ты касаешься чего-то незначительного, а оно затягивает тебя в пустоту, безмерно огромную. Ненавидела громкий звон в ушах, адская смесь собстверных криков и белого шума. От него сердце выворачивало на изнанку.       Гермиона плохо понимала, куда идет под анфиладами коридоров. В совершенном молчании она провела эти долгие дни, в полном помутнении рассудка вытаскивала себя из ямы, в которую сама и прыгнула, спасаясь от Дамблдора.       Морозный холод полоснул по коже. Гермиона медленно шла к полю для квиддича, долго выбирала трибуну, на которую не упадут лучи рассветного солнца, слоняясь по деревянным настилам в полном забытье. Холодно, тошнит, сильно болят ребра.              Плюнула на все. Легла. Свинцовые облака нависали над ней, клубился пар изо рта, скамья жёсткая и сырая после тумана.       Она лежала ещё долго, сливаясь с пасмурной серостью. Зажмурилась, когда солнечный свет просачился в черно-белое кино и залил багрянцой бескрайние поля и леса средней осени. Когда-то, в её 96-м осень пахла крепким кофе и катышками на свитере, камином и пластиком новых кассет с подбором нот, что появится только в 82-м или 95-м — без разницы. Носоглотку разъело, мозг после тяжёлого удара легилименцией утерял способность улавливать запахи и вкусы. А тело и не пыталось исцелиться.       Будто чувствовало свой скорый конец…       — Луиза!       Гермиона пошевелилась. Показалось. Временами многое кажется…       — Луиза, черт бы тебя побрал!       Куда ближе и громче. Иллюзия Джеймса Поттера, мёртвого давно и на самом деле уже забытого, возникла у её головы. Гермиона разлепила глаза и сильно сощурилась от солнечного света, что путался в его волосах сияющим нимбом.       Джеймс нависал над ней тенью, загораживая утреннее небо, без умолку повторял о скором матче и задавал вопросы, на которые Гермиона явно не в силах ответить. Выглядел он бодро, очки отражали её серую тень на скамье, отполированная до блеска метла покоилась в его руке.       — Между прочим, цветы принёс… — Джеймс осёкся. Не получив от Гермионы больше рассеянного взгляда, он сменил тему, — Я должен тебе передать все, что происходило во время твоего отсутствия. Это просьба Макгонагалл.       При звуке знакомого имени Гермиона ожила. Джеймс уловил внимательный взгляд:       — Но я бы рассказал тебе, конечно, — интерес Гермионы был потерян, — Только сейчас у меня тренировка, ровно по расписанию!       Джеймс выпятил грудь колесом и ткнул пальцем в запястье, будто там были часы.       — Предлагаю встретиться после неё и тогда грей уши…       — Я тебя тут подожду.       — Я тренируюсь два часа. Ты замёр…       — Я подожду.       Джеймс сощурился, пожал плечами и в следующее мгновение — Гермиона так и не поняла, в какое — взмыл в воздух, мелькая в небе цвета свежей соломы красным мотыльком. Стоило ему испариться, лучи рассвета заскользили по коже.       Гермиона, скрипнув зубами, отвернулась от солнца на бок и закрыла глаза. Сквозь порывы ветра и шелест травы едва слышен голос Джеймса: он болтал без умолку. Об уловках Уимборских Ос, о том, какой подлый ублюдок загонщик слизеринцев, как ждёт не дождётся он сам скорого Хэллоуина и дня рождения своего друга. И всё на огромной высоте в перерывах между перуэтами и смертельным петлями.       Единственное, чего хотелось ей услышать от него, так это свой срок в Больничном крыле. Как долго Гермиона провела на койке? Спрашивать это у мадам Помфри фатально, медик внимательно следила за состоянием Гермионы, а Гермиона старалась, чтобы та не поняла, насколько всё плохо.       По ощущениям — неделю. Долгие семь суток. Но первые дни смылись в один, первые ночи лихорадки и галлюцинаций вовсе пропали из памяти. А сама память…как расстроенный рояль.       Не все клавиши звучали правильно.       Но это уже и не важно. Гермиона помнила: пять крестражей, четыре месяца жизни, три года войны, два способа Его уничтожить. Одна попытка.       Шансы…по нулям.       Гермиона не сдавалась. Хотя, правильнее будет сказать, что тупо следовала цели, выискивая её след из хлебных крошек в дебрях безумия. С упорством завидным и бестолковым.       Таким, когда глубоко плевать уже, что делать. Лишь бы руки занять, сократить эти четыре месяца.       Себя убить раньше рука не поднимется, слишком много полегло за неё, слишком много отдали жизнь и сердце, чтобы оно вечно горело над ней неподъёмным бременем. Знаменем, чужой надеждой и болью. Убей дракона, Гермиона, и спаси принцессу, пускай вместо меча у тебя только зубы острые и вместо доспех — кожаная куртка.       А вместо дракона — ты сама.       Её план был настолько прост, насколько и безнадёжен. Всё держалось на Дамблдоре. Гермиона смиренно выжидала — чего, Директор не знал. Это сбивало с толку.       Гермиона не показывала ничего, кроме сухого интереса к своему предприятию, что наверняка не обернётся успехом. Что тоже сбивало его с толку.       Гермиона могла уйти в любой момент. А вот это ему уже не нравилось.       Но Дамблдор всегда был куда адекватнее, чем про него болтали. Здравый, трезвый, расчетливый. Он просчитался, отправив Гермиону на больничную койку. Просчитался ещё тогда, когда отдал ей письмо.       И теперь они оба попытаются из этого просчёта вытянуть, словно через соломинку цедру лимонада, протухшую выгоду.       Гермиона перевернулась на другой бок и тут же расслышала шаги. Сознание притупилось долгой бессонницей. Рефлексы ослабли. Тело обмякло.       Гермиона не шелохнулась.       За её плечом могла стоять хоть Смерть с косой, хоть сам Волдеморт — до задницы. Ей было абсолютно всё равно.       Думала она, пока не услышала:       — Удивительно, но я тебя нашёл.       И не подорвалась с места, будто скамья под боком стала обжигающе горячей, а морозная дрожь не выбила кости из суставов.              Говоривший — чёрное пятно. Жмурится. Тянется к палочке. Рука в кармане, почти вытащила. Голова идёт кругом. Она делает шаг назад, чтобы не упасть. Пропускает пару ударов сердца, кадры перед глазами стыкуются, настройка идёт долго и паршиво.       Гермиона таращится, будто что-то видит. Раз, два, жмурится. Пальцы холодеют. Осознание больнее Круциатуса.       — Зачем я тебе? — роняет Гермиона полушёпотом.       Сириус её минутную заминку понял по своему:       — Скажи, как много ты знаешь.       

