Шестьдесят три ступени

      Ю-ю проснулся оттого, что что-то щекотало нос. Оказалось, его собственные волосы — выбились из хвоста и стали игрушкой ветра.       Солнце уже выбралось из-за гор, его косые лучи пробивались сквозь листья бамбука, заглядывали в грот и яркими пятнышками дрожали на стенах. Ю-ю уже забыл, что можно быть таким счастливым просто потому, что наступил новый день, что можно рассмеяться, просто глядя на солнечных зайчиков. Он потянулся, щекотная волна пробежала по спине от рук к ногам. Что-то было не так. Чего-то не хватало. Он прислушался к себе и не сразу понял: ничего! ничего не болит! даже ноги, которые всё время напоминали о себе, сегодня молчали.       Позади остался зловещий скрип какой-то чёрной двери. Там, во сне, он казался очень страшным, но в утреннем свете Ю-ю совсем не понимал, что это за дверь и почему надо её бояться.       Он сел и отбросил пряди, лезущие в глаза. Рядом в двух шагах спал Старейшина Илина… нет — Сянь-дагэ! Лица не видно под рассыпавшимися волосами, руки раскинуты, словно и во сне он кого-то обнимает. А у бывшего костра, перед серебряной чашей озера, — Ханьгуан-цзюнь в позе для медитации, в белоснежном чжидуо, на коленях меч, на лице бесстрастие небожителя. Словно прекрасная статуя из драгоценного белого нефрита.       «Какой же он красивый!» — подумал Ю-ю привычно, и тут же испуганно оглянулся: не услышал ли кто. И сам над собой рассмеялся — кто бы мог услышать его мысли и кому вообще надо их слушать? разве только тому, кто стоит за чёрной дверью и видит его сквозь чёрную дверь…       Срочно требовалась холодная вода, чтобы отогнать этот сон подальше.       Когда Ю-ю вернулся от ручья, пристойно оделся и кое-как собрал непослушные волосы, Ханьгуан-цзюнь из божественной статуи уже превратился в живого человека и стал ещё прекрасней, хотя это казалось невозможным… а Сянь-дагэ повернулся на другой бок, и стало видно, что он спит в обнимку с одной из своих драгоценных рукописей.       — Дыхание, — напомнил Ханьгуан-цзюнь.       Ю-ю поёжился. Уходить в медитацию было страшно: вдруг там будет похоже на недавний незакончившийся сон?.. Но всё оказалось совсем по-другому — прохладное тепло струилось по строго очерченным тропинкам, как по оросительным каналам в саду, а золотое яблоко светилось ровно и не мигало.       Всё потому, что Ханьгуан-цзюнь дважды коснулся его плеча, поправляя осанку.       Если сравнить… наяву он никогда бы не стал сравнивать, но внутри медитации можно сказать самому себе! Сянь-дагэ был гораздо ближе всегда: то брал за руку, то сгребал в охапку или поднимал на руки; и его присутствие было как тёплое одеяло — окутывало и успокаивало. Ханьгуан-цзюнь лечил иначе: его прикосновения кололи как лекарские иглы — но всегда дотрагивались именно до тех мест, где болело… конечно, он был не так уж болен, а Ханьгуан-цзюнь не был лекарем, но жить без этих жалящих игл было гораздо труднее, чем с ними.       Сянь-дагэ как раз проснулся, когда Сюаньюй вышел из медитации, — и сидел теперь, растрёпанный и в одних штанах, на плаще, на котором они спали втроём: как раз рассматривал два отпечатка… и подмигнул Сюаньюю в ответ на горячие щёки:       — Чего краснеть? ты столько раз всё уже видел!       Следом загорелись уши и шея.       — У меня не было выбора, смотреть или нет, — попытался оправдаться Сюаньюй. Башня и вправду показывала всё так близко, что доносились и звуки, и запахи, и даже тепло разгорячённых тел…       — А если бы выбор был? — безжалостно добивал Старейшина. — Ты что, отвернулся бы?       — Вэй Ин, — сказал Ханьгуан-цзюнь откуда-то из-за спины.       Лгать было бесполезно.       — Не знаю… Нет. — И договорил, окончательно приговаривая себя: — Слишком уж это было хорошо.       Это была правда, но не вся правда: когда Сюаньюй впервые увидел их вместе, он испугался. Он не мог понять, почему Старейшина Илина, такой могущественный и грозный, позволяет делать с собой подобное, соглашается на роль, которая приносит столько унижения и стыда. Неужели Ханьгуан-цзюнь как-то заставил его?! И эта мысль оказалась ещё страшнее: ведь Ханьгуан-цзюнь воплощение праведности и Света. Наверное, господин Вэй так любит своего супруга, что ради его удовольствия готов жертвовать собой.       Он тогда всё-таки заставил себя посмотреть ещё: вовсе не казалось, что Старейшине стыдно или неловко, он тянулся навстречу Ханьгуан-цзюню, сам обнимал его и даже… дразнил. Может быть, Тёмным заклинателям нравятся все недозволенные развлечения? тогда получается, что это Ханьгуан-цзюнь так любит супруга, что готов ради него испачкаться в унизительном ритуале! Могут же быть прекрасны грозовая туча и ледяной ветер… особенно когда и туча, и ветер — живые мужчины с тёплой кровью.       — Должно быть, досадно, когда вынужден просто смотреть, — вздохнул Сянь-дагэ, и Сюаньюй поторопился сбежать к своим делам под очередное укоризненное «Вэй Ин».       У него ведь теперь было так много новых и важных дел.       Ухаживать за милейшей Мадинь! Расчёсывать ей гриву, выбирать запутавшиеся листики и веточки, осматривать копыта, чтобы в них точно не застрял никакой, даже самый мелкий камешек, а если застрял, то вычищать осторожно, самым кончиком узкого ножа; сняв седло, обтирать её спину, и опять чистить и обтирать, прежде чем класть седло заново… всё это в усадьбе и в Ордене полагалось делать слугам, а в пути поначалу делал Сянь-дагэ, весело продолжая называть себя конюхом. Но это было нечестно: верхом ехал Ю-ю, значит, и ухаживать за Мадинь должен был он — особенно когда немного набрался сил. Сянь-дагэ согласился научить, и этому Сюаньюй учиться не боялся. Вскоре Мадинь стала радостно оборачиваться к нему и совершенно по-особенному фыркать навстречу, легко толкала лбом в плечо, прихватывала мягкими бархатными губами волосы и смешно дышала в ухо. И её можно было сколько угодно обнимать и целовать, и не бояться насмешек или осуждения, как в Ордене Цзинь. Ещё Ю-ю таскал ей лакомства со стола — с их общего стола. В первый раз, прежде чем взять кусочек сахара, он осторожно спросил разрешения; Ханьгуан-цзюнь одобрительно кивнул, Старейшина тоже кивнул и заметил «можешь не спрашивать», а Ю-ю неожиданно чуть не расплакался — ведь когда-то его попрекали каждой горсткой риса…       …А ещё надо было учиться. Они ведь не вечно будут меня защищать — я должен хоть что-то уметь и сам.       Ханьгуан-цзюнь учил как правильно дышать, как собирать и направлять Свет в золотом ядре, как держать в руках меч и становиться с ним единым целым, — ведь теперь у Сюаньюя был свой меч, пока не самый настоящий, а такой, с которыми тренируются ученики в Гусу, такой как подобает. Ю-ю очень старался, и тело старалось тоже, он помнил что-то из орденских уроков и учился слушаться тела, когда оно помнило что-то лучше, — и пальцы на рукояти складывались не в цзиньский «обратный хват», а незнакомый «направляющий большой палец». Меч был как раз по руке: в меру тяжёлый и не очень длинный; ещё утешала мысль, что Ханьгуан-цзюнь видит перед собой не первого нерадивого ученика. Если бы Сюаньюй в прежней жизни не был таким бестолковым!..       — Это потому, что у тебя теперь отличный учитель! — голосом мудреца, излагающего истину, говорил Сянь-дагэ. — Самый лучший! Такой учитель из любого бревна сделает настоящего заклинателя!       — Ну, тебя мне так и не удалось научить соблюдать правила. — Ханьгуан-цзюнь обернулся с улыбкой. Нет, никто ни на кого не обиделся, Сюаньюй уже умел отличать, когда они шутят.       И Сянь-дагэ тоже учил, но совсем другим вещам: плавать, ловить на мелководье стремительных серебряных рыб, находить съедобные коренья и травы… Ю-ю даже не подозревал, что в лесах столько всего съедобного! Учить его охоте Сянь-дагэ не стал, и Ю-ю был согласен — птиц жалко, когда хватает еды; зато с людьми учил драться — вернее, не драться, а безоружным противостоять вооружённым врагам, даже не противостоять, а оставаться невредимым.       «Мастер сможет пройти поле боя насквозь и уйти живым» — сказал Сянь-дагэ. «Разве это не бесчестный поступок? — удивился Ю-ю. — Сбежать, не победив?..» «Смотря как и зачем, — неожиданно вмешался Ханьгуан-цзюнь. — Предупредить о нападении или позвать союзников на помощь; сделать то что тебе по силам, — и решительно закончил: — я жалею, что в Гусу нас не учили этому». «Так вот, Ю-ю, —усмехнулся Старейшина Илина, — вот что тебе пока по силам: уклоняться от атаки, не отвечать и беречь себя… наш первый бой на стене, Лань-гэгэ, помнишь?» Сюаньюй потом, после урока, осторожно спросил Ханьгуан-цзюня: «А что это был за бой на стене?» — и увидел в ответ тень мечтательной улыбки. «Это было в первую ночь после приезда новых учеников. Я был в патруле и встретил нарушителя. Мне пришлось обнажить меч, а у Вэй Ина руки были заняты: он нёс две корчаги вина; но даже с мечом в руках я не мог ничего сделать — ни остановить его, ни заставить спуститься». «Кто же победил?» спросил вконец запутавшийся Сюаньюй. «Он!» хором ответили оба его учителя, потом посмотрели друг на друга и рассмеялись. «Я так и не донёс вино», пояснил Сянь-дагэ, в чём он видел свой проигрыш. «Я вооружённый не смог не пропустить на территорию безоружного», парировал Ханьгуан-цзюнь. «То есть вы проиграли оба», подвёл итог Сюаньюй. «Мы оба выиграли», опять хором сказали они.       — И не бойся своего страха, — закончил тот урок Сянь-дагэ. — Страх это не повод становиться каменным.       Он так учил Ю-ю плавать; тот не то чтобы совсем не умел — дед научил кое-как держаться на воде, всё-таки вокруг усадьбы было много прудов, — но Сянь-дагэ показывал, что можно жить в реке совсем иначе: не бояться воды, сливаться со струями, как выдра, — получалось быстро, бесшумно и почти не уставая, когда начинало получаться. Точно так же Старейшина Илина учил и держаться в бою: «уклоняйся! пусть враг рубит воздух. Ты ответишь, когда найдёшь удобный случай, а до того — уклоняйся». Пока что получалось ещё хуже, чем в воде: Ю-ю путался в ногах, засматривался на сверкающее лезвие и забывал о воздухе, который должен его поддерживать как вода. После таких поединков оба учителя дружно усаживали его медитировать. «Когда ты обретёшь душевное спокойствие, ты научишься опираться на воздух», обещал Ханьгуан-цзюнь, — как поверить в такое?..       Они шли не спеша, делая короткие переходы. Окрестности одного городка сменялись лесом и затем пригородами соседнего; Мадинь с одинаковым удовольствием ела и лесную траву, и овёс на постоялых дворах. Ночевали по-прежнему все вместе, Ю-ю уже начинал привыкать — только старался заснуть первым и не просыпаться, когда его учителя возвращались и ложились рядом. Ему очень хотелось снова посмотреть на них или хотя бы послушать; но теперь-то он был не на башне Вансянтай и это было бы нехорошо.       И всё-таки на обычных путников, идущих из города в город, они так и не стали похожи.       Если ночевали вне людских поселений, Старейшина Илина выставлял вокруг привала своих часовых: всегда три тени, одни и те же, Ю-ю быстро начал их узнавать, хотя едва смел смотреть на них.       Почему я боюсь? я ведь тоже был мёртвым, пусть и не таким, как они. Три тени: две мужских и тонкая девичья.       Один из мужчин — высокий, широкогрудый, плечистый, лицо уродуют клыки, торчащие изо рта, и одет он в окровавленный доспех городского стражника, с призрачным мечом на бедре; он всегда уходил от стоянки подальше и не показывался до утра. Второй — в крестьянской бедной одежде, тощий и какой-то узловатый, как стебель бамбука, у него нет оружия, только собственные руки, ставшие клешнями; этот прохаживался неподалёку и по временам спотыкался. Смотреть на них было страшно и грустно; а змееволосая дева показалась даже красивой — узкое лицо с глазами «как плоды миндаля» и высокими скулами, стройная фигура и волосы, которые то сами собирались в высокую причёску, то расплетались снова, — таинственная и пугающая, особенно в лунную ночь.       Ю-ю поклонился ей как обычной деве, когда встретил её на тропинке возле поляны. Она фыркнула, будто отказываясь от такой чести.       — Молодой господин всегда так вежлив с призраками?       Ю-ю поёжился. Не то чтобы он их часто встречал…       — Молодой господин призраков боится, — честно признался он, — но вы же нас охраняете, правда?       Она оглянулась с незаконченного шага.       — Хозяин приказал — охранять.       Захотелось подойти поближе. Почему такая дева могла стать озлобленным духом? что случилось с её жизнью?..       — Как вышло, что господин Вэй подчинил вас себе? — всё-таки осмелился он спросить её.       — Как вышло? — Дева рассмеялась шипящим смехом. — Мы умоляли его о такой милости! — Змейки её волос приподняли головы, насмешливо скалясь. — Ты совсем не понимаешь, кто такой господин Вэй. Ты слишком живой. — И даже не стала шагать: просто растворилась в лунной тени.       Должно быть, он и правда не понимал. Ему просто не верилось, что рядом с ним идёт, что учит его плавать, что спит с ним в одной постели, что хохочет как мальчишка — тот самый ужасный Старейшина Илина, которым пугали детей. Даже то, что было в усадьбе Сон и в горном трактире, отсюда казалось ненастоящим.       Ханьгуан-цзюнь тоже был лучше, чем рассказы о нём. Справедливым он и правда был, праведным — ну, наверное; а вот суровым он не был ни капельки, хоть и говорил не много — за двоих говорил Сянь-дагэ! — и чаще улыбался, чем смеялся. Вот только называть его «Ванцзи-сюн» по-прежнему не получалось, и дотрагиваться было по-прежнему страшно — как прикасаться к статуе божества; но божество это было тёплым — поневоле тянуло дотронуться. Сюаньюй старательно прятал эти недолжные движения: встретиться пальцами, принимая чашку; наклонить голову и накрыть щекой руку, расчёсывающую волосы; и самое близкое — прислониться плечом, когда Ханьгуан-цзюнь поправляет хватку его ладони на мече. По ночам они всякий раз укладывались по-разному, и Ю-ю всякий раз мечтал оказаться рядом с Ханьгуан-цзюнем; иногда сбывалось — когда спал в серединке, — иногда нет. Он сам себя ругал за недостойные мысли и действия: на такую пару можно только смотреть издали!.. и всякий раз утешал себя тем, что никто ничего не узнает. Только одно он усвоил совершенно твёрдо из этих ежедневных уроков: когда Сянь-дагэ обнимает его, Ханьгуан-цзюнь не сердится.       