Blood like lemonade

Ты меня убила. Сука!

      

Стивен Кинг «Сияние»

             — Мой брат всегда осуждал меня за ненужное геройство, так он выражался. Чёрствый кретин: никогда не пытался понять ни меня, ни дядю, важничал и задирал нос, хотя он всего-то на пять лет старше меня. Я…скажу честно, совсем не помню родителей. А он помнил и, судя по всему, скучал по ним — всегда говорил мне, когда я делала не по его, что родители были бы мною недовольны. Будто знал он, что было в голове у них…       Ладно, я отошла от темы. Моё имя Маргарита и по счастливой случайности в ночь на двадцать девятое августа я была за Лондоном…мой брат, понимаешь, часто сновал в тех местах с тех пор, как стал одним из них. Первым делом, когда стало понятно что дело пахнет керосином, я отправилась в место, где его видели в последний раз. Мракоборцы, как оказалось, тоже его разыскивали и пришли ко мне с допросом. Тогда я убила весь вечер, донимая жителей пригорода и работников заправок. Раза три мне грозились полицией.       Ну и пошло оно в задницу — наконец сдалась я, а когда возвращалась на машине дяди домой, вижу: впереди, прямо посредине трассы, идёт человек и тащит на себе что-то.       Я давай по тормозам. Ветер, дождь — всё в лучших традициях. Ни зги не видно, шины скользят по дороге. Я едва успела. Человек тот бросил свою ношу, он был полностью в чёрном, натянул шляпу, вроде называется цилиндром, так что лица не видно, и трансгрессировал.       Будь я, может, не в таком ауте, успела бы его схватить. Но опомнилась я поздно. Вышла и увидела, что он бросил. Кого-то в маске, я сразу эту маску узнала — у брата такая же.       То и была ты, правда мало на живую похожая. Тебя как голодные собаки сожрать пытались, честное слово. Давай тебя поднимать, руки все в крови, ты не представляешь, я здоровски перепугалась. Не знаю, что на меня нашло, еле затащила тебя на задние сидения, одно только вспомнила, что у меня в квартире напротив врач живёт.       Думала, не довезу.       Не успею. Кровь комьями, у тебя кости хрустели, пока я тебя в машину затаскивала. Каждая кочка — задница моя морщилась, кроме шуток. Мне казалось, ты там в кашу превратилась, пока я тебя довезла.       Лупила по окну Страуда камнями, хотела, чтобы тот вышел, помог тебя поднять на второй этаж. Выбежал его этот, то ли сын, то ли брат — чёрт его знает, зовут Дориан.       Тот сейчас практику в морге проходит, сказал, что таких, как тебя, хоронят в закрытом гробу. Думала, придушу его. А Страуд, блять, как леший и в запое постоянно. Он пока на тебе мясо сшивал, руки у него ходуном шли и сигарета чуть-ли из зубов не выпадала.       Но врач он хороший. Раньше при Скотланд-Ярде работал.       В общем, верь не верь, а за тебя я как за себя тряслась, больно жалко ты выглядела. Он сказал: вообще чудо, что ты осталась жива — у тебя внутренне кровотечение и рёбра в таком состоянии, будто только они сращивались, их снова ломали. Серьёзно, Страуд лечит тех, кто в больницу пойти не может — с огнестрельным или после подпольных боёв. Как сейчас помню: вытаращит на меня глаза и спросит, где я тебя такую нашла. Тебя в какой мясорубке колошматило-то, я уж заслуживаю знать?       Ну ладно, потом. Я говорила про своего брата, так вот: этот дохуя умный кретин решил: если он вступит в ряды Того-кого-нельзя-называть, то я и дядя будем в безопасности.       Если вкратце, мой дядя бастард рода Деркли, брат нашей мамы. Он, прежде чем удрать из Парижа и забрать нас с Франческо опозорил семью одного влиятельного графа или ещё кого, уже не помню. Мой брат с чего-то взял, что из-за этого Тёмный Лорд начистит нам всем хлебальники, а потому пошёл в его ряды, чтобы… что-то в духе «доказать свою чистокровность» и прочая дерьмоёбщина.       Где-то два месяца назад Франческо пропал. Исчез бесследно. Причём даже его, скажем так, сотрудники-Пожиратели не знают, где он. А они, кстати, приходили у меня спросить… Видишь, у меня на виске волосы поседел? На левом. На правом — то всё ты виновата.       Я ему и писала, и дядя пытался патронуса отправить, уж он-то точно должен был Франческо отыскать. Мы даже объявление подали в Скотланд-Ярд, на его розыск. Два месяца — ни слуху, ни духу. Франческо как и не было.       И я вот что думаю: Тёмный Лорд мог избавиться от него. Даже если это похоже на бред, у Франческо мозгов как у курицы, тот мог вляпаться в какое-нибудь дерьмо. Естественно, их Главный решил никого в свои планы не посвящать, поэтому меня допрашивали.       Уже месяц я его ищу, и пока никто не смог точно мне сказать, что с ним может произойти. Ты…я видела твою метку, а о том, что с тобой случилось, могу только догадываться.       Но это не моё дело, спрашивать не буду. Лишь хочу попросить тебя, как одну из них, попытаться что-нибудь разузнать. Пожиратели лучше кого бы то ни было заметают следы, их методы может знать только тот, кто состоит в их рядах. Не знаю, за какие заслуги, но Он принял тебя в таком возрасте, а значит чего-то ты стоишь. Пока ты — единственное, что приходит мне на ум.       Я спасла тебе жизнь, а ты отыщи моего брата. И мы будем в расчёте.       Маргарита замолчала. Как казалось на первый взгляд, рассказ не произвёл на девчонку напротив никакого впечатления. Лицо её не менялось, она только моргала временами, и взгляд её помутневших глаз смотрел куда-то сквозь неё.       Маргарита было подумала, что девчонка не ладит с головой. Да, впрочем, то было бы куда логичнее, если учесть, в каком состоянии она её нашла.       Они ушли прочь из полуразрушенного коридора, дальше и глубже в недра замка. Маргарита втащила Луизу в пустую комнату, которая служила складом поломанных доспех и ржавых канделябров. В ней темно, хоть глаз выколи, в старое окно, треснутое в углу, бился ураганный ветер и хлестали по стеклу дождевые капли. Сквозняк смешивал запах озона с пылью, а Маргарита пыталась найти хоть какой-то отклик на свои слова.       Спустя минуту девчонка сказала:       — Я найду твоего брата.       Маргарита не поверила своим ушам. Она вскочила с парты, на которой сидела, свесив ноги, и подошла к ней.       — Как ты можешь так уверенно говорить об этом?       — Но ты сама сказала, что я должна его найти, — заметила девчонка, отойдя на шаг, — Я найду, живым или мёртвым. А ты никому ни слова, кто я, вот моё условие… Но я тебе одно скажу: я больше не с ними.       Маргарита свела брови к переносице:       — Как «не с ними»?       — Дезертировала, — ответила девчонка, — Сбежала иными словами…       Маргарита открыла рот, силясь что-то сказать, но тут же его закрыла.       — Мог ли…мог ли Франческо дезертировать? — в пустоту спросила она, — Он ведь пошёл в его ряды ради нашей защиты, а не своего убеждения.       Тишина тянулась добрые пять минут. Внезапно, янтарные глаза Маргариты помертвели.       — Как…как ты оказалась в Хогвартсе? — пересилив себя, спросила она.       — Попросила защиты у Дамблдора, — последовал незамедлительный ответ, — И он согласился.       Лицо Маргариты побледнело. Она подумала, что, возможно, Франческо тоже дезертировал. И что его никто не может найти, потому что он, как и эта странная девчонка, сбежал перемолотый в фарш.       И где-нибудь в пшеничном поле остывает его труп.       — Послушай…а ты ничего не слышала о моём брате, пока ещё… — она запнулась. Чёрные глаза девчонки сверкнули в темноте.       — Никто из нас не знает друг друга в лицо, — ответила она, — Никто не говорит свои имена. Наши имена знает только Тёмный Лорд…и даже если ты наденешь маску, без чёрной метки она не станет держаться на твоём лице.       Ответив так, она оставила Маргариту в гордом одиночестве. Разговор окончен.       Гермиона шла и оборачивалась, вся обратившись в слух. Шелест дождя и далёкие шаги, смех, голоса совсем незнакомые, свист сквозняка и дребезжание стекла в оконных рамах от сильных порывов ветра — всё казалось слишком громким.       Она вернулась в Больничное крыло, давно позабыв, зачем так спешила сюда.       — Мадам Помфри, — окликнула Гермиона, предварительно заглянув за каждую ширму возле больничных коек. Ни души, — Мадам Помфри!       В газовых рожках слабо горело пламя, погружая лазарет в пурпурное одиночество, белый потолок потонул во тьме. Она ступала в сумерках, вцепившись в палочку, чтобы в нужный момент ни в коем случае её не использовать. Пускай, с момента встречи с Маргаритой прошло не меньше часа, Гермиона не могла избавиться от страха, что встал поперёк горла.       Она почти убила Маргариту.       Эхом проносилось в её голове. Накатывая новыми приступами животного ужаса.       Пальцы немели. Гермиона не была готова встретиться с мадам Помфри. Она скорее забьётся в тёмный угол под кровать, к монстрам, где ей самое место — во второй раз она не была уверена, что промахнётся. Она может попасть точно в цель, также не отдавая отчёта своим действиям.       В чьё-нибудь сердце.       В кого-нибудь живого.       В судорожной оглядке она напоролась на свою койку в самом конце лазарета, сокрытую за белой ширмой. Гермиона сорвала с себя мантию и галстук, оставшись в рубашке и юбке, и в последний раз оглядела мраморный пол и белые стены. По прежнему — ни души. Наверное, мадам Помфри спит или просто не выходит к ней из своего кабинета.       Гермиона ткнула носом в подушки, накрылась одеялом с головой и поджала к себе колени. Стиснула рукоять палочки в кулаке. Её плечи дрожали.       Почти убила.       А если бы убила? Неужели она может допустить такую промашку по своей глупости?       Но мысль расстаться с палочкой заставила нутро сжаться. Что-то глубже и сильней на уровне подсознания подсказывало, что стоит ей расстаться со своим оружием, и наступит смерть. Где бы она ни была, палочка будет рядом.       Готова ли она пожертвовать даже чьей-то жизнью, лишь бы всегда быть при оружии?       Гермиона сжалась в клубок от холода и закрыла глаза.

Да, готова.

      Глупо это отрицать.

***

      А Маргарита и не думала, что будет так просто.       По правде говоря, она не думала, что будет вообще как-то. Луиза Оруэлл стала неожиданностью. Плохой шуткой. Страшным сюрпризом.       Как-то она читала, что если много людей будут искренне желать, какое-нибудь дерево обязательно загорится от силы их мысли . Если пушистая макушка Луизы и не задымилась, когда все взгляды сомкнулись на ней, то только чудом или, что скорее всего, при виде её у всех мысли просто вылетели из головы       Не высокая и не низкая. Больно угловатая, словно сошедшая со страниц книги Стивена Кинга про оживших мертвецов , с постоянным холодом в глазах, до неприличия неприятно смотреть прямо в них, а девчонка всегда смотрела в глаза. Как неживая. Маргарите хватило получаса беседы, чтобы в носоглотке пекло от осадка со вкусом железа.       Она ходила бесшумно, и даже когда ей никто не хлопал после Распределения, когда любой бы сжался и только мечтал уйти под землю, она с холодной беспечностью на лице шла будто в магазин за молоком.       Луиза безвольная. Настолько, насколько может быть безвольным человек вроде неё. Казалось, с ней можно сделать что угодно, но Маргарита хорошо усвоила этот урок — зайдёшь за грань и не успеешь оправдаться. Бамба замедленного действия. Держит себя в ежовых рукавицах самоконтроля настолько хорошо, что не знаешь, когда она его потеряет.       Безвольная, потому что все силы тратила на то, чтобы контролировать себя. Ей было всё равно, что подумают о ней, что посчитают чудно́й или будут презирать. Маргарита смутно понимала, что девчонка согласилась ей помочь, потому что ей в сущности было всё равно, что делать и что искать. Она могла как рыскать по всем углам в поисках её брата, так и сидеть на месте и смотреть в одну точку. Долго. Совсем не меняясь в лице, не шевелясь. Только грудь бы вздымалась от ровного дыхания.       На утро пришлось взять себя в руки. Забыть, стереть из памяти, что чёрной мглой расцветало на рукаве её куртки.       Луиза всё же задела её.       Но вскользь, невзначай. Чёрное заклятие только пронеслось мимо, в каком-то дюйме от её локтя, когда Маргарита пригнулась. Однако, оно разъело кожу куртки до рваных дыр и за ночь разрослось в три раза.       Когда она выбросила куртку в пламя камина, тот протяжно затрещал и извергнул чёрный дым.       Ничего, Маргарита достанет из чемодана ещё одну и сделает вид, что ничего не произошло.       Думать не хотелось, что могло статься, не успей она уклониться. Но Маргарита твёрдо решила одно: Франческо того стоил. Пускай с дрожью в поджилках, но она могла терпеть Луизу сколько угодно, противясь чувству, что куда сильнее отвращения и презрения. Чувству, что рано или поздно девчонка может её убить.       Случайно.       Маргарита нашла её в Больничном крыле. Почему-то она знала, что Луиза будет там. То ли её целое лицо, которому больше шли синяки и сломанный нос, чем улыбка; то ли запах больницы, что, казалось, въелся в её кожу, навели на эту догадку.       Мадам Помфри на месте не оказалось. Маргарита как можно громче ступала по полу и напевала Богемскую рапсодию себе под нос, чтобы Луиза точно знала, что она здесь, и не пустила невербальное с перепугу.       Утро погожее. Сквозняк с открытых окон приносил по-осеннему прохладный воздух с запахом дождя.       Маргарита дошла до последней койки и остановилась поражённо. Луиза тоже замерла, не сводя с неё глаз.       Маргарита застала её за шнуровкой второго ботинка.       — Куда ты в такую рань? — удивилась она.       — Кушать, — исчерпывающий ответ.       Она мазнула взглядом по рукам Маргариты, спрятанным в карманах второй по счету куртки, и продолжила шнуровать ботинок. Уже знает, в каком кармане палочка, — поняла Маргарита.       — Какой у тебя первый урок?       — Ты пришла сюда за этим?       Луиза встала с койки.       Маргарита молча смотрела, как она заправляет рубашку в юбку, как затягивает пояс, повязывает галстук настолько лёгким движением, будто она всегда его носила, и заправляет волосы за уши. Как нормальный человек.       Возможно, если не смотреть ей в глаза, она действительно покажется нормальным человеком.       Маргарита ещё раз оглядела лазарет и подступилась на шаг, понизив голос:       — Ты сказала вчера, что без Чёрной метки маска не будет держаться на лице, — девчонка выпрямилась и странно на неё посмотрела, — Так вот, Страуд хотел её выбросить.       Лицо Луизы мигом посинело, стоило Маргарите вытянуть её маску из внутреннего кармана куртки. Тяжёлая и холодная, она опустилась Луизе в руки, и девчонка скривила губы.       — Ты оставила её у Стра…       — Он мог её выбросить, — перебила Луиза, — Зачем?..       Маргарита стала объяснять:       — Ты сказала, что вы не знаете имён друг друга…она может тебе понадобиться, если ты действительно хочешь отыскать моего брата. Ты…       — Зачем?       Маргарита не была уверена на счёт этого плана. По сути, она забрала маску у Страуда, чтобы самой пробраться к Пожирателям и всё разузнать. Но новая информация подгадила в планы. Она не сможет надеть маску.       Тут нужна Луиза.       — Зачем?       Девчонка попыталась вернуть её, но Маргарита упёрлась:       — Да затем, что она твоя. И ты пообещала найти моего брата, а значит, прежде всего, должна поискать его среди них.       — Я не буду… — Луиза осеклась, — Мне негде её оставить.       Маргарита подняла брови. Молча стащила с себя куртку, скинула её на плечи девчонки и сунула маску в её внутренний карман, достаточно для этого большой.       — Носи с удовольствием, — Маргарита хлопнула её по карману, — Рядом с сердцем, теперь не заржавеет.       Луиза молча продела руки в рукава. Куртка оказалась слишком большой. Маски видно не было, а странная знакомая начала смотреться куда гармоничнее. Свирепое чудовище на спине куртки Маргарита нарисовала ещё год назад, старательно выводя по чёрной коже белым акрилом. Теперь краска пошла трещинами, но оттого оно менее впечатляющим не стало.

***

      Гермиона не нашла причин отпираться. Да и сил тоже. Едва поспав пару часов, она до известного ей времени, когда накрывают завтрак, лежала лицом в подушку. Чёртова маска оттягивала куртку Маргариты, всё шитое крытое Страудом и безжалостно распоротое мадам Помфри пронзало кожу железными спицами. Она не знала, как будет сидеть на Чарах или что там было самым первым, не знала, что будет говорить Макгонагалл, не знала, где мадам Помфри и плохо себе представляла, как будет искать брата Маргариты.       Зачем ей его искать?       Спасла жизнь. Такое дорогого стоит.       Маргарита ушла. Гермиона провела её рассеянным взглядом, без интереса посмотрела на стеклянную дверь кабинета мадам Помфри, и решила застелить кровать. Толку от извинений не будет, понимала она, честолюбие мадам Помфри внимательно к мелочам. Гермиона сунула одежду в прикроватную тумбу, смахнула с простыни грязь от своих ботинок, разгладила складки на подушке и отыскала стакан для зубной щётки.       Что-что, но Гермиона научилась ясно видеть, что другим не нравится. А что они презирают и подавно.       Впрочем, то было несложно. Объектом что первого, что второго была и останется она сама.       Гермиона по-привычке сунула палочку за пояс юбки, ладони — в карманы, а вопрос, что она будет делать на уроках, подальше как самый несущественный. Но действительно, что? Учиться что-ли?       Чему?       В Большом зале потолок клубился пушистыми облаками, и в окна лил утренний свет. Пока было рано, учеников собралось не так много. Они бодро разговаривали, были и те, кто сонно тёр глаза и зевал в кружку с чаем. Гермиона сухо ответила на заторможенное «здрасьте» мальчишки, Дилла, которого Одри вчера вечером заставила подвинуться.       Такой смелый он тут один.       Гермиона появилась в Большом зале и рассеяла смуту — словно даже облака над их головами почернели — мгновенно. Разговоры прекратились. Вскоре какие-то девочки стали щебетать очень тихо, зловеще округлив глаза; Дилл по привычке подвинулся, хотя скамья за столом Гриффиндора почти пуста; слизеринцы вытянули шеи — в их сторону Гермиона старалась не смотреть, чтобы случайно не узнать «бывших сотрудников».       И вновь тишина.       Гермиона ничуть не смутилась. Она села поближе к тостам и джему, бодро соорудила четырёхэтажный сэндвич и быстро покончила с ним, задумывая сделать ещё. Всё же, даже осужденным на смерть в тюрьмах приносят еду, которую они попросят.       Даже первокурсники, что бодро болтали подходя к Большому залу, чуяли зло и смолкали. Вскоре их целая кучка набилась в конце скамьи, противоположном от того, где сидела Гермиона. Услышав знакомый голос вчерашней первогодки и то, как он утих на полуслове, Гермиона без лишних эмоций подумала, что этой девчонке стоит научиться ходить потише.       Она прокралась к ней со спины, и Гермиона сжала зубы до скрежета, когда девчонка опустила ей на глаза ладони.       — Угадай, кто?       Две первогодки, с которыми она пришла, завороженно застыли у дверей.       — Я не помню твоего имени, — слукавила Гермиона.       — Ничего-ничего-ничего, — прощебетала девочка, усаживаясь рядом, — Запомнишь, когда я стану Министром Магии. Эй, Дилл, ты чего прячешься?       Дилл, в гуще младшекурсников, спрятал нос в тыквенном соке. Голос девочки уже не казался таким натянутым, поняла Гермиона, и сама она говорила с какой-то лёгкостью, будто только весь груз спал с её плеч.       — Ну и сколопендра с ним, — фыркнула Одри, — А ты чего колбасу с джемом ешь? Что, действительно вкусно?       — Мне вкусно.       На третьем четырёхэтажном сэндвиче Гермиона вытащила из недр сознания насущный вопрос — да, теперь он стал насущным — как она будет учиться? Самое главное, зачем оно ей надо и когда она будет заниматься делами важными? Дамблдор любил не выходить на связь подолгу, а потом строить серьёзное лицо, притом ничего не объясняя.       Но размышления вновь прервала девочка.       — Ты скучная.       Гермиона скосила на неё глаза.       — Я имею ввиду, что ты не та, кого представляешь, думая о Дурмстранге, — пояснила девчонка, — Там же мальчики учатся, разве нет?       Допрос длился недолго. По её соображениям, у Гермионы должна быть борода и длинный нос клювом, а ещё короткие руки с толстыми пальцами. Одри пускай и была докучливой, но быстро теряла интерес к теме и переходила к следующей, не отвлекаясь от завтрака. Волей не волей, но ученикам приходилось садиться поближе, так как места за столом становилось всё меньше.       — Почему ты не с ними? — спросила Гермиона, указав на кучку младшекурсников, — Они не особо одобряют твоё ко мне отношение.              Одри фыркнула.       — А мне мамин друг говорит, что большинство людей — круглые идиоты , — ответила она на пол тона громче, — Он говорит, чтобы я делала то, что считаю нужным, а не смотрела на других. И я считаю нужным дружить с тобой, тебе ясно?       То был не вопрос. Одри, вредная и капризная, ставила Гермиону перед фактом, что вторую, впрочем, не заботило.       Девочка, не увидев реакции, продолжала:       — Смотри, у нас много общего: тебе нравится колбаса с джемом и мне понравилась, — загнула она большой палец, — А ещё ты здесь новенькая, да и я тоже. Предлагаю кола…коло…кобарацию…да язык сломать можно!       — Коллаборацию?       — Да, вот, — она хлопнула Гермиону по плечу.       Гермиона не уходила, только потому что не знала, куда. В пол уха слушая девочку, уже без аппетита доедая бублики и допивая третью кружку чая, она всё думала.       Думать ей было жизненно необходимо.       Как сказать Дамблдору ещё о двух крестражах? Она назвала три, он безусловно их проверит, может, успеет отыскать до января, что маловероятно — медальон Слизерина если и создан, то неизвестно, доставлен ли в пещеру.       Когда Тёмный Лорд возьмёт Кикимера у Регулуса Блэка, чтобы спрятать крестраж? Тоже неясно. Если удариться в арифметику, то сейчас Регулусу Блэку уже шестнадцать, он должен быть или совсем скоро станет Пожирателем Смерти.       Но всё же, как сказать? Сделать вид активной деятельности, но Гермиона толком не знала, как это устроить. Тогда останется одно — просто потянуть подольше.       Что предложит Дамблдор, если узнает, что крестражи — правда.       Она дала ему ориентир на лачугу Мраксов, где и должен быть перстень. Дамблдор возьмёт этот перстень, но решит ли уничтожить, увидев в оправе Воскрешающий камень, или же нет?       Не стоило примерять события её времени к этому. Тогда Дамблдор поставил себе цель уничтожать крестражи, зная, что Тёмный Лорд ничего не почувствует. Теперь же Гермиона чётко обозначила новую цель — собрать и уничтожить их разом, ведь Тёмный Лорд иначе всё поймёт, то есть теперь, пускай там и Воскрешающий камень, Дамблдор не поставит под удар кривой и косой, но план.       Гермиону передёрнуло.       Не дай Мерлин ему снова ходить с чёрной рукой. Умирать не время. Совсем никак.       Но пока Дамблдор не убедится в её честности, и думать-то нечего.       Одри под боком щебетала без умолку. Она всё говорила про какого-то Мырли (так она прозвала Маркуса Лерой со Слизерина), и смеялась, что тот в поезде забыл свои штаны, а между прочем он второгодка! По большей части, она всё твердила, что Гермионе свезло, ведь она на последнем курсе, а значит научится превращать клопа в дракона на Трансфигурации.       На её светлых волосах действительно синька, это она тоже рассказала. Говорила, как много мама упиралась и она решила покрасить голову без её ведома. Мол, меня до Кингс-кросс итак ее друг отвозил, а она ничего ещё не видела. И не увидит до Рождества.       Одри сказала — пускай она никого не знает, но большинство точно прожжённые кретины. В её словах попеременно мелькали знакомые имена, но как не умела с детьми общаться Гермиона, так и не научилась. Не больно-то и хочет. Она пропускала мимо ушей её лепет, рассеянно кивая и задавая встречные вопросы, наверняка очень глупые. Чтобы разбавить тишину. Чтобы, не заметив реакции, Одри не стала виснуть у неё на руке и жаловаться, что Гермиона её не слушает.       Маркус Лерой… это который? — оглядывалась Гермиона. Одри фыркала и спрашивала, зачем ей на него смотреть. Ученики рядом в независимости от возраста оглядывались на них, и девочка со злорадством повышала голос.       Её мать знала кого-то со Слизерина. Одри искренне не понимала, почему те с зелёным галстуком такие противные. Гермиона свела всё к тому, что все тут противные. Просто ты, Одри, пока не наступила никому на горло.       А им я чем докучаю? — спросила она тогда, и Гермиона не придумала ничего лучше, чем пожать плечами.       Рой землю носом, пряча голову, а всё равно волей-неволей замечаешь различия. Целые двадцать лет. Мир маглов влиял на волшебников куда сильнее, чем они хотели думать.       Ощущение очень странное. В который раз она натыкалась на него, ведь одно дело искать крестражи в одиночку, как она и планировала, и другое — оказаться посреди толпы, что думала и даже одевалась не так, как она привыкла.       Всё было координально по-другому. Пускай, в её памяти остались жалкие обрывки Хогвартса, различия на лицо. Старшекурсницы странно сочетали несочитаемое в одежде, белки их глаз терялись в ореоле из чёрной туши — Гермиона словно попала в картинку с конверта от отцовских пластинок. И даже Одри говорила очень странно, перекручивая слова так и эдак на манер этого времени.       Тем, кто из чистокровных семей, не хватало ручного дракона. По ним куда заметней был дух этого времени: накрахмаленные воротники, что ни один не носил наручных часов, только на цепочке и только в маленьком кармашке жилета. В противовес маглорождённым они словно ушли в далёкий викторианский Лондон. Гермиона впервые увидела жабо не в музее, кружевные оборки на рукавах — настоящий девятнадцатый век, и многие ученицы носили корсеты и длинные платья, и их причёски казались настолько сложными и витиеватыми, что резали глаз. Волшебники во все времена носили на себе амулеты и прочие цветные камушки, но не в таком количестве, словно предмет декора как дорогая ваза или полотно Ренуара. Эти наряды и одежда таких, как Одри — наляпистая как для человека из девяностых, — резко контрастировали между собой. Манеристые и принебрежительные — в это время война ещё не в ожесточении, чистокровные семьи не пришли в упадок.       Гермиона путалась в школьных мантиях, тяжёлом ажуре парфюма и стиле вечного лета эдвардианской эпохи. Была наверняка бельмом на их фоне, девчонка с глянцевых журналов, когда героиновой шик только вошёл в моду. В её времени чистокровные не имели такой власти, как сейчас. Не задирали нос так высоко. Да наряди Малфоя в костюм, подобный этим, тот скорчит морду и скажет, что она рехнулась.       Гермиона знала наверняка, что это всё реально. Её больная фантазия не могла такое придумать. Страшно даже представить, как много времени тратили накрахмаленные на «воскресный туалет», чтобы просто позавтракать.       А вот Маргарита как инди-версия Мерлина Менсона.       