Шестьдесят три ступени

      Мо Сюаньюй выныривал из темноты и беззвучности забытья, словно из глубокого холодного омута — медленно и постепенно, чувствуя, что задыхается, но плыть быстрей не может. Из кромешной темноты — к тусклому, еле мерцающему свету. Не сразу, но он понял, что разбудило его: боль. Всё тело жаловалось, болели рёбра, руки, спина, но сильней всего ноги… ступни горели, словно к ним приложили угли, и почему-то казалось, что раньше было ещё хуже.       «Я снова попытался сбежать и попался? — Стоило только шевельнуться, жгучая волна прокатывалась от ступней к позвоночнику. — Меня изловили, и тётка опять приказала отхлестать бамбуком по пяткам? Ни на что ты не годишься, ничтожество!»       Он давно помнил себя урывками, несвязными кусками. Сам этого хотел: сначала запрещал себе вспоминать особенно страшные вещи, потом забывать уже получалось само по себе… но как же совсем ни клочка не осталось ни от побега, ни от наказания?..       Он попытался вернуться в полусон и вспомнить себя вчерашнего. Чёрная башня на иссохших равнинах, демоны, Старейшина Илина и Ханьгуан-цзюнь, пришедшие за ним…       Окончательно спятил!       Вот такого точно случиться не могло, во всяком случае, не с ним: диюй — ещё туда-сюда, вполне возможно, ибо кто из живущих безгрешен! но чтобы за ним, жалким и никчёмным, явились те, о ком складывают легенды? бред.       Но память снова и снова подсовывала ему воспоминания: что, вконец отчаявшись, он призвал в своё тело Старейшину Илина, что позже тот пообещал вернуть ему тело и жизнь… что-то такое могло быть: ведь думал о ритуале пожертвования тела, гадал, хватит ли на него сил… неужели всё-таки решился? получилось?! у него?!!       Лицо и волосы ощущались мокрыми, как после купания. Дышать было тяжело, словно на груди лежит каменная плита и приходится бороться за каждый вдох.       Оказывается, тело такое тяжёлое… странная, чужая мысль.       Ни побег, ни последующее наказание никак не вспоминались.       Вспоминалось:«Примирись с семьёй отца, Мо Сюаньюй!»       Я так долго был безумным, что действительно сошёл с ума…       Совершенная память была его наследством со стороны отца. Когда-то он гордился ей — стоило один раз прочесть или услышать что-то, запоминал навсегда. Ему казалось, что в его сердце есть библиотека, похожая на орденскую: много усердных служащих, важный глава с веером и квадратной печатью. Служащие заносят в свитки всё, что Мо Сюаньюй видит и слышит, и аккуратно раскладывают их на полки в установленном порядке. Как только ему понадобится что-то вспомнить, свиток достают и разворачивают перед его глазами. Иногда нужное отыскивается не сразу, служащим приходится побегать, но стоит главе нахмуриться и щёлкнуть веером — воспоминание находится.       Благодаря совершенной памяти учиться было легко, правда, ровно до тех пор, пока не требовалось применить знания на практике. А потом…       …потом он проклял свою неспособность забывать: были события, помнить о которых слишком страшно, слишком больно, слишком отвратительно. Он научился уговаривать себя, что эти воспоминания — фальшивка, выдумка, о которой не стоит помнить, сам запихивал эти чёрные свитки в потаённые углы своей памяти и запрещал себе думать о них… В конце концов удалось: реальность и фантазии смешались, теперь он сам плохо понимал, какие события действительно были, а что он выдумал или увидел во сне.       Что ж — если не получается вспомнить, хорошо бы осмотреться и попытаться понять, где он и что с ним случилось.       Голова была каменная, под веками кололся песок, но ложе оказалось удобным и мягким, и воздух был свежий, пахло весенней зеленью, цветами и пряностями, но не так, как дома или в Ордене, а как-то иначе. Ю-ю провёл рукой, пытаясь понять, на чём лежит.       Шёлк?!       Тётка после наказания приказала уложить меня на шёлковые простыни?!       Быть такого не может! Неужели тот важный господин всё-таки вернулся и тётка не осмелилась показать почётному гостю убогую комнату на задворках? Он осторожно приоткрыл глаза: даже такой жалкий и никчёмный человек, как он, имеет право знать, что с ним происходит.       