как

      

много

       ты       

знаешь

      

?

             Ветер стих. Солнце скрылась за чёрными тучами. Замок на фоне голубого неба одряхлел и посыпался развалинами. Ожили в затхлой тишине гарь и паршивая смерть.

МНОГО

      Вопрос был не риторический, он ждал ответа. Стоял живой, из плоти и крови. Не сбежишь и не спрячешься под одеялом как от монстра со шкафа.       Гвоздями приколоченная, шурупами привинченная, кляпом и верёвкой — до отчаяния и слёз — забитая и изрезанная Совесть отомстила, сжав лёгкие в тиски.              Совесть стояла напротив, ломая ребра и вырывая ногти — без касаний. Одним только живым взглядом и слишком двусмысленным вопросом, что не мог прозвучать ни в этом месте, ни в этом времени.       Паника спорила со страхом, страх удерживал зажатую в кулаке палочку в кармане. Рассудок искал короткий путь для побега.       — Чего ты хочешь? — Гермиона слышала свой голос издалека.       — Узнать, как много ты знаешь.       А голос Сириуса ужасно громко и чётко. Он был знаком, когда звучал так холодно. Гермиона смотрела сквозь его лицо — двадцать лет пропасти, тяжёлая пустота во взгляде, перегар и гниль — он ведь тоже гнил изнутри. Пускай все делали вид, что не замечают этого.       — О чем я могу знать?       — Я это и спрашиваю.       В следующее мгновение догадки Гермионы посыпались прахом. Она изловила их в коридоре под мантией-невидимкой, это правда, но как много понял Сириус из этого или он просто ошибается? Больше всего на свете Гермиона хотела проснуться, до помутнении желала, чтобы этот дурной сон окончился не начавшись.       Сириус выглядел странно. В контраст спокойствию на лице — растрёпанные волосы, мятая футболка, на спех заправленная в джинсы, вместо тяжёлых ботинок розовые тапочки (явно не по размеру). Будто он бежал, лишь бы поймать её на трибунах и задать этот до невозможности странный вопрос.       Цветы принёс Сириус и наверняка придумал предлог, чтобы мадам Пофмри пустила его к Гермионе, поняла она. Элементарно как всё, чего Гермиона без устали пыталась не допустить. Возможно, мадам Помфри его не пустила, либо он застал её в том печальном бессознательном, из которого Гермиона только пятно в форме Мексики и помнила.       Эти мысли проскочили в голове за мгновение. А дальше — пустота.       Сириус протягивает ей затёртый до дыр пергамент, сложенный в несколько раз. В глазах темнеет, ветер стихает, голова перестаёт работать. Гермиона в молчании, но не робея, берёт Карту Мародёров в руки, разворачивает, и её глаза мгновенно устремляются на поле для квиддича.       У края поля всего один человек.

      Гермиона Грейнджер.

***

      Тем воскресным вечером, когда Питер озяб и заболел, Лили в очередной раз категорично заявила: «никуда и никогда я с тобой, Поттер, гулять не пойду», а Ремус с дрожью ждал ночи (было полнолуние), им ничего не оставалось, кроме как смыться в Хогсмит самым простым — нелегальный путём. Каменная горгулья за лето одряхлела, покрылась пылью, а проход за ней наверняка порос мхом — рассуждал Джеймс, доставая из недр чемодана мантию-невидимку. В полумраке их комнаты она струилась в его руках словно вылитая из жидкого жемчуга.       Сказать точно не получится, когда всё началось.       Раньше того вечера. Совсем немногим раньше, может, когда за их спинами раздался голос:       — Аллигатора, сэр.       Голос совершенно обычный, но без интонации совсем. Тихий не от робости, а от безразличия. Она закидывает голову, чёрные глаза блуждают по потолку, криво повязанный галстук, тонкая полоса шрама вдоль сонной артерии к линии челюсти, обычно скрытая за проволокой волос. Мысли промелькнули мгновенно и уперлись в вопрос:

это что сейчас было?