Гермиона не знала, что могло избавить её от корсетов и шёлка, но отпрыск великого рода Деркли носила ожерелье из черепов на шее, подводила глаза карандашом, её пальцы увешаны тяжёлыми перстнями, и куртка, что она всучила Гермионе… страннее всего увиденного раньше. Помимо чудовища — около гибрида дракона и баншиколюяей шерстью на её спине, она была изрисована глазами с продолговатыми зрачками — все до одного смотрели свирепо, и пока Гермиона брела до кабинета Флитвика, мысленно пересчитала их — двенадцать. Рукава потёртые на манжетах, вдоль их тянулись кости рук, их Маргарита выкрасила красным. Локти счёсаны, будто кто-то в этой куртке прочесал несколько метров асфльта, и не хватало нескольких шипов, вшитых в воротник. Куртка явно со времён Пресли и очень помятая жизнью. Но разрисованная неплохо, Маргарита в этом соображала.       Гермиона сунула руки в карманы и остановилась посреди коридора. Дальше за поворотом кабинет.       Почему Макгонагалл до сих пор не нагрянула громом в ясной тишине и не задала ей трёпку за случай с мадам Помфри?       Наверное, предположила Гермиона, Макгонагалл сейчас не до неё. Всё-таки с первокурсниками воз и маленькая тележка трудностей и взбучка то просто вопрос времени. Вот она освободится и тогда…       Гермиона круто развернулась. Причин уйти было несколько, но по сути она их не искала и появилась на пороге Больничного крыла, когда наступил урок.       — В следующий раз, мистер Кроуфорд, смотрите под ноги! — раздался голос мадам Помфри до того неожиданно, что Гермиона застыла в дверях.       Мальчишка с пластырем на лбу со всей скорости влетел в её живот, ойкнул и скрылся в коридоре, так что пятки засверкали. Гермиона позеленела, но не произвела ни звука. Больно чёрт возьми.       Мадам Помфри изменилась в лице. Этого Гермиона не увидела, зажмурившись, однако медик сразу уцепила её за локоть и провела к её койке. Всё время целительница молчала, и только дышать стала громче, выпуская воздух со свистом.       — Мадам Пом…       — Замолчи.       Не то, чтобы Гермиону мучило чувство вины или страх, что Макгонагалл заставит чистить кубки в Зале Славы, хотя едва такое могло произойти. Мадам Помфри не выходила за рамки приличия и лечила её всё также в лучшем качестве.       — Мне жаль, что я напала на вас, — пыталась сказать Гермиона, но мадам Помфри не обращала на неё внимания.       — Даже если я не жалею, — тут медик сверкнула на неё глазами, — Не жалею, потому что я ненароком…но сделаю всё, чтобы этого не…       Гермиона задохнулась от боли, не договорив. Когда края ран расходились, медик стягивала их заклинанием. В глазах темнело. Оставленных чёрной магией порезов и ожогов предостаточно, приходилось терпеть, стиснув зубы, ещё долгое время после лечения. От любого движения содрогался позвоночник.       — С чего ты взяла, шалая девчонка, что я злюсь? — не выдержала мадам Помфри, выпрямившись в полный рост, — Много чести держать обиду на таких, как ты. Сиди и помалкивай, вот что!       На том Гермиона бросила попытки сгладить углы их острых взаимоотношений. Она истуканом лежала на своей койке, боясь пошевелиться и изъедая внутреннюю сторону щёк до мяса. Потолок плыл в жёлтых разводах, солнечные лучи с окна пекли макушку, мерно тикали винтажные часы с кукушкой.       Часы и правда красивые. Они стояли на столе мадам Помфри, циферблат в них маленький, пожелтевший от времени, но витиеватые стрелки шли секунда в секунду. Дверцу, откуда в полдень вылетала медная птичка, украшали завитки плюща и бутоны фиалок. Она вспоминала их малейшие детали, чтобы отвлечься от боли, и прикидывала, который час.       Мадам Помфри вообще любила красивые вещи. Она пила кофе из кружечки чистого фарфора, писала очень красиво, старательно выводя буквы, её шею украшало ожерелье из настоящих ракушек, на её столе и тумбах с настойками стояли горшки с цветами, и светлые волосы она собирала в сложную причёску.       Гермиона раньше не замечала любовь к красивой мелочи в ней.       Она бы так и уснула, лёжа на спине и считая паутины под потолком, если б не знакомый топот тяжёлых гадов и фальшивое распевание Богемской рапсодии.       Маргарита.       — Вы чего шумите? — спросила мадам Помфри.       Гермиона не видела Маргариту, но знала, что та удивилась медику и замерла.       — Луиза Оруэлл тут? — раздался её растерянный голос.       — Зачем она вам? — в вопросе мадам Помфри сквозило удивление.       Не дав Маргарите ответить, Гермиона отозвалась:       — Я здесь.       Голос охрип, получилось куда тише, чем она хотела. Маргарита быстро пересекла Больничное крыло, продолжая нарочно громко топать, и заглянула за белую ширму.       — Чего ты так странно лежи… — она осеклась, вскинув брови, — Ладно, ты должна это увидеть.              Гермиона со смирением смежила веки, покорившись обстоятельствам. Она отмахнулась от помощи Маргариты, встала на ноги, хотя хотелось свернуться в клубок и взвыть, натянула куртку и махнула рукой: «пошли».       — Ты почему на уроке не была? — начала Маргарита, как только они вышли в коридор, — Из-за этого? — она кивнула на Больничное крыло.       Гермиона посмотрела на неё:       — В чём дело?       Маргарита округлила глаза и оглянулась по сторонам.       — Это полный пиздец… Нет, серьёзно, Луиза, ты в дерьме.       То было слишком сильно сказано. Маргарита отвела её в тот самый коридор, в котором Гермиона едва её не убила, и они остановились за поворотом. У стены, словно у арт объекта в музее, стояли, как она поняла, две старосты, и какой-то младшекурсник судорожно им объяснял, что он заблудился и наткнулся на это.       Этим была чёрная до потолка стена. Стёкла, что вылетели от отдачи заклятием, Гермиона ещё вчера, особо не трудясь, вернула Репаро на место.       Маргарита кивнула на стену и уставилась на неё, ожидая реакции.       — Ну да, — Гермиона подбоченилась, — Так и должно быть. А ты думала, там одуванчики вырастут?       Маргарита проглотила свой запас матерных удивлений и подвела её к кучке у стены. Место, куда попало заклятие, обросло чёрными, похожими на угли, кристаллами, и те, расползаясь по полу и кирпичам, выбрасывали в солнечные лучи клубящийся пепел. Воняло гарью. Так, будто горели покрышки или цистерны с кукурузой.       Семикурсник, один из старост, что стоял к ним спиной, вытянул палочку, но девушка рядом тут же перехватила его руку.       — Не вздумай это трогать! — взвизгнула она.       Да, трогать это не стоило. Гермиона только знала, что если прикоснуться, мёртвая мгла поползёт по коже подобно смертельному вирусу.       Наконец семикурсник, что пытался дотронуться до поражённой стены, заметил их. Когда он стал в полуоборота, сердце Гермионы рухнуло в пятки.       Он был выше ростом, широк в плечах, имел привычку лохматить волосы на затылке и совсем беспечно относился к тому, что у его спутницы вызывало смятение. Староста мельком посмотрел на Маргариту и без узнавания на Гермиону, его лицо было до боли знакомым, и только глаза смотрели отчуждённо.       — Вот так сюрприз! Ты же…новенькая, — он сощурился, силясь вспомнить, — Как там тебя звали?       — Луиза, — подсказала Гермиона, внешне не подав виду, что хочет уйти как можно скорее. Очень сильно хочет.       — Джеймс Поттер, — он выпятил грудь колесом и протянул ладонь. Гермиона нехотя пожала её, — Ты же с нами на курсе?       Его спутница была не намного ниже него, а когда Джеймс Поттер с ней заговорил, лицо её разгладилось. Лили Эванс — представилась она с дружелюбной улыбкой, хотя старательно искала у Гермионы рога и клыки — видно, Дурмстранг делал репутацию.       Лили Эванс была синонимом аккуратности. Её медные волосы ниспадали до лопаток, чёлка заправлена за уши, манжеты рубашки и мантия выглажены очень старательно, а лакированные дерби начищены до блеска. Она вежливо извинилась за холодный приём, который они оказали Гермионе.       — Да ну, ни у кого и в мыслях не было тебя унизить, — поддержал её Джеймс, — Ты просто… Слизень ещё умеет нагнать шороху, вот и всё. А ты порядочный человек, — Джеймс потрепал галстук Гермионы, — Раз попала на Гриффиндор, то и зря вся эта шумиха.       Лили возразила:       — Факультет вовсе не показатель порядочности, Поттер, — она стрельнула глазами в Гермиону, — Мы всегда рады гостям, хотел сказать этот дурень.       Они препирались о чести и совести несколько минут. Маргарита вскинула брови, когда Гермиона на неё посмотрела, но не сказала ни слова.       — Почему тебя не было на Чарах? — спросила Лили Эванс, в завершение спора ткнув Джеймса в рёбра, — Профессор Флитвик тебя спрашивал.       — Не здоровилось.       — В следующий раз предупреди меня, хорошо? — Лили не сердилась.       — О, может ты знаешь, что это за херня? — вспомнил Джеймс про разрушенную стену, — Тебя ведь обучали тёмной магии?       Наверное, он сам в это не верил, раз разговаривал с ней. Джеймс был настолько непосредственным в общении, что выболтать правду куда проще, чем врать ему в лицо. Однако, Гермиона дождалась, когда Лили снова ткнёт его в рёбра и осадит за нетактичность.       Гермиона скосила глаза на первогодку, что заблудился и наткнулся на разгром. Именно он привёл двух старост.       То был Дилл. Мальчишка одними глазами указал на стену, и Гермиона покачала головой, особо не зная, что он хотел этим сказать. Дилл уставился себе под ноги, мыском кроссовка пытаясь высверлить дыру в каменном полу.       Лили сказала, что нужно привести сюда Макгонагалл, а лучше сразу Дамблдора. Джеймс спорить с ней не стал, но попросил походить подольше, чтобы не идти на Травоведение. Лили прописала ему подзатыльник.       — Ну ладно, свидимся, — он в который раз ткнул Гермиону в плечо, — Тебя куда поселили вообще?       — В Больничное крыло, — без задней мысли ответила Гермиона.       Лицо Джеймса вытянулось.       — Почему именно туда?       — Простудилась, — вступилась за неё Маргарита, и Гермиона, для ясности, кашлянула в кулак, — Но уже чувствует себя лучше.       Джеймс, судя по всему, не питал к Маргарите отрицательных чувств, хотя та носила зелёный галстук. Он молча внял её словам и улыбнулся, обнажив зубы:       — Я за тобой зайду потом, — Гермиона вопросительно вскинула брови. Джеймс ничуть не смутился, — У нас вечеринка в честь начала года, а ты теперь с нами, хочешь того или нет.              Позже, Маргарита, как ни в чём не бывало, продолжила. Они ушли достаточно далеко, чтобы никто их не слышал.       — Ты серьёзно думаешь, что это сойдёт тебе с рук? — беспокойно.       — Думаю, тебе не стоит волноваться об этом, — сказала Гермиона.       Маргарита вспылила:       — Чего ты такая спокойная? — её голос эхом прокатился по пустому коридору. Она продолжила шёпотом, — Ты сказала, что просила защиты у Дамблдора. Уверена, что он не подумает на тебя сразу, как только это увидит?       Возможно, если Дамблдор это увидит, в его светлую голову придёт мысль, что Гермионе здесь не место. И он её отпустит.       Как бы не так.       Кубки полировать заставит, но не отпустит. Гермиона в западне собственной лжи, не выкрутиться.       — Давай договоримся, — она решила успокоить Маргариту, — Будешь кричать на меня, когда получу билет в один конец до Азкабана. А пока… — Гермиона без злобы сказала, — держись от меня подальше. Тебе нужен твой брат, а мне тишина.       Она не увидела, как Маргарита замерла и её плечи поникли. Гермиона не была из тех, кого боль делала раздражительным. Она едва волочила ноги, хотела спать и была только рада, что не наткнулась на Макгонагалл по пути к кровати. Мадам Помфри даже головы от магловского журнала не оторвала, увлечённо решая в нём кроссворд, когда Гермиона прошаркала мимо неё и упала лицом в подушку.

***

      Ей многое стало нравиться. Пускай, нравиться лишь вызывало дребезжание рёбер и кололо кончики пальцев.       Нравилось спать без снов, нравилось скользить глазами по страницам книги, нравился их шорох и сияние пыли в ярких лучах, нравилось бездумно смотреть в потолок и свет от солнечных зайчиков на кончике носа. Нравился джем с колбасой, часы мадам Помфри. Тишина и тепло.       Нравился Джеймс Поттер.       Это было почти неуловимое чувство. Едва выцепишь из инфернального марева, но Гермиона хваталась за него исступлённо, как ни разу не хваталась за жизнь.       Джеймс Поттер говорил громко, улыбался зубами, шёл вприпрыжку — вот-вот и взлетит; его рубашка помята, галстук съехал с шеи, и кроссовки с цветными шнурками он знать не знал, как постирать.       В нём не теплились предрассудки и чужие сплетни, он видел самого человека, и хотя Гермиона не скрывала того, чем есть, его глаза всё горели и наполнялись новым интересом. Не презрением.       Джеймсу Поттеру многое могло не нравиться, но впервые Гермиона не знала, что конкретно. Ведь она, очевидно, не вызывала в нём неприязни. А Джеймс был честен с ног до головы, он бы лгать не стал, он говорил и делал именно то, что хотел делать, он сбивал правдой с ног. Ему не нужно было доверия, он знал, что никто не сможет устоять перед его уверенностью.       И всё искал и искал в её лице отголоск на его старания. Гермиона не знала, что ему ответить.       Джеймс этого не показал. Гермиона давно потеряла нить их разговора, но знала одно: он всё пытается в ней увидеть что-то более-менее понятное, а видел только сгусток синего холода и чуял от него запах больницы.       Джеймс был ещё ребёнком. Пускай, разницы у них всего год, Гермиона не могла избавиться от этой мысли.       То ли недостаток опыта, то ли ребяческое нетерпение не позволяли ему увидеть дальше её серого лица и сухой улыбки на нём, дальше жадного внимания к его словам, дальше задумчивого мгновения перед тем, как дать ответ. Джеймс Поттер вырос в тепле, что так ей нравилось, вырос в шорохе страниц и сиянии пыли, и остался ребёнком своих родителей, растерянным в тумане будущего.       Но не страха.       Гермиона же с самого детства боялась собственной тени, она была уверена в своих способностях, но и слишком рано поняла, что мира вокруг действительно стоит бояться. Бежать без оглядки.       