Голова сразу же закружилась. Хорошо, что я лежу — не придётся падать.       В комнате царил уютный полумрак, и хотя перед глазами всё плыло, Ю-ю точно знал, что такой комнаты в их усадьбе нет: ширмы красного дерева и лилового шёлка, расписанные белыми цаплями на закате, незнакомый узор тёмных балок на потолке, циновки из разноцветного бамбука на стенах и ни блёстки золота, так обожаемого тёткой…       По телу пробежал озноб. Юань-бяоди грозил, что продаст меня в бордель, если я…       …продал?!       Заботливые руки подносят к его губам чашку. Только теперь он чувствует, что хочет пить. Очень. Губы потрескались, и язык сухой, как старый ремень. А чашка правильная: прохладная, с носиком, — и питьё восхитительное, кисловато-сладкое, пахнущее переспелыми сливами и летним днём. Веки никак не хотят подниматься выше, он смотрит сквозь ресницы, чтобы увидеть, кто поит его.       Ханьгуан-цзюнь?!       …тогда всё ясно: это всё ещё сон — я сплю.       Шорох отодвинутого окна, тихие шаги. От окна идёт человек в поношенном сером кучжэ, высокий, жилистый, незнакомый. Его лицо Ю-ю никогда не видел прежде, иначе запомнил бы: красивое, хищное. Вокруг этого человека тени густеют, отливают багровыми искрами, складываются в крылья… Старейшина Илина? Сердце споткнулось от страха — как не бояться того, кто не склоняя головы стоял перед грозным Стражем диюя и чья Тьма закрывала половину неба?       Старейшина в два шага оказывается у изножья постели. Протягивает руку к ногам, туда, где каждый удар сердца отзывается вспышкой боли. Ю-ю зажмуривается и заранее сжимает зубы, чтобы не закричать или закричать хотя бы не слишком громко. Старейшина так и не касается его ног — рука остановилась в цуне от них, не дотянувшись. С ладони течёт пронизанная искрами темнота, и с каждым ударом сердца боль делается тише и глуше, пока не исчезает вовсе…       …какой хороший сон.       Словно услышав его, Старейшина поднимает глаза и улыбается. Вовсе не страшный сейчас.       — Берёшь себе? — говорит невидимый Ханьгуан-цзюнь.       — В хэйянсин. — Старейшина делает ещё шаг и тоже становится невидимым (всё-таки он — жуткий! и слова у него жуткие… тёмное сердце?..), и вдруг оттуда совсем другим голосом спрашивает: — Устал, гэгэ?       Тёплая ладонь, пахнущая сандалом, как любимые притиранья матушки, ложится Ю-ю на лоб. Каменная плита на груди становится легче, потом ещё легче… а звучащие голоса — всё глуше и дальше.       Кто из них прошептал «спи», Ю-ю не понимает — просто чувствует, что очень-очень устал, и удивляется: как же он сможет заснуть, если уже спит? Оказалось, что вполне сможет. Веки опускаются, исчезают ширмы с цаплями, циновки тройного плетения на стенах, исчезает всё.       Остаётся только он сам.       Я сам?.. кто я?       Глава библиотеки в его сердце наконец вздёрнул бровь и в гневе хлопнул сложенным веером по краю стола. Ю-ю вспомнил: когда-то он засунул эти воспоминания не на полки, а в тёмную кладовку со всяким мусором. Потому что очень хотел забыть.       Когда посланцы отца забрали его из дома и отвезли в резиденцию ордена, Ю-ю был невероятно горд. Он видел отца всего несколько раз в жизни и завидовал тем мальчишкам, чьи отцы, пусть и не такие именитые, возились с ними; даже тому, что иногда покрикивали или наказывали, завидовал! «Теперь начнётся настоящая правильная жизнь, — думал он с волнением. — Мой отец великий человек, и, наверное, я нужен ему, раз он послал за мной!» Но никакая особенная жизнь так и не началась. За всё время, что он прожил в Ордене, он видел отца всего несколько раз: сразу как только приехал, на советах и на том ужасном судилище… Ю-ю казалось, что он заботами деда получил хорошее образование и знает всё, что нужно в его возрасте, но его отправили учиться с мальчишками вдвое младше него. И вскоре он услышал о себе «бездарь, лентяй и неуч». Его ровесники смеялись над ним, и даже девушки, поначалу смотревшие с интересом, держались всё холодней… Он сбегал с занятий (всё равно у меня ничего не получается!) в библиотеку или орденские сады — там-то ему всегда были рады. Потом брат Яо заметил его — Цзинь Гуанъяо, великий воин, который убил самого Вэнь Жоханя и помог всем выиграть войну! а ныне