      Сириус без раздумий спрашивает и не верит её словам. По правде говоря, эта девчонка тоже им не верила. Но будто знала, что тему он растягивать не будет. Сириус бросил это дело. Сдался на милость — пускай, от того, что она подставилась, наказание мягче не станет. По боку ему было.       Но нет. Возвращаясь воспоминаниями к тому дню, он мог с уверенностью сказать, что началось это куда раньше. И, как любой бред, началось не с его, Сириуса, подачки.       — Я вот думал…       Лунатик роняет голову на руки, комкая в кулаках чёлку.       — Думал и думал, больно меня это насторожило, — всё бормотал он.       В то утро Сириус просто спросил, чего он такой тухлый и вялый. Сказал, что он навевает тоску зелёную, что погода хорошая, что наверняка в их списке неотложных дел найдётся пункт доебаться до Филча, натянуть кому-нибудь панталоны на уши и всякое такое интересное.       Последний год, как никак — набатом звучали в ушах собственные слова.       Лунатик совсем обмяк. Сириус придвинул к нему кружку с кофе, вроде то было за завтраком, но Джеймса и Питера ещё не было. Лунатик что-то промычал в ответ.       Давай, говори, что там у тебя, — не выдержал тогда Сириус. Ремус оторвал руки от лица и эти глаза его совсем потемневшие. Руки тряслись, лицо бледнее обычного, светлые волосы на голове растрёпаны. Только галустук на своём месте, да кривые шрамы.       — Возможно, я…я встретил такого, как я.       Сириус округлил глаза. Не то, чтобы Лунатик сказал что-то удивительное, просто это было последним, что он ожидал услышать. Такого, как он…оборотня — устало смежил веки Сириус. Лицо Ремуса цвета мела, он говорит, что встретил ещё одного оборотня, но общий знаменатель выходил смазанный.       Они продолжили этот разговор только вдвоём. Если Лунатик не хотел говорить Джеймсу или Питеру — пускай, в коем-то роде он тогда думал, что Сириус может ему помочь. Но он только почесал ногтём царапину на щеке, когда выслушал весь его рассказ.              — Помнишь ту девочку, новенькую?       Сириус медленно кивнул. Ремус вдумчиво продолжил:       — Тебе не кажется, что она…ладно, потом. Тогда, когда мы устроили этот праздник в начале и Джеймс её привёл… ты ещё тогда думал, что потерял пластинку Флойда в поезде, помнишь?       Сириус сощурился:       — Я не так уж много выпил, чтобы не помнить.       Лунатик тянул время. Он всегда так делал, когда разговор заходил о его маленькой пушистой проблеме. Сириус положил голову на стол, набравшись терпения. В пустой гостиной Гриффиндора трещали поленья в камине и дребезжали оконные стёкла от ночного ветра.       — Это было за три дня до полнолуния и…и ты знаешь, что ближе к обращению я лучше чую…запах крови.       Сириус оторвал лицо от поверхности стола и молча уставился на Лунатика.       — Она могла поцарапаться, — тут же возразил.       Ремус снисходительно скосил на него глаза, сделал глубокий вдох и неожиданно ткнул пальцем в щеку Сириуса. Сириус вскинул брови.       — Ты поцарапался тогда, — вкрадчиво сказал Лунатик, — И я чувствовал от тебя запах крови. Но не…от неё буквально несёт кровью. Сириус…я давно такого не ощущал. Знаешь, я ведь и свою чую после обращения, встаю и кости выворачивает, что-то снова задето, руки липкие, под ногтями грязь — ты знаешь, как это бывает. Латай, а всё равно не будет как прежде.       — Может, она не просто поцарапалась, — не сдавался Сириус, — Может, ты прав. Джеймс встретил её в Больничном крыле и даже если предположить, что…как ты утверждаешь, она тогда истекала кровью…это никак не доказывает, что девчонка оборотень, — закончил он, скрестив руки на груди, — Маловероятно и притянуто за уши.       Ремус пожал плечами и больше не поднимал тему. Сириус толком не помнил лица девчонки, не помнил имени, да и не пытался запомнить. Но наверняка, чувствуй она боль в те короткие пять минут, в течение которых он позорил её и позорился сам, стоя на столе, это было бы заметно.       Видно, ошибался.       На следующий день Ремус снова сказал, что от неё пахнет кровью и больницей. Новенькая-обортень нависла над ним грозовой тучей. Сириус не был больше так уверен, на девчонку, действительно то ещё чудище во плоти, смотреть не хотелось. Что-то было в её лице, или в глазах, или полностью в её угловатом силуэте холодное и колючее. Инфернально отталкивающее.       — Я не понимаю, что происходит.       Голос Лили сквозь пелену. Кажется, то был завтрак пятницы, где Луиза Оруэлл, так оказалось её звали, далеко за столом без интереса впилась зубами в яблоко. Рядом — первокурсница, странный ребёнок с неуёмной тягой ко всему, что было странным и дышало на ладан. Луиза Оруэлл наверняка и не слушала детский галдёж, увлечённая мыслями или просто в беспамятстве.       — Сириус.       Может, Луиза Оруэлл уснула. Может, она научилась спать сидя и с открытыми глазами, лишь бы заживо не закопали. Кажется, такое возможно. У маглов был один писатель, что тоже так делал.       — Сириус…       Удивительно, но картина, как чудище складывает руки на груди и ложится в деревянный ящик, не казалась такой странной. Разбудите меня через пару тысячилетий — шипит она и довольно скалит острые клыки, пока суеверные маглы в белых чепцах опускают крышку гроба.       Может она не оборотень, а вампир.       Сириус ухмыльнулся.       Так веселее…       Хотя…не звучит. Девчонка больше на чудище похожа, как раз на то, что было нарисовано на спине её куртки.       — Сириус!       Толчок под бок. Сириус в помутнении обращает к ней лицо. Лили в недоумении косится в сторону чудища, вскидывает брови и вопросительно склоняет голову. Сириус делает вид, что не замечает этого.       — Я тоже не понимаю, что происходит, — говорит он и тянется к кружке с кофе.       