В ней не было благородства, не было чести, но была режущая совесть и руки, готовые тянуться к теплу сколько угодно. Она последовала за друзьями, и всё же сбежала, бросив тех, кто остался, но в ней уже не нуждался.       Трусливо?       Трусливо будет шагнуть с парапета раньше срока, а она самый большой храбрец, раз так спокойно смотрит в глаза человеку, чьего сына предаст. Пускай и посмертно.       — Мне совсем не понятно, чего все взъелись, — между делом заметил Джеймс, — Лили ты нравишься. И не смотри так, я это точно знаю. Ей когда кто не нравится, она губы поджимает и делает лицо Макгонагалл.       Джеймс сказал, что у него есть друг, у которого ещё есть друг, и у этого третьего тоже есть друг, которые тоже этого не понимают. А Гермиона ответила, что те просто ещё об этом не думали. Джеймс вскинул брови, спросил:       — Ты о чём вообще?       И стал в красках расписывать, что этот его второй друг вообще душка, зовут его Ремус Люпин, что он мухи не обидит и чуть что, Луиза, иди к нему. Гермиона сказала, что пойдёт, и Джеймса унесло на тему о кальмарах, как Ремус Люпин однажды превратил шляпу какого-то слюнявого ублюдка в кальмара, и тот сожрал все его мозги. Джеймс увидел, что она не верит, и вскользь посоветовал у него спросить. Гермиона ляпнула, что кальмары мозги не едят.       — Ещё как едят, — округлил он глаза.       Джеймс имел странную привычку, как и Одри, скакать с темы на тему. Он мигом забыл про кальмара, только сказав, что его третьему другу не понравилось искать слюнявому ублюдку новые мозги, и они решили оставить его так.              — Он и без мозгов такой и остался. Не бойся, если увидишь, сразу его узнаешь, — он очень уртрированного описал Снейпа, вздрагивая от напускной неприязни и с чего-то добавил, что тот пьёт кровь миссис Норрис по вторникам, — У меня ещё есть друг, у которого есть вот те два других.       — Почему не скажешь, что все трое — твои друзья? — отозвалась она.       — Ой, так не интересно, — отмахнулся Джеймс, — Так вот, к моему первому другу иди под страхом смерти. Он вообще миллион из десяти, и если не Лили, я бы на нём женился. Нет, серьезно, он охеренный, только… — Джеймс сделал серьёзное лицо и заговорил страшным голосом, — Не спрашивай о его семье и лучше ему в глаза не смотри — окаменеешь. Он иногда злой как бешеная собака, загрызёт — поминай как звали.       Гермиона пообещала, что к нему не полезет. Джеймс был чем-то крайне доволен.       — Видно, ты порядочный человек, — сказал он, заведя её на живую лестницу.       Гермиона спросонья всё щурилась и только чудом не провалилась в ложную ступеньку.       Сон получился будто в горячке, сквозь его обрывистый монолог проступало жжение под кожей, и вскоре эта боль возросла по экспоненте, вырвав из головы все мысли. Словно она утонула. Рухнула на дно камнем. Свет разбивался о водную толщу, звуки неразборчивы. Воздух в лёгких кончался.       Тупик.       Кто разбудил, кто увёл к портрету Полной Дамы, и кто тянул за локоть дальше, на верную погибель — всплыло к поверхности последними пузырьками кислорода. Ей безразлично.       Болели зубы, кости словно наезжали друг на друга, растягивая мышцы и перекручивая кожу. Джеймс говорил и говорил, он был частью этого лихорадочного сна, его голос вступал в резонанс с гулом крови в ушах, и Гермиона следовала за тенью его фантома шаг за шагом.       Много шума. Он вре́зался в подкорку и расстроил звучную мелодию забвения.       Много внимания. Едкого, кислого как протухший кефир, до тошноты пристального.       Много Элиса Купера. Кажется, пластинка крутилась по кругу из раза в раз, или музыка отдавалась эхом в пустой от мыслей голове столько, сколько вдохов она делала, пытаясь не задохнуться в пьяном дурмане чужого парфюма и косых взглядов.       У подруги Лили Эванс, девчонки с пушистой копной волос на голове, были смешные серёжки. Никогда таких не видела.       И почему на ум пришла Полумна Лавгуд?       Кто это вообще? Хоть убейся, а не вспомнишь. Но серёжки смешные — большие, блестящие, кольцами, и словно держась внутри обруча, в них повисла лягушка из проволоки. Или то ящерица?       Лили поздоровалась, она словно только сейчас стала рыжей и вся светилась от радости. Её подругу звали Мэри Макдональд, Джеймс что-то ей сказал, она сощурилась, но смешок сдержать не смогла. Лили вперила глаза в Гермиону.       — Слушай, тебе не плохо? — голос её переменился, — Ты очень бледная… Поттер, придурок, ей же плохо!       Джеймс скосил на Гермиону глаза, спросил, плохо ли ей, и, получив отрицательное мычание, утащил подальше от Лили. Он всё хлопал её по плечу, отчего колени грозились выгнуться в другую сторону, и говорил, что чуть что — она сможет уйти в любой момент. В любой, Луиза, но уходить ты не захочешь. Мы неделю закупали огневиски, и пол-лета искали кого-то, кроме Иглз.       При этих словах Гермиона заметила, что музыка в патефоне другая.       Хочет, не хочет…какая разница? Она хотела, чтобы рубашка под курткой не окрасилась багрянцем хотя бы до момента, когда она действительно сможет уйти. Проще подождать. Едва-ли Джеймс найдёт хоть одну отговорку поводом, чтобы уйти. А не найдёт, и заподозрит. А заподозрит, и прощай его лепет и терпеливое любопытство.       Питер Петтигрю больше похож на Шляпника из «Алисы в Стране чудес», чем на крысу. Разве что не безумен. Его глаза блестели таким диким огнём, что с первого взгляда и не поймёшь, на кого он смотрит. Зрачки метались. Комкал в кулаках рукава кофты, рука его была деревянная, когда Гермиона её пожимала, и вряд-ли понимал, кто она такая.       Следом спросил, не та ли она новенькая из…из… Дурмстранг вылетел у него из головы, и Питер умолк. Гермиона ответила, что да, она и есть, и наплела ещё с короб несвязных слов, чтобы отвязаться от его пытливого взгляда. Провалиться в диванных подушках было приятно, кости заныли, глаза стали закрываться сами собой.       Ничто не ново под луной.       И это состояние, как обычно, тянулось недолго. Состояние прострации мозга от болевого шока, дальше — хуже. Нужно успеть до этого «хуже», иначе и по щепкам не собрать, не разжечь, того и гляди, чтобы хоть вспомнить, что ты такое.       Но всё же…       Такого она не выдумает никогда. Это не галлюцинация, пускай взгляд плывёт, а сознание далеко от тела, весь сумбур вокруг — не галлюцинация. Не дурацкая фикция, не миф и не картинка из сна.       Реальность.       Странная. Приторная и сладкая как торт в глазури, и Элис Купер — они действительно слушали, мать его, Элиса Купера. Чёртовы семидесятые. То, чего и в кассетах днём с огнём не сыскать, и этот патефон — раритет. Взять и продать бы подороже кому-нибудь за сорок, кто также в 77-м думал, что вся жизнь впереди.       