главная опора отца, ведь на него взвалили все дела Ордена! кто не мечтал бы иметь такого старшего брата! — сначала просто заметил, потом подружился, потом попросил помочь. Ю-ю был готов из кожи выпрыгнуть ради него: не спать ночами, переписывая какие-то свитки, бежать в любое время дня и ночи по первому зову. Он понятия не имел, как вышло, что он заснул в покоях Яо-дагэ, тем более совсем раздетым! а господин Сюэ словно ничуть не удивился, увидев его, и только усмехнулся как всегда. Ю-ю, как ни старался, не смог оправдаться перед орденскими старейшинами — он хорошо помнит их глаза: равнодушные или глумливо-насмешливые… его изгнали.       После возвращения из Ордена его жизнь превратилась в ад. То есть он так думал тогда, по-настоящему плохо стало позже.       …так и не смог убедить матушку, что пусть действительно не был успешен в учёбе, но точно не делал того, в чём его обвинили! то есть, он, конечно, обожал и почитал Цзинь Гуанъяо, но не так, а только как брата и друга, и он бы никогда… Она только печально вздыхала: «Дитя моё, не надо мне лгать. Разве твой отец изгнал бы тебя без весомого повода?»; а дед сказал лишь: «Сам ты себя прокормить не сможешь, может, хоть с садом с голоду не умрёшь» — Ю-ю тогда так и не понял, при чём же здесь сад.       Ему всё время никто — совсем никто! — не верил.       Матушка сразу постарела, стала маленькой и слабой, в иссиня-чёрных волосах заблестели серебряные нитки. Уезжая, Ю-ю был примерно на цунь ниже её, а возвратившись, должен был нагибаться, чтобы заглянуть ей в глаза. Дед умер как-то быстро после его возвращения, и всеми делами в усадьбе стала заправлять тётка. Их с матерью выселили из главного дома в крошечный флигель. Ели они теперь там же — то немногое, что приносили слуги; в главный дом и трапезную ни матушку, ни Ю-ю не звали. Тогда он узнал, что такое голод. А когда осмелился пожаловаться тётке на скудную еду, та отхлестала его по щекам: «Шлюха и сын шлюхи должны быть благодарны за каждую потраченную на них чашку риса!» До этого Ю-ю никто никогда не бил. Он впервые узнал, как горят щёки и звенит в ушах от пощёчин и как это унизительно. Спорить с сестрой матери он не пытался — она давно уже была в поместье полноправной хозяйкой, слуги не смели даже возражать ей, не то что делать что-то поперёк её приказов. Когда он возвращался во флигель, ставший их с матушкой пристанищем, Юань-бяоди со слугой подловили его в хозяйственном дворе, сбили с ног и долго пинали. Лежать на земле и корчиться от ударов оказалось ещё больней и унизительней пощёчин, но знать, что помощи ждать не от кого, было страшней всего…       …и ещё что-то… тёмное и жуткое.       Он предлагал матушке продать сад и уехать, но она отказывалась, говоря, что недостойно дочери разбивать отцовскую усадьбу, да и как жить в чужих местах без родни — она не представляет. Ю-ю не посмел настаивать.       Он с каждым днём все меньше мог сметь.       Свитки в беспорядке лежали на полках, не там, где должны были, но всё-таки — на стеллажах, даже странные, призрачные, рассыпающиеся искрами или пылью:       …он беседует с духами окрестных лесов и вод, и сам, подобно птице Фэн, парит над Поднебесной, но крылья его сгорают и…       Юань-бяоди пристрастился таскать у Ю-ю вещи, сперва — те немногие, что остались после изгнания из Ордена: книги, кисти, тушь, драгоценные незаполненные талисманы… и пытался что-то калякать на них; потом одежду, которая никак не могла подойти на толстое тело. Ю-ю пожаловался матушке. «А-Юань всё-таки твой брат, не будь жадным». Ю-ю не был, ему стало безразлично.       …лисы-оборотни зовут его в стаю, он бежит с ними за золотой луной по призрачному лесу, белые цветы, осыпаясь, превращаются в снег… чёрные псы настигают его, рвут клыками…       — Мои сны? — Глава библиотеки кивает. — Ты клал их на полки, а на их место…       …тёмный чулан…       — Хочешь прочесть то, что хранится там?       Ю-ю протянул руку к двери, когда-то запертой им самим, и замер.       Не знаю.       Из-за двери тянуло мраком и ужасом. Он ощутил, что перестанет существовать, если откроет её.       Нет!.. не сейчас!       Через год он нашёл матушку висящей на балке во флигеле, где они жили.       