Глаза Лили превратились в щёлки. Она отпила чаю и сморщила нос. Горячий.       — Ещё трое, по телевизору показали. Маленький мальчик и две женщины.       Сириус сразу и не понял, о чём она. Мысли витали далеко, выше заколдованного клеристория Большого зала, выше Джеймса на метле и самой яркой звезды в созвездии Ореона. И погибали тут же, уносясь в небо искрами фейерверков.       Оборотень.       Если Ремус так уверен, значит чудище в ответ уверено, что Ремус…       Сириус сжал челюсти до шума в ушах. Луиза Оруэлл доела яблоко, встала из-за стола, рассеянно подбоченившись (точно в глазах у неё потемнело), и исчезла. Сириус наконец мог сконцентрироваться на том, что говорила Лили. Но Лили молчала, замерев, сведя брови к переносице. И смотрела, таращилась на остывший след той, от кого «несло кровью».       Лили удержалась от комментария. Через несколько минут она закинула в рот дольку лимона, сунула руку в карман жакета и выложила на стол сложенную вчетверо газету.       — Я всё ещё не могу понять, на что тебе они… — со вздохом поделилась она.       Сириус не ответил. Газету и разворачивать не пришлось, чтобы разглядеть часть кричащего заголовка и скривиться от горького осадка в горле, как бывает при кашле. Только кашель вылечить можно, а это дерьмо не кончается.       Накатывает каждый раз с новой силой. Ещё трое. Маглы пропадали без вести с августа, если не раньше. Если не Лили и её родители, что с совой отпраляли ей выпуски Таймс, как только их успевали напечатать, Сириус ничего бы не узнал.       Совсем ничего.       В Пророке ни слова. Очевидно ведь, что пропажи магические, без следа, прямо на глазах людей исчезали — как и не бывало, в Лондоне и за его пределами.       Наверное, зуд в горле от бессилия и заставил его влезть в проблему Ремуса по самое нехочу. Так, будто это он, Сириус, оборотень, и ему грозит разоблачение.       Чувство отвратительное.       Запах крови тоже. Но Сириус не приближается к чудищу достаточно близко, чтобы учуять его человеческим носом.       — Я так не могу, — Ремус трёт шею, кусает ногти, дышит надрывно, — Я не знаю, что делать. Я…я уверен, но я не могу это доказать.       В тот день Луизы Оруэлл на занятиях не было. Под конец вечера Ремус с дуру спросил у Макгонагалл, что с ней, на что получил изумленный взгляд и ответ:       — В больничном крыле, мистер Люпин. Болеет. Вам лучше её не беспокоить.       Сириус чувствовал себя ответственным за него. Ведь Лунатик мог, он хорошо это знал, не выдержать и спросить у чудища напрямую. Да, впрочем, Лунатик и сам это понимал.       — Я уверен, Бродяга, — пытался он уверить скорей себя, чем его, — Уверен. Но если я сейчас пойду и спрошу, оборотень она или нет, а она попросит ответить на тот же вопрос…тут два случая: либо я скажу «да», а она «нет», либо я скажу «да», и она, естественно, опять скажет «нет», потому что испугается, — Сириус вскинул бровь, — Нет, дослушай. Во втором случае она действительно окажется оборотнем, а потому испугается меня, а в первом я дам ей возможность донести на меня в Министерство.       — Но ты уверен.       — Я уверен.       Минута молчания тянулась около пяти.       — Давай, я спрошу.       Ремус перестал дышать. Этот разговор произошёл на третий день отсутствия Луизы Оруэлл. Говорили они очень тихо, сидя друг напротив друга в тунелле за горгульей в холодном свете Люмоса. Сириус слышал, как у Ремуса стучали зубы.       — Мне кажется, это выход, — пожал плечами Сириус, — В любом из твоих случаев мне ничего не станет. К тому же…так больше шансов проверить твою догадку. Если совру, что я оборотень, и она не донесёт, значит она знает, что я человек. Если совру и донесёт, можешь успокоиться.       Ремус сощурился.       — Понимаю, звучит как бред, — согласился Сириус, — но другого выхода я не вижу.       Лунатик покачал головой.       — Нет. Если донесёт, то у тебя будет ещё больше проблем, чем у меня, — Сириус беззаботно ухмыльнулся, но Ремус ему не поверил, — Я тебе серьёзно.       Сириус его не послушал. Сириус сам по себе мало кого слушал кроме себя и своего сердца — сказал бы поэтично, но зачастую всё происходило именно так, как выражалась Марлин: он делал какое-нибудь дерьмо будто у него нет мозгов и совести. Иногда, ради удовольствия, чаще — веселья.       Редко когда для Лунатика.       Этот пробел он и решил восполнить в пятницу вечером, отыскав в Хогсмите цветочную лавку и по пути сочинив предлог, чтобы мадам Помфри пустила его к «больной».       Шёл пятый день без чудища. Сириусу дышалось свободнее.       Врать он умел, страха перед последствиями как такового не чувствовал, цель была одна — наконец разобраться с чудищем, чтобы его мрачный фантом не ебал мозги ни Ремусу, ни ему самому.       Мадам Помфри замерла, как только Сириус появился перед ней с букетом цветов и с честным видом наплёл какую-то несуразицу, мол переживает за свою подругу (именно в тот момент он снова забыл её имя), и что очень сильно хочет её увидеть.       Отрицание, торг, принятие — женщина качает головой.       — Мне жаль, мистер Блэк, — отвечает она, — Не получится. Мисс Оруэлл спит и я не хочу, чтобы её тревожили.       Что её так удивляет? — было первой мыслью в его голове.       Что делать? — второй.       Уговоры не работали, мадам Пофмри оставалась неприклонна. Она пообещала передать чудищу цветы и оставила Сириуса ни с чем, хмурым и недовольным.       Кофе без сахара. Он затягивается. Опускает иглу на виниловую пластинку.       Легчает. Нужен другой способ.       Сириус вернулся в комнату. Ремус сразу отгадал его недовольство:       — Честно, я рад, что ты к ней не попал.       Сириус зыркнул на него из-под полога кровати и спрятал лицо в подушку. Спать.