На третью «лесную» ночь он всё-таки набрался смелости и начал спрашивать.       — Сянь-дагэ, — сейчас это был именно Сянь-дагэ, с полуразвязавшимся хвостом, чёрными от углей руками и в одежде без пояса, — Сянь-дагэ, почему ты отказался от Света и избрал Тёмный путь?       Лицо по ту сторону костра на полвздоха стало лицом Старейшины — суровым и отчуждённым; а потом Сянь-дагэ усмехнулся и скорчил очень страшную гримасу:       — Чтобы стать самым могущественным и самым безнравственным, конечно!       — Хм, — сказал Ханьгуан-цзюнь, и оба учителя засмеялись.       — Но я слышал, что ты был одним из сильнейших в поколении, — не сдавался, раз уж начал, Ю-ю. — Ты мог бы и дальше…       — У него не было выбора, — будто отрубил мечом Ханьгуан-цзюнь; он больше не улыбался. — Вэй Ин лишился ядра и не мог управлять Светом.       Сюаньюй попятился от костра. Об этом не говорилось ни в одной книге!..       Тихо потрескивали ветки в огне под котелком, ветер едва слышно шевелил листья бамбука. За гранью круга, там, куда не достигает свет костра, Сюаньюй видел три тени, их глаза светились в темноте, словно остывающие угли, — они тоже слушают.       — На войне?.. — спросил он, прижимая руки к груди, туда, где чувствовал золотое тепло. Немыслимо было лишиться его, снова оказаться в тёмном и равнодушном мире. — Это случилось на войне? Я слышал, что у Вэнь был воин, который мог разрушать…       — Нет, — снова сказал Ханьгуан-цзюнь, а Старейшина неожиданно встал и шагнул совсем прочь от костра, в тени и сумрак ночного леса. — Вэй Ин сам отдал своё Золотое Ядро брату, а Вэнь Нин и его сестра Вэнь Цин помогли осуществить это.       И об этом тоже не говорил и не писал никто! говорили только о злонамеренности Старейшины и его нежелании идти правильным путём. Ю-ю хотел догнать и проглотить свои вопросы, хотел позвать Сянь-дагэ обратно в рыжий круг света… и Ханьгуан-цзюнь удержал его, коснувшись рукой руки.       Дрожь пробила насквозь: от ладони до сердца.       — Вэй Ин не любит вспоминать, но ты должен знать правду. Оставшись без ядра и без сил, он не сдался и принял единственное доступное ему оружие. Если бы он тогда не встал на Тёмный путь, мы проиграли бы войну. Меня бы уже не было в живых, Цзян Ваньиня — тоже, и ещё многих.       — Это несправедливо! — только и мог выговорить Ю-ю. — Почему об этом не знает никто? Почему о господине Вэе говорят только плохое?       — Потому что правда не всем нравится и не всем удобна. — Ханьгуан-цзюнь легко притянул его к себе и обнял за плечи. — О тебе, Сюань-эр, тоже говорят много неправды…       — Но я… я же… — Так хотелось сказать, что он-то сам во многом виноват, что ленился, что был слишком доверчивым, слишком слабым, что…       — Кому нужно, знают истину, а до остальных Вэй Ину дела нет.       — Всё равно нечестно, — пробормотал Ю-ю. Как же вы через всё это смогли пройти, хотелось ему закричать. — Значит, господин Вэнь Цюнлинь…       — Да, — кивнул Ханьгуан-цзюнь. — Вэй Ин в благодарность за ту помощь принял на себя заботу об остатках клана Вэнь и поднял Вэнь Нина, разрешив ему отомстить палачам. А потом попытался оживить, но смог только вернуть сознание и память.       — Не оружие! — понял наконец-то этот бестолковый Ю-ю. — Не слуга — брат!       Ханьгуан-цзюнь одобрительно кивнул. Волосы вскользь коснулись щеки. Сколько же ошибок сделал глупый Ю-ю и делает их дальше…       — Я… я пытался ему так и сказать!       — Но получилось всё к лучшему, — заверил его Ханьгуан-цзюнь. — Он поверил Вэй Ину.       Если сжать зубы — незаметно! — может быть, удастся высвободиться и сделать шажочек в сторону. Эта пара заплатила такую высокую цену и теперь так счастлива вместе, что какой-нибудь Мо Сюаньюй недостоин за ними даже подглядывать.       Только быть рядом, пока они разрешают.       Сянь-дагэ вернулся быстро — ужин ещё не закипел в котелке. Бросил рядом с костром охапку валежника, сунул самую толстую ветку в огонь: «есть хочется!» — и уселся рядом с Ю-ю, будто ничего не случилось; а после ужина вдруг тоже обнял его за плечи — очень знакомым жестом.       — Да ладно, это всё не секрет и не тайна. Я сам тебе расскажу всё в подробностях, только… — И зевнул так, что от углей полетели искры. — Не здесь и не сегодня, хорошо? — И вытащил из мешочка цянькунь очередную рукопись, пока Ханьгуан-цзюнь привычно принялся разматывать бинты у Ю-ю на ногах. — Да что случится, если я прочту больше чем десять страниц?!       