Как она могла покинуть меня? я остался совсем один. Даже ей стал не нужен…       Тогда Ю-ю почувствовал себя мёртвым: он плохо помнил, как жил и что было с ним в то лето и часть осени. Вернее, помнил, но как-то странно — ему казалось, что он уже умер, но почему-то продолжает двигаться, всё доносилось до него словно через толщу тёмной мутной воды. Эта вода заливала голову и сердце, хотелось кричать, а он мог только скулить.       …сырость, холод, мрак: он много лет лежит в могиле, холодная земля давит на грудь, не давая дышать, черви грызут тело, а корни растений прорастают в глаза…       Наверное, Ю-ю что-то ел, что-то пил, как-то спал… один день не отличить от другого: душная тяжесть земли, голод и страх — Юань-бяоди и А-Тун, который слуга, по-прежнему били его.       …лицо старой яблони похоже на древнюю статую с обломанным носом… покрытые трещинами губы шевелятся: «Ю-ю, вернись… помоги… сражайся!»…       …было всё равно: только чувство отвращения к себе и безразличие к тому, что происходит с его телом.       …моё тело — это не я.       Его жалкое никчёмное тело давно уже существовало как-то отдельно, делясь с Ю-ю только болью, ознобом и голодом.       От безысходности он попытался искать защиты у тётки. Каким же надо быть глупцом, чтобы надеяться! Тётка кричала на него, а А-Тун бил до потери сознания.       …лютый мертвец наслаждается, разрывая в клочья живые тела, вырывая из них ещё бьющиеся сердца, особенно… НЕТ!!!       Очнувшись, Ю-ю сбежал. Никуда и ни к кому: было важно просто уйти из поместья, ставшего не домом, а чем-то страшным. Конечно, он не ушёл далеко, его изловили в ближайшем лесу той же ночью. Тогда-то тётка и приказала отхлестать его бамбуком по пяткам. Чтобы не бегал и не позорил семью! После он долго валялся в ветхой хижине на задворках, куда прежде складывали сломанные или обветшавшие вещи перед тем, как выкинуть или отдать тряпичнику.       …я тоже сломан, меня тоже выкинули.       Старый слуга, служивший ещё деду, украдкой приносил еду и воду. Хотя Ю-ю и чувствовал себя мёртвым, его глупое тело не желало умирать, и он постепенно встал на ноги. Кажется, тогда он начал заговариваться и его стали запирать. Старый Ша сочувственно моргал, но не смел выпускать даже в сад или двор.       Ещё одна попытка побега, такая же безуспешная, от которой в памяти остаются только чёрный ночной лес, где нет ни дорог, ни троп, а каждый куст и каждое дерево норовит вцепиться колючками, ударить веткой, сбить с ног, и никаких лисиц… и наказание.       …лежит на дне глубокого омута, где вода холодна даже в жаркий летний день. Маленькие рыбки заплывают в его пустые глазницы, странно, как он это видит, если глаз нет?.. сквозь рёбра прорастают чёрные водоросли, рачки сощипывают последние клочки плоти с обнажившихся костей. Хорошо, что вода на дне омута холодна даже в летний день, боль слабеет… мёртвым же вообще не бывает больно? он любуется игрой солнечных бликов на поверхности омута днём, впитывает тьму по ночам, а когда насытится, он поднимется и…       Сильный пинок в живот вышвырнул Ю-ю в убогую хижину. Он задыхается и никак не может разобрать, чего от него хочет братнин слуга. А-Тун орёт так, что слюни летят изо рта во все стороны, его голос бурый, как старая гнилая доска, раздирает уши, занозой втыкается в лоб. Постепенно Ю-ю понимает, что должен куда-то идти.       — Вставай, бесполезный мешок костей! — его за ворот вздёрнули на ноги. Ю-ю не сопротивляется.       Он давно уже не сопротивлялся: нет сил, и всё становится только хуже, а так от него быстрей отстанут. Его волоком оттащили на задний двор, сорвали одежду, облили водой. Было всё равно, что он стоит посреди двора голый, а слуги и служанки пялятся на него или отводят глаза.       Мёртвым не бывает стыдно.       А-Тун кое-как вымыл его, одел во что-то из прежних вещей, которые повисли как на пугале. Пока его одевали и причёсывали, из криков слуги он понял, что приехал кто-то важный и настойчиво попросил о встрече с ним.       — Но если ты, безмозглый, посмеешь жаловаться, костей не соберёшь! — для подтверждения серьёзности его сильно ткнули под рёбра. — Улыбайся давай!       