***

      Неприятно признавать, но в то, что Луиза Оруэлл оборотень, верилось всё охотнее. Даже не чуя от неё ничего, кроме стойкого запаха лекарств, Сириус мог так думать. Следующие три дня, её по прежнему нет. Мысли уносило в то время, когда они ещё не знали секрета Ремуса, и Лунатик проводил в больничном крыле куда больше времени, чем сейчас.       Сириус сильно сомневался, что у чудища есть три друга анимага, не дающих ей истезать себя после обращения. Может, всё действительно плохо, и оставлять это дело на волю судьбы отвратительно. Может, чем быстрее появятся доказательства того, что Ремус прав, тем быстрее получится помочь Луизе Оруэлл.       Но доказательства не появятся без самого чудища.       Сириус нехотя сдался на волю здравого смысла. Не такой уж он бессовестный, как думала Марлин.       На самом деле, чтобы вызвать у него антипатию, нужно сильно постараться. Сириус с детства привык издеваться над теми, кто раздражал, над теми, кто шёл в разрез с его моралью и хотелками — издеваться по своему, доходить в этом деле до удивительных тонкостей. Трогать струны души, как говорится. Сириус умел выводить из себя.

Его талант.

      Но зачастую Сириуса раздражали. Раздражение — неприязнь. Неприязнь — издевательства. Издевательства — взаимная неприязнь. А дальше уже война.       Мамаша, придурок-братец, Снейп и большая часть тех, кто носит зелёные галстуки. После побега из дома — вся Старая Гвардия и значительная часть Хогварста. Его ненавидели почти все. Сириус ненавидел в ответ. Почти как кофе с сигаретой по утрам.       

Обыденность.

             С Луизой Оруэлл получилось иначе. Девчонка не раздражала, на глаза не попадалась, с ним не говорила, его не трогала. Но в те короткие мгновения, когда он смотрел на неё, Сириус понимал, что в поход с ней идти не будет. Он ей и коробку с шоколадным лягушками не доверит.       Луиза Оруэлл ему не нравилась, и хоть ты тресни — причины этого он не видел.       А потом Луизу Оруэлл захотелось уничтожить. Стереть, разорвать в клочья, содрать это бельмо с глаз долой.       Она всё портила.       — Знаешь, почему она оборотень?       То был их последний разговор перед тем, как Сириус решился на свой самый дурацкий поступок.       — Она заметила вас в коридоре.       Голос Лунатика звучал так, будто он уже со всем смирился. Сириус смотрел в его спокойные глаза и знал: переубедить не получится.       — Какой я дурак, — Ремус уронил голову на стол, — Это произошло больше недели назад, а я только сейчас вспомнил… Ведь сам подумай: она заметила вас, хотя вы были под мантией и стояли не дыша. Да к тому же в ту ночь было полнолуние. У меня всегда перед обращением и слух, и обоняние становятся лучше. Да, тогда было пасмурно и луна показалась только под утро, но этого времени хватило на обращение…       Сириус потёр переносицу. Звучало логично. Он и Джеймс решили ненадолго пойти в Хогсмит, Ремус остался в замке, Питер болел и его знобило. Сириус помнит пустые коридоры, помнит, что даже не пользовался Картой, ведь все ученики и учителя покинули замок. Помнит сумерки цвета индиго и кружившую в пламенном свете пыль.       Джеймс тогда впервые был напуган.

Действительно напуган.