Сюаньюй впервые видел их ссору тем вечером. «Ты что думаешь, Лань Чжань, я такой глупый, что кинусь немедленно пробовать всё и сразу? и такой слабый, что непременно надорвусь?! Хватит опекать меня как курица цыплёнка!» На этот раз от костра в лес ушёл Ханьгуан-цзюнь, а Старейшина, побродив по полянке и попинав мелкие камешки, тоже растворился в тенях между лесными стволами — отправился искать; вернулись они вместе, старательно хмурясь и поправляя рукава и воротники, когда Ю-ю совсем извёлся, ожидая и придумывая всё самое худшее.       В эту ночь он честно улёгся с краешку, как в самые первые дни; но не успел заснуть, как его ухватили и как пушинку перетащили в середину постели — он даже лицо от рук поднять не успел. Вопреки всем правильным мыслям спать между двумя великими заклинателями было очень приятно; а великие заклинатели снова дотянулись друг до друга поверх его спины и сплели пальцы — самое лучшее объятие в мире.       Сон приснился не лучший: опять какая-то дверь из тяжёлого тёмного дерева — стояла как башня Вансянтай над всей его нынешней жизнью, отбрасывая длинную тень.       А на рассвете Сюаньюя разбудил шелест дождя… который почему-то на него не падал, хотя вечером они не ставили шалаша!       Он долго боялся открыть глаза, а когда открыл, увидел мокрые ветки и листья, серое небо в просветах деревьев, и оттуда сверху капали честные дождевые капли — и разбивались о ничего, сливались в ручейки, стекали вниз, — будто вся постель была накрыта прозрачной чайной чашкой.       Ю-ю осторожно покосился направо. Сянь-дагэ спал, укрывшись одеялом с головой, — торчала только чёрная макушка с красной измятой лентой. Слева был Ханьгуан-цзюнь, и он-то не спал — ведь уже миновал Час Кролика! — лежал, опираясь на локоть, и тоже смотрел, но не на странные капли, а на страшного Старейшину.       Сюаньюй приподнялся на колено и протянул руку к «донышку чашки». Пальцы не ощутили никакого барьера — просто на них сразу попала вода. Он убрал руку пониже и снова попал в сухой тёплый воздух.       — Заклинание «зонтик», — проговорил Ханьгуан-цзюнь, и это всё объясняло.       Дождь продолжал накрапывать весь день. Они брели по размокшей дороге — и единственные из попутчиков и встречных оставались сухими. Старейшина Илина продолжал играть: то шёл рядом, под большим общим зонтиком, которого хватало даже на лошадь; то улетал от них на мече, и тогда звонкие капли разбивались о самый кончик лезвия, но всё равно не долетали до сапог — «Лань-гэгэ, Ю-ю, простите, что вам приходится ступать по грязи! заклинание "ковёр" в этой книге забыли придумать, но ничего, я сам!» «Хм», сказал на это Ханьгуан-цзюнь, то есть «Не увлекайся». Встречные глазели на них как на чудо, а трактирщик на постоялом дворе и вовсе вытаращил глаза, когда три сухих и чистых путника поднялись по затоптанным ступенькам. «Прошу, благородные господа, входите, входите! нынче народу навалом, но для таких-то гостей найдётся лучшее место!» — Ю-ю уже почти привык к уважительному обращению.       В полутёмном закопчённом зале и впрямь было многолюдно: должно быть, путешественники пережидали здесь дождь. Комнату обещали приготовить как раз к концу ужина. Было забавно сидеть между двумя учителями и смотреть, как они едят: Сянь-дагэ уминает тушёную курицу за обе щеки — «я всю дорогу тяжело работал, имею право!» — а Ханьгуан-цзюнь благопристойно накладывает себе в миску скромную порцию риса и овощей. Сам Сюаньюй очень старался подражать уважаемому заклинателю, но тоже проголодался и махал палочками скорее уж как Вэй-саньжэнь, хотя сам-то всю дорогу ничего не делал — просто ехал верхом.       Они как раз заканчивали ужин и хозяин как раз принёс из кухни блюдо горячих, только что из котла, «косичек» ютяо и к ним горшочек мёда, — когда Ю-ю через его плечо увидел человека в лохмотьях: тот стоял на краешке крыльца, переминаясь с ноги на ногу.       Сейчас его прогонят, торопливо подумал Сюаньюй и уже приподнялся было, намереваясь заступиться; а трактирщик, хоть и поморщился как от зубной боли, — но молча подхватил миску с оставшимися ютяо, добавил туда хороший кусок мяса с соседнего стола и вынес всё это нищему чуть ли не с поклоном — даже с положенными словами «не побрезгуйте угощением», как сказал бы важному гостю.       Сянь-дагэ высоко поднял чарку, когда хозяин вернулся:       — Вот это щедрость! Уважаемый, вы образец благородства! Нечасто встретишь такое на наших дорогах!       Трактирщик снова перекосился лицом.       — Ох, простите недостойного, молодые господа! — то ли простонал, то ли прошипел он. — Сам понимаю, что не место такому отребью рядом с почтенными путниками! гнал бы в три шеи. Да что ж поделаешь, тяжёлые нынче настали времена, уже и последнего нищего пнуть нельзя…       — Нельзя? — хором с Ю-ю переспросил Сянь-дагэ. — Это новый закон в вашем городе?       — Да какой там закон! — горестно отмахнулся трактирщик. — Без всякого закона никто не посмеет. Ты вот пнёшь да прогонишь такого побирушку… а он вдруг да окажется самим Старейшиной Илина!       Сянь-дагэ замер с открытым ртом. Ю-ю впервые видел, чтобы его учитель не нашёл слов для ответа.       Зато слова нашёл Ханьгуан-цзюнь:       — Хм, — сказал он, и это несомненно означало «Неужели?»       — Да небось слыхали новости? — продолжал трактирщик. — Вся округа только об этом и говорит: мол, сами заклинатели объявили миру, что Старейшина научился менять тела и теперь может выглядеть как угодно. Один трактир уже попался ему под горячую руку, угли только и остались! должно быть, обидели его там чем-нибудь…       Ю-ю едва не схватился за голову: сплетники, как всегда, всё переврали.       — Да неужто сами заклинатели объявили? — серьёзно уточнил Старейшина Илина. — Может, врут?       — Точно-точно, — заверил трактирщик. — Новости из самого Гусу пришли, а тамошние столько лет под заклинателями живут, знают что почём и зря врать не будут. Так что молодым господам тоже нужно остерегаться, мало ли кто в попутчики навяжется…       — Воистину нелёгкие времена, почтенный, — посочувствовал Старейшина между очередными глотками вина. — Спасибо, что предупредили нас, хоть будем знать, что в мире делается.       — Мир идёт к концу, — вздохнул этот толстяк и с поклонами проводил почтенных гостей к лестнице: комната была готова.       Едва за ними закрылась дверь, Сянь-дагэ повалился на кровать и расхохотался так, что зашелестела бумага в окнах.       — А ещё говорят, что Старейшина — воплощённое зло! — простонал он сквозь смех. — Какое же зло могло так обратить народ к добру и милосердию?!       — Хм, — сказал Ханьгуан-цзюнь, и Сюаньюй расслышал явственное «ты можешь гордиться собой».       Усталый, сытый и насмеявшийся Ю-ю заснул как убитый; и во сне снова была чёрная дверь над пепельной равниной, только теперь он стоял ближе к ней и мог в подробностях рассмотреть толстые доски, грубый узор из шляпок гвоздей и железную оковку по углам, — только зачем ему было всё это разглядывать? Двери ведь не снятся просто так, они отделяют тебя от чего-то, что-то должно за ней быть…       …но он всё-таки смог отвернуться.       А там, куда он смотрел теперь, снова были Ханьгуан-цзюнь и Вэй-саньжэнь — такие, какими он видел их с вершины своей башни, и всё-таки немного другие, потому что были ближе, совсем рядом, он мог бы протянуть руку и дотронуться — до своего собственного тела, которое делало всё то, чего он не смел и не умел. У него никогда не было случая так засмеяться. Ему некого было так обнимать и так целовать. Так перемешать с кем-то волосы он просто бы не отважился.       Но он смотрел… и уже словно бы и не только смотрел. Это его тело гладили горячие сильные ладони. С его вспотевшего лба прохладные пальцы убирали прилипшую прядь. Его губы прикусывали и ласкали языком и дыханием.       Я не должен здесь быть!..       Он шарахнулся прочь и проснулся на этом рывке, потому что едва не скатился на пол с соломенного матраса, на котором лежал с краю постели.       За спиной слышалось мерное дыхание. Они оба спали: Ханьгуан-цзюнь — в пристойной позе на спине и в запахнутом одеянии, Сянь-дагэ — на руке у супруга, привалившись к нему плечом.       Сюаньюй лежал не шевелясь, бесшумно дыша, и только прижимал к глазам сжатые кулаки. Ещё вчера вечером всё было так хорошо!..       Накатившее возбуждение, вырванное из сна, осталось с ним наяву. Оставалось ждать, когда всё успокоится само, и думать о холодных водах и пыльных равнинах, чтобы остудить неуместный пыл. И пытаться дышать в нахлынувшем ужасе: лишь бы никто ничего не заметил!       Как он посмел. Как мог даже подумать о таких грязных вещах рядом с самой чистой парой на свете.       Неужели были правы те в Ордене Цзинь, кто называл меня развратным?..       Он свернулся в комок, стараясь спрятаться сам в себя. Учителя не должны ничего заметить. Пусть думают обо мне хорошо, пока мы вместе; не так уж долго это «вместе» будет длиться. Вот когда мы расстанемся — тогда можешь мечтать сколько хочешь.       А трактир понемногу просыпался, и наконец стало можно потихоньку подняться, одеться и отправиться на двор посмотреть, как там Мадинь и есть ли у неё всё что нужно.       