Ю-ю улыбнулся, точней, оскалил зубы, но это сочли достаточным.       Его отвели во флигель, в котором он когда-то жил с матушкой. Там было пусто, вещи были чужими и злобно шипели, стоило подойти или коснуться их. Пришла тётка, что-то визгливо втолковывала гостю, одетому богато и красиво, но Ю-ю понимал только отдельные слова: «безумен», «дурная кровь», «лекари отказались»; удивлялся — не было никаких лекарей, — но рыбки, проплывающие сквозь его глаза, были гораздо важнее.       Потом тётка куда-то девалась, остался только гость.       — Сюань-эр, — говорит гость, — я здесь проездом и решил проведать тебя. Не знал, что ты болен…       Голос гостя золотисто-серый, как река на закате, ласковый и знакомый. Ю-ю, конечно, узнал бы и лицо, но водоросли и рыбки мешают рассмотреть как следует.       Им принесли еду, она пахла так вкусно: белизной риса и золотом мёда; но живот после пинка А-Туна сводило судорогой, и Ю-ю боялся, что не сможет удержать в себе даже глоток чая.       — Ты обязательно должен поесть со мной, — ласково сказал гость. — Не отказывайся.       И Ю-ю всё-таки съел немножко риса, выпил чашку чудесного чая, от еды и питья стало тепло, почти жарко, в глазах прояснилось, он узнал гостя, хоть и видел всего два раза: этот человек был на совете кланов и сидел за плечом у главы ордена Не, а ещё один раз беседовал с Яо-дагэ. Яо-дагэ говорил, что это важный человек и что не стоит трепать его имя попусту…       Узнав и вспомнив, Ю-ю не удержался: он упал в ноги гостю, умолял забрать его отсюда, забрать куда угодно, на любых условиях, клялся, что отблагодарит за такую милость любыми возможными способами — отработает, отслужит!       — Сюань-эр… — Прекрасные глаза гостя наполнились слезами. — Я не знал, что тебе так плохо! Сейчас я никак, совсем никак не могу забрать тебя от родни, я у себя дома не хозяин; но я непременно придумаю что-нибудь.       Ю-ю кивает. Конечно, он будет ждать, он обязательно дождётся своего спасения!       — А пока, — говорит гость, — ты должен продолжать учиться, пусть даже в одиночестве. Вспоминай всё, чему тебя учили в Ордене. — Ю-ю послушно кивает, он обязательно вспомнит, он постарается! у него же прекрасная память! — У меня с собой есть кое-какие книги и тушь, я всё оставлю тебе.       Это было настоящее богатство: несколько книг и походный набор для каллиграфии — тушь чёрная и красная, превосходные кисти, бумага, даже драгоценная стопка пустых талисманов! Радость от этого подарка придала сил и смелости, Ю-ю отпустил Важного Гостя, не пытаясь хватать его за рукава…       Недалеко от флигеля находились гостевые конюшни, и сейчас там было шумно: слуги седлали и выводили лошадей, наверное, Важный Гость не мог задерживаться дольше и уезжал. Торопится, а ведь уже совсем вечер! Голоса и цокот копыт по плитам двора были слышны отчётливо.       — Нижайше благодарю за оказанную честь! — Ненавистный голос Цзыюаня Ю-ю не спутает ни с чьим другим. — Буду рад проводить столь могущественного гостя до самой столицы!       Гость что-то отвечает, потом они вместе с Цзыюанем смеются, но Ю-ю не вслушивается: бяоди уедет и на какое-то время оставит его в покое!       Он открыл книгу, лежащую сверху, она распахнулась посередине, будто её часто там открывали. Ю-ю смотрел на аккуратные иероглифы, выведенные его собственной рукой, а видел торопливые корявые знаки Старейшины Илина. Когда-то давно Яо-дагэ попросил его переписать эти свитки, и он переписал, хотя это стоило ему нескольких бессонных ночей.       Конечно же, Старейшина записал этот обряд, чтобы вернуться в Поднебесную после смерти, если его убьют. Все желали его уничтожить: он ступил на запретный Путь, убил многих заклинателей, из-за него погибли приёмные родители и весь Орден, воспитавший его, он собственными руками убил любимую сестру, — он не откажется совершить и мою месть! такому всё равно кого убивать!       Лишь бы хватило сил…       …а если и не хватит — пусть! Умру. Встану лютым мертвецом… и сам!.. Душа? Что от моей души осталось?       