      Они замерли под мантией, согнулись в три погибели, чтобы ног не было видно.       Сначала было непонятно, кто это. Девчонка сразу же потушила Люмос на палочке. Он блеснул прощальным пламенем в её стеклянных глазах, озарил череп, плотно обтянутый кожей, и затерялся в пепелище копны волос.       Она похожа на его чёкнутую сестру, Беллатрису. Не сильно, но угадывалась манера держать палочку.       Первый раз, когда к ним подошли настолько близко и вытянули руку в правильном направлении. Загнаны в угол. Джеймс стащил мантию прежде, чем Луиза Оруэлл коснулась его плеча. Без лишней мысли Сириус ткнул в неё остриём палочки, впился глазами в лицо цвета извести, проглотил запах больницы и стал ждать, что она скажет.       Улабалась она плохо. Сириус впервые видел кого-то, кому так не подходила улыбка. Фальшиво, вымученно, мол «берите и отъебитесь от меня». Без объяснений она сбежала, сбежала в прямом смысле, эхо её скорых шагов скрылось за углом. Гулкое и отчётливое.       Будто боясь, что он догонет её и потребует ответить на все вопросы.       — Ты что-то не договариваешь.       Сириус настолько метко попал, ляпнув не подумав, что Ремус мгновенно выпрямился, потупив взгляд. Он выглядел сбитым с толку.       — Я просто подумал… — поспешил Сириус, — Тебя не было с нами под мантией, ты не видел, как легко она поняла, где мы стоим… Может, у тебя ещё есть причины считать её обортнем?       Ремус хмурился и не решался ответить. Сириус подпёр щеку кулаком и стал ждать. Тлели угли в камине, дрожало пламя свечи в торшере, из открытого окна стелился по полу ночной холод. Было три часа ночи или около того.       — Я не уверен, что могу говорить об этом без её согласия, — категорично заявил Ремус, откинувшись на спинку стула.       Сириус свёл брови к переносице.       — Ладно, не говори, — пожал плечами он, — Но ты можешь считать это причиной?       — Могу.       Ситуация патовая.       — Ты ведь помнишь, что я тоже неделями торчал в лазарете, пока вы не стали анимагами? — неожиданно спросил Ремус.       Сириус не нашёлся с ответом. Конечно, он помнил. Помнил, как мадам Пофмри буквально по кусочкам собирала Лунатика, как они ничего не могли с этим сделать, какое долгое и мучительное было ожидание Ремусом нового обращения. Та ещё херня.       Почти как сейчас.       Только сейчас Ремус не знал, чего ожидать. Луиза Оруэлл настолько мутный персонаж, непрописанный, без прошлого и настоящего, что они уже вторую неделю терялись в догадках и никак не могли понять, что делать. Она мелькала на фоне, её не видно, не слышно, но она будто всегда рядом.       В тот момент, когда она стояла так близко и почти коснулась плеча Джеймса под мантией, Сириус чувствовал как кости скрипят от холода. Не такого, когда оделся не по погоде или забыл закрыть окно на ночь. Хуже. Сильнее. Как если провалиться под лёд, на уровне безсознательного.       Убраться бы от неё подальше. Ходячий кошмар на яву.       Хватит. Коленопреклонение собственной беспомощности ему надоело. Стоило растрясти чудище, вывести на чистую воду. Сириус был уверен, что она подставилась перед Слизнортом ради алиби на тот вечер, когда с громовым грохотом в коридоре почернела стена. Но Мерлин с ней, этой уверенностью. Человек она или действительно: тварь хуже любого оборотня или дракона — этот вопрос волновал его куда сильнее.       Может, она уже оклемалась после обращения или чёрт знает чего ещё, нужно попробовать ещё раз к ней прийти. Всё же, как ни крути, прошла неделя.       Той ночью не спалось. Может, дело в количестве кофе, может, в ещё двух маглах, что пропали тем утром. Сириус не знал. С двух до двух тридцати он перебирал газетные вырезки с пропавшими, будто мог им чем-то помочь, с двух тридцати до четырёх шатался под стенами замка — пытался сделать задание по Астрономии. Небо затянуто чёрными тучами, звезд на нём не было, но Сириус продолжал мять тяжёлыми ботинками мокрую от росы траву. Сердце ломало грудную клетку быстрыми ударами. Ему надоело чего-то ждать, делать что-то напрасно и пропускать ядовитый дым сквозь лёгкие.

Небо чистое, облаков на нем нет. Созвездие Жертвенника удивительно хорошо видно, что может значить…

      Написал он по приходу в комнату. Сириус обязательно посмотрит в книжке, что это могло значить. Ближе к рассвету тучи ушли, тоскливая синева лилась сквозь окна. Озябнув на улице и вернувшись в комнату, он завернулся в одеяло и без интереса разглядывал сколы дощатого пола.       Как-то получилось, что он уснул, припав щекой к стене, и очнулся, когда в глаза ударили яркие лучи рассвета. Дрянное чувство.       Сириус сморщил нос, но сколько не пытался, заснуть у него не вышло. Вот Джеймс, лохматый и в спешке на тренировку. Возможно, не спи Питер и Ремус таким мёртвым сном, он их обязательно бы разбудил. Куда ты так несёшься, Поттер? — голос Лили. Она вставала очень рано и очень не любила ложиться поздно.       Джеймс ложился поздно, но на тренировку в пять утра подрывался по щелчку пальцев. Лили любила напоминать ему, что делать так очень нехорошо.       Голоса за дверью комнаты стихли. Видно, Джеймс ушёл, а Лили некого попрекать.       Сириус фыркнул недовольно и перевернулся на другой бок. Скучно.       Чтобы дотянуться до Карты на тумбочке, пришлось вылезти из-под одеяла. Чтобы заставить проясниться коридоры и лестницы на ней — найти в беспорядке комнаты свою куртку. В кармане — палочка. Но палочка оказалась в стакане с зубной щёткой.       К слову, зубной щётки в стакане не было.       Сириус нашёл её в другом кармане куртки.       Пиздец.       Лили Эванс сидела в Большом зале. Он насчитал ещё десять жаворонков там же, которым не спалось в пять тридцать утра. Филч и то в своей коморке, Магкгонагалл с какого-то перепугу в Больничном крыле…       Стоп.       Где чудище? Магкгонагалл, мадам Помфри, Дэвид Марлоу, который очень неудачно зевнул и у него вылетела челюсть. По крайней мере, так говорили.       Сириус сел, подтянув к себе ноги, скинул одеяло и развернул обширный пергамент Карты на коленях. Есть всего два места, где может находиться Луиза Оруэлл: Большой зал и больничное крыло. На уроках она появлялась редко, в гостиной — пускай и названная «грифиндоркой», её и след простыл после вечеринки в начале года.       Чудище обитало в лазарете. Это место — его пребежище, его оплот спокойствия и мудрости, его святой грааль посреди пустыни, где каждый кактус настроен к ней враждебно.       Кроме Джеймса.       Сириус ума не приложит, что Сохатый в ней такого отыскал. Разве только она сильно отличалась от них — тех, с кем он так тесно связан последние семь лет.       Если не сказать грубо — надоевших. По самую глотку, перед глазами мелькавших.       Может, Джеймсу просто интересно пообщаться с кем-то, кто видел мир за стенами Хогвартса, кто был новым человеком среди четырёхцветной массы, не испорченным местными суевериями.       Сириус не думал об этом. По правде говоря, ему было всё равно. Сохатый оставался его лучшим другом и Мародёром, пускай и носил на рогах полуживой прицеп.       Точка с его именем изрезала поле для квиддича вдоль и поперёк. Там же на трибунах — человек.       Сириус зажмурился. До желтушных пятен в темноте, до шума в ушах, до остановки сердца.       Никого с именем Гермиона Грейнджер он не знал. По правде говоря, Сириус плохо запоминал имена, и это могла быть просто первокурсница или чёрт знает кто ещё.       Он откинул Карту и лёг на спину.       Следующая мысль отозвалась в затылке резкой болью.       Чудища нет в лазарете. Куда оно могло уйти, если не ориентируется в замке?       На улицу.       Однако, зачем чудищу покидать уютную берлогу?       Макгонагалл. Макгонагалл редко захаживала к мадам Помфри, ладили они не сильно, да и разве стоил какой-то Дэвид Марлоу и его челюсть прихода Декана? Может, чудище ушло от Макгонангалл.       Сириус скосил глаза на раскрытую Карту. Брошенная, она горбатилась от носков и пустых бутылок, разбросанных по полу. В больничном крыле по прежнему три точки, на поле для квиддича две: Джеймс Поттер и Гермиона Грейнджер.