Он заплетал шелковистую гриву Мадинь в косички, вплетая в них цветы — тёмно-красные донкуицзы, они росли вдоль всего трактирного забора; а лошадь баловалась, жевала сочные стебли и прихватывала в ответ пряди волос Ю-ю, выбившиеся из небрежно связанного хвоста. Серебряную шпильку с яблоневым листом Сюаньюй берёг, вдевал в волосы только перед самой дорогой, когда все утренние хлопоты были уже закончены.       — Смейся так почаще, брат Ю-ю! — сказал Сянь-дагэ с крыльца. — У тебя отлично получается.       Оставалось только вознести молитву Небесам: о бессмертные небожители, пусть ничего не меняется!       «Как раньше» было и сегодняшнее начало пути — у самых ворот Вэй-саньжэнь вдруг приостановился: «Лань Чжань, я же не ошибаюсь, тут Семнадцать Радуг неподалёку? Ю-ю, это непременно надо увидеть!» — и решительно свернул направо, куда уходила дорожка поуже главной дороги. «Это небольшой крюк, всего-то десяток ли, но мы же не спешим никуда!» — о да, Сюаньюй отчаянно хотел не спешить.       Скальная гряда с полпути замаячила над вершинами деревьев, потом редколесье окончательно расступилось, они вышли на травяной косогор над горным озером. Сюаньюй ахнул и начал слезать с седла, чтобы рассмотреть всё как следует: за водой, над водой, с самых небес — вода падала белыми лентами, дробясь по скалам на тонкие ниточки, и над водяной завесой царили четыре радуги.       — Четыре, — повторил он вслух, и Вэй-саньжэнь отозвался восторженно:       — Остальные наверху, за скалами, их отсюда не видно; хочешь посмотреть?       Сюаньюй оглянулся: Сянь-дагэ уже стоял над травой на узком тёмном клинке, готовый взлететь.       — Хм, — сказал Ханьгуан-цзюнь, и это было «будь осторожен»; а потом Ванцзи-сюн вытащил свой меч из ножен и положил его на воздух в шаге над землёй.       Охнуть Ю-ю не успел, всё случилось слишком быстро: Ханьгуан-цзюнь подхватил его под локти и вместе с ним шагнул вверх.       Узенькая полоска металла под подошвами туфель люй казалась тонкой ниточкой над пропастью, и пропасть всё увеличивалась и увеличивалась. Сюаньюй переступил осторожно, на цыпочках, — нет, он так и не научился опираться на воздух… но за спиной был не воздух, а сильное, твёрдое как камень и незыблемое как скала, и этому прочному можно было довериться, и он привалился всей спиной, чувствуя, как бешено колотится сердце, — страх мешался со счастьем.       Он и впрямь увидел остальные тринадцать радуг: водопады срывались со второй скальной стены, отодвинутой в глубь каменистого плато. Радуги жили, поднимались и опускались по струям, вспыхивали и пригасали, — ради этого можно было пройти не десять ли, а пятьдесят, и не бояться никаких полётов на тонком лезвии! Мимо промчался на тёмном мече Старейшина — вверх, туда, откуда начинались белые ленты, и потом вниз над самой водой, сквозь брызги и радуги, едва не цепляясь за камни, и так быстро — как сокол падает на добычу; и над гладким озером выпрямился на мече и снова поднялся выше. «Хм», сказал Ханьгуан-цзюнь вместо «ох» и теснее прижал к себе Сюаньюя — это не мне, это для Сянь-дагэ.       На земле у Ю-ю подкосились колени, будто у пьяного; он обозвал себя мешком с травой и принялся извиняться, ещё не поднявшись на ноги.       — Хватит называть себя бесполезным! — потребовал Сянь-дагэ, спрыгнул с меча и тоже плюхнулся на колени. — Брат Сюань, благодарю за отличное тело! сожалею, что вернул его тебе не в лучшем состоянии. На нём прибавилось шрамов… и прости за то, что тебе пришлось терпеть мою дурную славу!       — У меня есть своя, — шёпотом возразил Сюаньюй. Его слава оставалсь при нём и была заслуженной, теперь-то он знал это точно: сидела глубоко внутри, как поганый противный червяк. Ты и впрямь развратник, ворочался этот червяк, о чём ты думал вместо того, чтобы думать о красоте? Они к тебе так добры, а ты их пачкаешь своими желаниями!       Всё оставалось хорошо днём и всё становилось очень плохо ночью. Теперь Ю-ю боялся ночей, но вовсе не того, чего боялся прежде, — не диких зверей или разбойников. Дверь над бессветной равниной придвигалась каждую ночь всё ближе и ближе. Из-за неё начинало тянуть мертвенным холодом, смрадом разложения и гибелью. Куда бы ни шёл Ю-ю в своих снах, он всегда оказывался перед этой дверью, а руки сами тянулись прикоснуться к ней. Холод из-за двери шептал: «Бесполезно, бессмысленно, неизбежно». Он бросался прочь, нёсся, пока не начинал задыхаться от бега, и останавливался, едва не уткнувшись в проклятую дверь лицом. «Трус! — смеялся призрачный холод. — Даже в смерть нельзя убежать от своей жизни». «Я не сделал ничего плохого и ничем не заслужил!..» — пытался он возразить, но за дверью не верили, ехидно переспрашивали: «Да? Неужели ничем?» и рассыпались чавкающим смехом. Оставалось только бежать, сколько хватало сил, пока дверь снова не окажется перед ним и ледяной голос не напомнит, что там хранится.       