Еду ему опять приносил старый Ша, ненавистный А-Тун уехал вместе с Юанем-бяоди. Это были лучшие дни за последние несколько лет. Он так и остался во флигеле, где принимали гостя; двери во двор и здесь запирали, но Ю-ю было чем заняться: он вспоминал, как писать талисманы. Долго тренировался на песке, который по горсточке натаскал ему слуга, а потом всё-таки решил попробовать. Защитные и боевые ему никогда не удавались, учитель говорил, что в них придётся ещё вкладывать силу, а на хороший урожай — всегда с первого раза хвалил.       Ю-ю возился с талисманами весь день, даже забыл поесть, а когда ел, не замечал что. Он думал о деревьях и травах, о рисе и бобах, о том, как они прекрасны, и тушь, текущая с кисти на пергамент, поблёскивала золотыми искорками даже ярче, чем было в Ордене. Думал он и о том, что нехорошо отправляться в чужой дом в обносках, а ещё о том, что стоит польстить Старейшине, если уж он соберётся его вызывать, — поэтому попросил Ша сменять пару готовых талисманов на одежду: чтобы была мне в пору и не маркая, чёрная или серая… Слуга удивился, но переспросил: «Уж больно мрачно, молодой господин». «Тогда с красными лентами», — ответил Ю-ю       Через день-два новая (не совсем, но прочная и чистая) одежда — штаны, рубашка-цзя и кучжэ — была у него. Он отлично выспался той ночью, и вообще наступило почти хорошее время. А-Тун уехал с Юанем-бяоди, всем прочим слугам до Ю-ю не было никакого дела, тётка и вовсе о нём не вспоминала, и можно было читать, лёжа животом на солнечном пятне, или смотреть сквозь оконце на звёзды и думать о страшных рукописях страшного Старейшины. Даже водоросли на дне больше не кололись сквозь тело, а гладили ему лицо и руки будто ладошками; и лисы невозбранно приходили в комнату и подсматривали хитрыми бусинками глаз, как он пишет талисманы. А ещё Ша принёс ему яблоко со старой яблони, главной яблони сада: золотисто-жёлтое, с крапинками и розоватым бочком. Всё что менялось — менялось где-то там, снаружи, а здесь ничего никуда не текло.       А потом в тихую заводь ворвался бяоди, разбрызгивая воду и поднимая ил.       Ю-ю уже с утра слышал где-то там вдалеке его голос, восторженно рассказывающий слугам что-то про замечательный город Цинхэ, — было бы интересно послушать, но я же скоро всё это увижу сам! Он даже улыбался бяоди, когда тот влетел в комнату, — пока не понял, что бяоди пришёл за книгами.       «Что ты делаешь?! Это же не моё, это того господина!» — теперь у Ю-ю хватало смелости снова начать сопротивляться.       Бяоди расхохотался ему в лицо.       «Да он никогда не узнает об этом! Ты и впрямь думаешь, что он вернётся сюда? ты совсем спятил! Он глава такого Ордена, у него без тебя дел хватает!»       …«я в своём доме не хозяин», будто заново прозвучал грустный ласковый голос.       Это неправда, выговорил Ю-ю, а бяоди услышал и принял на свой счёт. Дальше опять были удары, а потом — снова сарай для сломанных вещей.       Оказалось, он сжимает в кулаке яблоко. Всё остальное ложь.       Молодой господин, шуршали водоросли голосом старого Ша, зачем же вы спорите, будет ведь только хуже. Сами понимаете, тот господин приехал и уехал, а хозяева-то всегда здесь. Тот господин, пробормотал Ю-ю; яблоко пахло анисом. Ну да, тот гость и впрямь господин важный, сам глава Ордена Цинхэ Нэ, зачем ему делами ничейных земель заниматься. Ничейные земли, и сам я тоже — ничейный.       Кровь — такая тёмная на грязном полу, почти чёрная, как боевой барабан, его грохот звучит всё чаще и громче, отдаётся в избитом теле. Писать печати кровью — очень смешно: не надо тереть тушь! не надо макать в неё кисть! можно просто провести вдоль руки острым осколком миски — совсем не больно, только жарко так, что пот заливает глаза и в них плывут серебристые рыбки, им теперь хорошо на течении!       — …во исполнение моего желания, — его собственный голос сверкает, как воронёный нож, рубящий бамбуковые стебли, — явись, Старейшина Илина Вэй Усянь!       Ненависть, страх и боль вытекают из него с чёрной кровью, Ю-ю становится очень-очень лёгким! как семечко дерева чун, как хлопковый пух. Сквозняк сдувает его вверх, и он видит собственное тело, валяющееся в кровавом круге. Оно слабо шевелится, сворачивается клубком. Спит?       