      а что, если…

      Сириус приподнялся на локтях.       Притянуто за уши. Нелепо. Зачем Макгонагалл понадобилось чудище?       Однако…       Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер. Маглорожденная. Никого из чистокровных нет с такой фамилией. Да, к тому же, слишком долго Джеймс находится рядом с этим человеком. Будто они разговаривают…с большей долей вероятности должны быть знакомы.       Или он себя накручивает?       Маглорожденных в Хогвартсте по пальцам можно пересчитать. На Слизерине их раз-два и обчёлся, на остальных факультетах немногим больше. Стоит ли думать, что на поле первокурсница?       Нет, бред. Слишком мало они провели времени в замке, чтобы так бесстрашно разгуливать в шесть утра.       К тому же, если чудище и правда оборотень, то становится ясно, для чего Макгонагалл пожаловала к нему в такую рань, почему оно почти две недели провело на больничной койке, почему…оно скрывает своё имя.       Сириус подскачил как ошпаренный. Он сунул палочку за пояс джинсов, скомкал карту и в торопях натянул куртку. Питер от шума заскулил и подмял под себя одеяло. Сириус провел его растерянным взглядом, метнулся в один конец комнаты, во второй…он точно что-то забыл.       Может ошибаться. Но даже если Сириус ошибается, ничего не станет, если он придёт на поле и просто увидит в лицо человека по имени Гермиона Грейнджер. Он не выдаст Лунатика, не выдаст Луизу Оруэлл. Он просто…       Сириус слетел с лестницы, пересёк гостиную и упёрся в задник портрета Полной Дамы. Портрет с тихим шелестом съехал в сторону, освобождая проход. Сириус не успел выскочить на лестницу.       — Ты куда собрался? — за его спиной раздался голос.       Он обернулся и поглубже затолкал Карту в карман.       — По делам, — голос Сириуса не дрогнул.       Неверящий прищур Лили Эванс.       Она сидела, сложив ногу на ногу, и пила чай, в свете утреннего солнца читая «Замок Отранто» Хораса Уолпола. Выглядела она хорошо, по крайней мере лучше всякого в шесть утра, яркие лучи сияли в её рыжих волосах жарким пламенеми.       — Босиком?       Лили Эванс явно в хорошем настроении. Задавая этот вопрос, она пропустила усмешку.       Сириус заторможенно опустил голову — действительно босиком — и раздражённо сдул с переносицы чёлку.       Лили Эванс отпила чаю:       — А я говорила, что спать нужно не меньше восьми часов… В день, а не в неделю, Сириус, — добавила она после секундной заминки.       Всё у меня отлично, — мысленно скалил зубы Сириус, сбегая по лестницам в её пушистых тапочках пять минут спустя, — ты просто видишь меня только тогда, когда я не сплю.       Джеймс рассекал поле с паразительной скоростью. Сириус хотел изловить человека на трибунах, когда рядом с ним не было Сохатого. Точнее, изловить он хотел чудище, тем самым поставив жирную точку в этом десятидневном нервозе.       Если на поле действительно Луиза Оруэлл или как там её звали, то нужно торопиться. Наверняка, она вернётся в замок с Джеймсом, а дальше поговорить не получится, не привлекая лишнего внимания.              Дерьмо. Большая задница с самого, блять, утра. Как он ненавидел это. Ненавидел свою бессонница и грохот крови в ушах. Ненавидел Луизу Оруэлл и всё с ней связанное. Если девчонка не оборотень и это окажется зря, Сириус её к чертям собачьим загрызет и не подавится.       Он бежал, но стены вокруг отдалялись, вжимая его в какую-то невидимую точку. Он взметнулся вверх по трибунам по запасной лестнице, пролёт за пролётом — кажется, его никто не заметил. Второй, третий, четвертый.       На пятом он остановился. Сторона ближе к озеру, но какой по счёту ряд? На карте по прежнему Джеймс и этот человек. Джеймса он видел в небе.       Сириус быстро идёт вдоль трибун. Солнце слепит в глаза, длинная тень скачет за ним по скамейкам и ярким знамёнам цветов всех факультетов. Шумит в ушах ветер. Через три ряда, на самой высокой трибуне угловатая тень.       Определенно.       Это была победа. Пальцем ткнув в небо, он попал точно в цель.       Утренняя дымка стирала очертания на оддалении, окутывала в зябкое марево, изрезанное, яркими лучами солнца. Однако, даже с далека он все равно её узнал. Узнал, потому что она крутилась перед глазами, ни разу не попавшись на них за последние десять дней. Каким удивительно знакомым кажется человек, когда его возможно самый страшный секрет оказывается в твоих руках. Почти родным, только наоборот.       Счёсанный лак мартинсов, клетчатая юбка ниже колена, свирпое чудовище на куртке с ободранными локтями. Сириусу было жарко от бега, он задыхался и проклинал фантом на трибунах, но чем ближе он к ней подходил, тем скорее жар отходил от щёк. Чувства, копленные долгие десять дней, растворялись в тяжёлом, удушающем ознобе.       Радоваться ему или нет?       Сириусу стало совсем холодно, до дрожи в коленях, болезненной лихорадки. Очень странное чувство, неужели, именно о нем говорил Лунатик?       Она лежала на скамье, поджав колени и отвернувшись от солнца на бок. За время, что оно провело в своём логове, чудище обросло жуткими догадками и обзавелось острыми рогами. Возможно, стало совсем иным, жутким и дородным, смесью банши и дракона, неуклюжими линиями и царапинами на черной коже, чем человеком.       Последний взгляд на карту. Две чернильные кляксы: Гермиона Грейнджер, Сириус Блэк.       Сириус сделал ещё шаг. Не такой поспешный и увереный. Ему уже всё равно на то, как отреагирует Джеймс, увидев его здесь. Всё равно, что взбредет в голову чумной девчонки после его слов. Его трясло от холода, а скрежет собственных зубов заглушал расстроенный поток мыслей. Перед ним не чудище с баек о Мёртвой Лощине, а настоящий человек, живой…но почему чувство такое, будто он на кладбище?       По пояс в могильной земле.       Сириус подошёл ближе и тихо сказал:       — Удивительно, но я тебя нашёл.       Звук его голоса приводит чудище в чувство. Сириус не успевает ничего сказать, как она уже стоит и таращится на него во все глаза. Страшные, чёрные глаза.       Ничего, не напугаешь, — ненароком думает он. Конечно, если Сириус когда-нибудь уснет, вместо девчонки к нему явится острозубый чёрт с когтями, ранящими больней любого заклятия из мамашиных книжек. Но…как эту тварь не назови, а в его мыслях имя ей всегда будет Гермиона Грейнджер.       — Зачем я тебе? — вырывается у чудища.       Казалось, он всю жизнь учился «держать лицо» только ради этого момента. Момента, где глядя в чёрные глаза и дрожа от потустороннего холода, он не забудет, зачем пришёл.       — Скажи, как много ты знаешь.       Казалось, делает это не он. Точнее, головой понимал, что это правильно, что это логично и здраво…но подло и наивно. Но… нет, точно не спонтанно. Единственный путь к кому-то вроде чудища — выкинуть все тузы из рукавов.       Она молчит целую вечность. Наверняка, думает о чём-то, глаза невидяще смотрят сквозь Сириуса, а лицо ничего выражает. Трудно залезть ей в голову, но даже если Сириус ещё догадывался, что там, то сейчас с каждой догадкой он всё лучше понимал, что ошибался.       — Чего ты хочешь? — снова спрашивает Гермиона Грейнджер.       — Узнать, как много ты знаешь, — терпеливо повторяет Сириус.       Протягивает ей Карту Мародёров и совсем не верит: чудище не спрашивает, что это такое и зачем, а молча берёт в руки, разворачивает, и глаза её мгновенно находят цель — собственное имя.