После этих снов ноги снова начали болеть наяву.       Всё переставало получаться. Плавать он так и не научился — слишком отчаянно бросался в холодную воду. «Ты что, стремишься утонуть? — посмеивался Сянь-дагэ. — Не борись ты с водой, она тебе не враг!» — и Сюаньюй не мог объяснить, что борется не с рекой. Уклоняться от меча тоже получалось плохо: болели ноги, а тело двигалось как картонная фигурка на тростях — неуклюжими рваными рывками. Но хуже всего было на уроках Ханьгуан-цзюня: Ю-ю мог думать только о том, чтобы не дотронуться, не прижаться плечом к груди, не задержать руку под его ладонью, — и путался в собственных ногах и пальцах, и казался себе деревяшкой… и всё равно ждал этих обжигающих игл — вместо того, чтобы запоминать указания и пытаться им следовать. «Нет ничего дурного в том, чтобы ошибаться», недоумевал Ханьгуан-цзюнь; если бы он знал, какие ошибки совершал этот недостойный ученик и продолжает совершать!       Дорога всё вилась и вилась по лугам и долинам, мерно ступала Мадинь, украшенная новыми и новыми цветами; одна деревня сменялась другой, и Сюаньюй уже начинал узнавать некоторые места — а значит, до усадьбы Мо оставалось всё меньше и меньше ли. Совсем знакомым оказался домик возле паромной переправы через большую реку: они бывали здесь с дедом, когда ездили на осеннюю ярмарку в соседний город Хуньлоу и три телеги с ароматными спелыми яблоками везли за ними волы. Там, в той самой первой жизни, тоже было всё хорошо.       И под навесом этого уютного домика Сюаньюй увидел самый страшный из всех уже бывших снов.       Он снова бежит сквозь сумрак и тени ночной усадьбы. Проклятая дверь внезапно возникает перед ним, и он всем телом в неё ударяется. Дверь распахивается от удара, Ю-ю падает куда-то, падает, падает — не за что уцепиться. Земляной пол бьёт его снизу по всему телу, Ю-ю валится плашмя, от удара останавливается дыхание, никак не получается снова вдохнуть. Во рту вкус пыли, на зубах скрипит песок, что-то сыплется на него с дощатых щелястых стен — словно погребальный прах. Сердце заполошно гонит кровь по телу, колотится в висках, а живительное тепло от золотого яблока пробиться не может и прячется где-то под рёбрами, как испуганный бесполезный птенец.       Совершенно темно, но он узнаёт это место: тот самый сарай для мусора в усадьбе Мо. Пахнет плесенью, пылью, гнилой древесиной и тряпками.       Это мне снится, говорит себе Ю-ю, пытаясь вернуть себя обратно на стоянку в горах или в комнаты придорожного трактира. Но ничего не происходит — он всё так же лежит на грязном земляном полу. Ю-ю пытается встать, но пол выворачивается из-под ног, как норовистая лошадь, и он падает снова и снова, а острые камешки впиваются в ладони и рисуют на них непонятные письмена.       Я похож на перевёрнутого жука, думает он.       А снаружи, за распахнутой дверью, слышатся шаги. Сперва тихие, почти беззвучные, они нарастают, приближаются, становятся громче. Земляной пол и ветхие стены сотрясаются: скрипят, раскачиваясь, столбы, сверху оседает паутина. Ю-ю думает, что случится что-то хуже смерти, когда эти существа пройдут через дверь и найдут его. Сердце бьётся больно и часто, горло сжимается так, что ледяной воздух едва прорывается внутрь.       Дверь пронзительно скрипит под чьей-то рукой. «Я не вынесу этого, я умру, пожалуйста, можно я снова умру, только пусть это кончится».       …и всё кончается: в скрип двери вплетается сперва знакомый голос флейты, а за ним неспешный перебор струн…       …обрываются зловещие шаги, развеивается тьма и исчезают душные стены. Утешь своё сердце, дай отдых разуму, мы храним твой покой, говорят ему шёлк и бамбук… не ему одному: Ханьгуан-цзюнь и Старейшина Илина сидят между навесом и рекой и играют в ночной тишине — для звёзд, для реки, для лодки на том берегу и для глупого Ю-ю, едва не заблудившегося во сне. Медленный, тягучий, как жаркий день, повтор гудящих тонов плыл над озером, чуть вздрагивая от созвучий. Струны дрожат, как листва дрожит под лучами. Флейта подхватывает чуть запоздало — раздумывает и вслушивается. Сливовые листья блестят и никнут под лаской жары. Бамбук шелестит, выдувая взлетающий чао-чуй, ловя ветер, которого не было.       И с последними звуками, говорившими о притаившемся лете, Ю-ю смог всё-таки выпутаться из одеяла и встать.       Он дошёл до полянки, на которой сидели его учителя, поклонился как подобает и тихо спросил, пока хватало смелости:       — Этот недостойный может изменить планы и не возвращаться домой?