Он ждёт, но совсем не долго, а может быть и долго. Это — совсем не важно: боль ушла, осталась внизу, в спящем теле, а солнечные лучи пронзают Ю-ю насквозь, от них щекотно и золотисто.       А как Ю-ю смеялся утром, когда явились Юань-бяоди с А-Туном! Они вздумали орать на Старейшину! Они оба всегда были очень глупы! Старейшина встал, побил и прогнал их обоих! Ю-ю даже представить не мог, что его тело способно на подобное! И позже, когда Старейшина рассказал тёткиным Очень Важным Гостям всё-всё-всё о том, как Ю-ю было плохо, Ю-ю тоже смеялся! Он наслаждался, когда жуткая демоническая рука, которую без сомнения призвал грозный Вэй Усянь, убила А-Туна и всю тёткину семью: всех четверых, одного за другим, и все они умерли так, как он хотел — в страхе, отчаянье и позоре!       — Моё желание исполнено! — сказал Ю-ю, глядя, как тётка превращается в мерзкую тварь; она всегда такой была, но теперь её мерзость стала видна всем. — Я доволен.       Ветер настойчиво понёс его куда-то вверх, или это родное поместье и призванный к жизни Старейшина стремительно исчезли в ночной темноте.       — Что ты наделал! — сказал полузнакомый голос внутри. — Ты убил всю свою родню!       — Ни о чём не жалею! — ответил Ю-ю. — Знаю, что виноват и должен быть наказан. Я готов и ни капли не раскаиваюсь!       Ветер тогда стал тяжёлым и тёмным, как кровь, что осталась на грязном полу хижины. Он швырнул Ю-ю вниз к огромным воротам из красной раскалённой меди. Гигантская статуя, похожая на человека с пёсьей головой, стояла перед ними.       «Наверное, мне сюда». Ю-ю нерешительно шагнул к Вратам.       — Пр-р-риговор-р-р? — раскатисто прорычал Страж.       Он двигался и был живым, хотя выглядел точь-в-точь как бронзовая статуя.       — Недостойный не понимает…       — Пр-р-рочь!       Рёв стража отбросил Ю-ю на берег кровавой реки, усеянный острыми костями. «Сюда?» Огромный трёхглазый медведь выгнал его, даже не спросив ни о чём. От ворот тёмного города с высокими до небес стенами его тоже спровадили, не разговаривая; и из леса, где деревья пожирали людей; и от ледяных, острых как копья гор…       Я даже в диюе никому не нужен! сказал себе Ю-ю, бредя по равнинам, усыпанным пеплом. Там не было ничего и никого, только вдали мерещился тонкий клык — то ли скала, то ли башня. Было безразлично, куда идти, и он пошёл к этой острой тени…       Страж по-лошадиному фыркнул, обнюхав его, но не прогнал, только мотнул головой в сторону Башни…       …Ю-ю теперь вспоминает бесконечные ступени Вансянтай, как они резали ступни, как он смотрел на разорённый родной дом, на гибнущий сад… наказание было справедливо и правильно, в нём не было ни позора, ни стыда, он заслужил… а потом поймал откуда-то два солнечных слова, а ещё потом — впервые увидел Старейшину, а совсем потом — любовался этими двоими, такими разными и немыслимыми друг без друга. Оказывается, так тоже бывает!       А вчера… вчера?.. Вэй Усянь сказал: «Завтра», и Ханьгуан-цзюнь согласился: «Мы будем»! После разговора Ю-ю дошёл до самой вершины, но так и не потерял из виду две ярких искры — ясную золотистую и пылающую алую. Вокруг них сгущалось мрачное облако, грозя поглотить и уничтожить, но искры не гасли. Так далеко! Так плохо видно! Он подходил всё ближе и ближе к краю, стараясь разглядеть…       …сорвался вниз…       …ощутил жар и боль живого тела и… потерял сознание?       Мёртвые не могут терять сознание.       Я живой?!!       В комнате, пока он спал, что-то изменилось: стало светлей, голова его теперь лежит на круглой подушке, а не на тёплых твёрдых коленях…       Хочется пить.       Ю-ю пошевелился, облизал потрескавшиеся губы. Словно кто-то стоял рядом и ждал этого: носик уже знакомой чашки коснулся рта.       Те, кто никогда не видел истинного облика Гуаньинь, могут сказать, что у богини не может быть такого бледного лица, покрасневших глаз и распухших искусанных губ. Ничего не понимают они в подлинной красоте! Лицо, склонившееся над ним, было прекрасно. Самое прекрасное, что он видел когда бы то ни было в своей жизни и смерти: лицо настоящей живой девушки, смотрящей на него с состраданием и заботой.       — Вы проснулись, молодой господин? — и голос был под стать её красоте: нежная эрху тёплым весенним днём.       