Становясь живыми.

      Осознанными. Туман в них растворяется, апатичное «ничего» режет острее ножа, и мелькает в них то ли ужас, то ли предчувствие того, чего больше всего на свете не хочет. Пускай, лицо оставалось неподвижным, на долю секунды её выдали глаза.       Такое чувство, будто она с самого начала знала: знала и о Карте, и о Ремусе, и о нём самом даже больше, чем знал сам Сириус. Зрачки сузились, движения стали резче. Стоило отдать ей должное: держалась она отлично. С кем-нибудь другим эта фальш могла проканать.       С кем-нибудь, кто не встречался с друзьями папаши на дурацких пиршествах, не видел их акульих рож и маленьких глаз, что точно так же, с тупым и бездушным расчётом устремлялись перед собой. Все они были прожжёнными в душе сволочами, ублюдками, что повидали дерьма и сами навалили его немало. Неужели ты, чудище, не просто моя фантазия с когтями и крыльями в перьях, неужели ты такая же акула, как те чиновники за пятьдесят, что видели в маглах скот и накрахмаливали воротники высокопарной гегемонией?       Однако…       Он ещё не знал кого-то, похожего на неё.       Фантазия с реальностью стыковалась куда лучше, чем картинки из детства с больным опытом.       — Ничего не скажу.       Сириусу захотелось разорвать её на части. Она действительно видела в этих трёх словах выход? Неужели, она не придумает какой-нибудь правдоподобной лжи, чтобы Сириус мог сделать вид, что верит, и забыть о ней как о ночном кошмаре?       — Ты оборотень? — резко спрашивает. Свой голос он больше узнаёт.       Чудище удивилось. Успокоилось. Глаза помертвели.       Она осторожно сложила ветхий пергамент Карты и оставила её на скамье. Очень жаль. Сириус не ручался, что не откусит ей руку.       — Я ничего не скажу.       Повторяет она. Чудовище на её куртке насмешливо скалится, смеясь мглистыми глазами, когда он проводит её взглядом и в последний раз убеждается, что нет тут никакого «холодного расчёта».

      она просто самоубийца.