А оно вон как оказалось.       Неужели кто-то вроде Профессора Люпина наденет этот пиджак в серебряных стразах, что больше на два размера и режет глаза? Мог ли похожий на мертвеца Сириус Блэк нацепить на нос очки в оправе сердечками и опустить иглу на пластинку Джима Моррисона?       Как в плохой комедии.       Однако…       Да, мог.       Завтра утром она осознает весь фарс этого вечера, тот диссонансом разбудит её мигом и толкнёт на поиски способа вернуться в 98-й.       Сегодня её ничем не удивить.       Чёрная тень с чердака больше напоминал не монстра под кроватью, а тех ублюдков с мотоциклами под окном в три часа ночи, которые обязательно разбудят тебя если не надолго, то трижды.       Не то, что Сириус выглядел как ублюдок. Чёрт его разберёт, ублюдок он или просто притворяется, но среди стразов и ультрафиолетовых юбок он бросался в глаза чёрным пятном. С большими очками на носу, мишурой на шее, и всё же — чёрным пятном. Он как и Хагрид казался грозным на вид, с дюжиной проколов в ушах, выше среднего роста и в тяжёлых ботинках; почти как Вилле Вало и всё такое.       Наверняка Маргарита написала на его джинсовой куртке похабщину, но только Сириус ни за что не признается, что та рисует кости и пришивает шипы лучше кого бы то ни было. Он настолько сильно выделялся, что уловить в нём дух семидесятых было почти невозможно. Пытаясь стащить с себя шкуру Блэка, в которой Сириус если не задыхался, то был готов удушить себя сам, он криво отстригал чёлку и заправлял её за уши, зарёкся говорить по-французски, и наверное так сильно отличался, потому что это мало ему помогало.       Если двенадцать лет Азкабана не вытравили из него чистолюбивое воспитание аристократа, то Роберту Планту и подавно.       — Ты знаешь, кто такой Джон Адамс?       Да, верно тогда говорил Гарри, что Сириус был красивым. Возможно, она соглашалась с этим по наитию и только: его лицо плыло в разноцветном полумраке, а голос в множестве других голосов и кряхтении патефона.       — Кто-то из президентов Америки или что-то вроде… — Гермиона зажмурилась, пытаясь согнать с глаз сонливость, — Второй президент.       Мучение в праймари даром не прошло.       Может, чёрное пятно напротив удивилось. Оно не сразу ответило, и Джеймс начал что-то лепетать про…про…       Блядство.       Гермиона действительно проспала всё, что было между диванными подушками и этим вопросом. Когда её потянули на ноги, сладкое забытьё выбило из лёгких одним точным и метким разрядом боли. Гермиона задохнулась, вырвала свою руку из чьих-то пальцев и сжала зубы до шума в ушах. Кажется, никто не заметил. Джеймс опустил ладонь ей на спину, и Гермиона как заведённая отозвалась — закружилась голова. Номер прошёл.       Чёрное пятно приобрело яркие очертания.       Сириус задрал очки на макушку, странно ухмыльнулся и что-то сказал про аллегатора.       Какой к чёрту аллигатор?       Гермиона так и спросила, и он ответил, что Джон Адамс держал в своей ванной комнате аллигатора. Гермиона вжала голову в плечи, тут уж Джеймс встрепенулся и забормотал совсем уж что-то непонятное.        Сириус не сильно-то изменится за двадцать лет. Сам того не замечал, может, что если его не доводить до глухой ярости, его лицо будет сохранять вид апатично-скучающий. Почти всегда и везде.       Даже подвыпив и выкурив как минимум пачку сигарет — от него и в этом времени несло никотином, — Сириус отреагировал на слова Джеймса только после того, как тот закончил говорить. Он изящно вскинул брови и тряхнул головой:       — Скоро это итак будет известно, — Сириус посмотрел на Гермиону, — Как там тебя…а, в прочем, не говори. Я не запомню.       Он сказал, что Джон Аддамс натолкнул на дельную мысль. Слова про поезд, Зелёных и острое чувство справедливости смешались в рассказ, который она не запомнила, и именно он стал причиной аллегатора.       — Мы затащили аллигатора в ванную Слизерина, — сократил его рассказ Джеймс, и Сириус добавил, ткнув в плечо Гермиону, что они совсем не виноваты, что её, такую порядочную, чуть взашей не гнали на Распределении.       — Нас там не было…с самого начала.       В Джеймсе тлело благородство. Наверное, Сириус только и делал, что не понимал, в чём вся проблема, но у Сохатого на уме было нечто возвышенное, наверняка повторял про себя он.       Гермиона об этом не думала.       Сквозь всполохи боли она плохо разбирала, о чём речь. Сириус выражался странно. В какой-то момент пол ушёл из-под ног, а он остался где-то на верху, в сиянии приглушённого света, и оказался не больше точки.       Он взобрался на стол и затащил Гермиону следом совсем без предупреждения. Волшебная ладья зашипела у неё под ногами. Чья-то партия безвозвратно прервана.       — Дамы и господа, — торжественно начал Сириус, и когда Элтон Джон на патефоне умолк, воцарилась гробовая тишина. Нога Гермионы соскользнула с кромки стола, но он снова потянул её за локоть, — Произошло недопонимание. Сохатый уверен, что несправедливость — пусть так — я хочу это исправить. Этого прекрасного человека, — Сириус обхватил её за плечи, — Да, мы знакомы пять минут, но я уверен, что ей не хочется меня вздрючить… что-то не так?       Какая-то девочка-пятикурсница, вытаращив на Гермиону глаза, тихо ответила:       — Так она же из Дурмстранга… — но слышно её было очень даже хорошо.       Сириус странно отреагировал на этот вопрос:       — Ты хочешь меня убить? — спросил он у Гермионы, — Не знаю, выпотрошить, изувечить, изнасиловать, голову мне оторвать и всё такое?       Гермиона вся съёжилась и уставилась на него.       — По глазам вижу, что нет. А это просто замечательно, — сардонически ухмыльнулся Сириус, — Тёмная магия всего лишь инструмент достижения какой-нибудь отвратительной цели. У этого человека такой цели нет, а значит, даже если может, применять она её не станет.       Интересно, будь он трезв, мог бы такое сморозить?       — Так может, она кого-то ещё хочет…ну вот всё, что ты перечислил… — вступил в дискуссию какой-то шестикурсник, — Блэк, ты не пуп земли.       — Три четвёртых этой школы жаждет моей крови, — парировал он, — Может, она хочет кого-то другого отправить на тот свет, чёрт её знает и она не призна́ется. Но если не хочет меня, предателя крови, осквернителя рода, прогнившее отродье и что там ещё было… — он встряхнул волосами и посмотрел на неё в упор, — Ты же не хочешь? — Гермиона покачала головой, — Что и требовалось доказать. Прошу любить и жаловать.       Сириус обхватил её голову двумя руками, чмокнул в макушку и спрыгнул со стола.       — Очевидно, что она не Пожиратель Смерти, — последнее, что он сказал.       Всеобщий ступор длился куда дольше этого странного «выступления». Гермиона слезла со стола неуклюже, как ребёнок, в полной тишине. Забвение рассеивалось и осознание растекалось по затылку мигренью.

Спать.