Он хотел ответить, поблагодарить за доброту, но из горла вырвался только какой-то невразумительный хрип.       — Ваши старшие товарищи велели накормить вас, как только вы проснётесь.       Мои товарищи?..       — Ханьгуан-цзюнь отошёл проведать моего отца и попросил меня поухаживать за вами, пока он не вернётся.       Ю-ю смог прохрипеть что-то о том, что не стоит таких хлопот.       — Для меня честь ухаживать за молодым героем, — почти обиженно возразила девушка.       Я — герой?!! Она меня с кем-то путает! но больше он не спорил.       Чашка в её руках сменилась миской. Еда была самая простая — рисовая кашица, с мёдом и кусочками разваренных сушёных персиков. В жизни не ел ничего вкусней! Ю-ю было неловко затруднять её, он вытащил из-под одеяла руку. Это усилие утомило его больше, чем двухчасовое занятие боевыми искусствами в Ордене. Он сам не заметил, как опять задремал.       То, что его отец, Цзинь Гуаншань, умер, Ю-ю узнал ещё в диюе. Нет, ему никто не говорил об этом, мёртвые просто знают такие вещи. И то, что брата Яо нет ни среди живых, ни среди мёртвых, он тоже знал, а позже это подтвердил Старейшина Илина в одной из их коротких бесед и сильно гневался при этом. И глава Ордена сейчас сын Цзысюаня, племянник Ю-ю, маленький Цзинь Жулань. Ему должно быть лет шестнадцать-семнадцать… Интересно, каким он вырос? Сейчас Ю-ю жалел, что не присматривался к нему, когда Вэй Усянь предлагал. Когда Ю-ю изгнали, Жулань был ещё ребёнком — своенравным, капризным и непослушным. Во всяком случае, так о нём говорили.       Примириться с семьёй отца? с этим самым Цзинь Жуланем? он почти взрослый, а Ю-ю совсем ничего о нём не знает…       Зато он точно знает, что в его Ордене ценят власть, влияние и деньги. Что ж, понятно, что нужно сделать прежде всего.       — Прекрасная дева… — Ю-ю мучительно стеснялся своего слабого голоса и того, что лежит в одной нижней рубашке, прикрытый только лёгким покрывалом, перед незнакомкой. — Не могли бы вы принести мне принадлежности для письма?       — Конечно, господин. — Она с улыбкой кивнула. — Я принесу. Но не торопитесь, не утруждайте себя без надобности, вы потеряли столько крови…       Голова отчаянно закружилась, когда он сел в постели и склонился над листом.       Какие слова найти?.. письмо должно быть похоже на официальный документ, а он ведь ничего не понимает в документах… почему же не понимает — ведь переписывал некоторые из них! скажем, о присоединении клана Гу в седьмой год эры Тайвэнь… Хоть Ю-ю и не присоединяется, а наоборот, но обещания-то те же самые.       Не идти ни в чём против Ордена. Никогда не оспаривать никакие решения главы и во всём им подчиняться. Не искать для себя ни прибыли, ни власти. Не предъявлять притязаний на любое имущество Ордена. И немножко от этой вернувшейся души: не таить никаких обид.       Рука дрожала, и он покрепче сжимал кисть, а потом и вовсе начал поддерживать правый локоть левой ладонью. Пот, конечно, капал с кончика носа, но мимо листа; а тушь и вовсе ни разу не капнула, и письмо получилось совсем такое как надо: чистое и красивое. В этом незнакомом доме водились очень хорошие письменные принадлежности!       Ю-ю как раз заканчивал последние иероглифы полной подписи, когда услышал новые звуки — они вползли между занавесей в окно вместе с мягкими сумерками. Струны говорили именно о том, чего ему больше всего хотелось: как хорошо жить, когда на тебя никто не сердится, и вода течёт себе где-то и не давит на грудь, а страхи надёжно заперты за самой тяжёлой дверью. Под эту музыку даже получилось встать — и постоять немного, примериваясь к равновесию, — а потом спрятать письмо в рукав и потихоньку выйти на крыльцо.       Усталый юноша на соседнем большом крыльце тоже слушал… юноша в жёлтой парадной одежде с вышитым пионом просто не мог быть никем иным, кроме Цзинь Жуланя. Мо Сюаньюй узнал его сразу, потому что помнил три лица: своего отца, Яо-гэ и своё собственное, которое было у него почти до самой смерти. Юноша тоже слушал — и, кажется, тоже думал о какой-то воде, которая через него течёт.       Я не буду прятаться от новых страхов, сказал себе Ю-ю и шагнул с крыльца вниз.