Шестьдесят три ступени

      Он очнулся и ощутил вокруг ледяную тьму диюя — как всегда. В диюе много чего нет: воздуха, света, даже связи прошлого с будущим; своё существование здесь он помнил обрывками, несвязными кусками. Кажется, что и времени нет, точней, оно есть, но его невозможно почувствовать: день не сменяется ночью, лето не отличить от зимы, даже сердце не бьётся и не посчитать его удары. Но есть кое-что, чего в диюе всегда с избытком: боль. Иногда он ощущал себя единым сгустком боли и холода, но сегодня чувствовал только холод.       Тёмная громада Вансянтай нависала над ним. Последнее, что он помнил, — путь по ступеням-ножам на вершину… и ещё что-то, но оно убегало из памяти. Что-то очень важное.       Мо Сюаньюю казалось, что он целую вечность здесь, а то, что он когда-то был живым — сон, смутная грёза, морок. Башня всегда торчала словно клык среди пустынных, покрытых пеплом равнин, а он всегда был у подножья, потом поднимался по приказу Стража и шёл по острым ступеням наверх, чтобы смотреть, как в мире живых рушится то, что когда-то было его домом; потом спускался обратно, и, пока шёл, ножи резали его ноги до кости. Когда-то он плакал от боли, когда-то закончились силы и слёзы. Боль стала чем-то привычным, почти необходимым: мне больно — значит я всё ещё существую. Так вот — сегодня боли не было. Совсем. Он даже испугался, потом стало почти смешно: что может испугать человека, который уже мёртв и уже в аду?       С вершины башни Мо Сюаньюю было видно, как пустеет и ветшает без присмотра богатое ухоженное поместье, — как дичают и гибнут сады… это было больно, так же больно, как идти по ножам, только болело в груди. Потом всегда был путь вниз, и снова ступени резали его. Это всё длилось долго, бесконечно, однообразно — один подъём на башню не отличить от другого, — пока однажды до него не донеслось «Спасибо, брат Сюань!». Он удивился: в мире живых у него не осталось братьев. Семья отца отреклась от него и с позором изгнала, а семью матери он убил сам, разве что не своими руками. Кто и за что мог благодарить его?.. Он ждал и однажды снова услышал «Спасибо, братец Ю-ю!», и снова, и ещё, и ещё раз… Кто называет его детским именем, которым звала только матушка? «Моё тайное сокровище, — шептала она ему на ухо, когда думала, что он уже спит, — мой драгоценный нефритовый мальчик, мой Ю-ю». Эти слова были не просто словами, от них было тепло как в полдень. Он стал ждать, и путь на башню стал почти желанен: с вершины было лучше слышно. Однажды ему опять повезло — он увидел себя, идущего по узкой лесной тропинке. То есть, конечно, не себя, а Старейшину Илина Вэй Усяня. Вэй Усянь, словно почувствовав его взгляд, обернулся с рассеянной улыбкой — был совсем не похож на демона в эту минуту.       До сих пор живые, на которых он смотрел с Башни, никогда не чувствовали и не слышали его, даже когда он кричал, как кричал на вора, забравшего матушкины драгоценные шпильки. Но Вэй Усянь же не просто смертный, он — Открыватель Тёмного пути и может слышать даже мёртвых… он вспомнил, что Старейшина делал с мёртвыми. Если он сумеет дотянуться даже сюда, во мрак диюя… Но Вэй Усянь ничего такого делать не стал, только подставил лицо солнцу, пробивающемуся через листву, и пробормотал: «Спасибо, что снова могу топтать эти тропинки». И тогда Мо Сюаньюй почувствовал, как солнечные лучи согревают его — и его тоже!.. — и пахнет влагой и смолой лес, и пружинит под ногами лесная тропа, едва-едва просохшая после утренней росы… с тех пор он не только слушал, но и смотрел. Иногда он даже чувствовал то, что чувствовало его тело: вкус еды и питья, тепло костра…       Чем дольше это длилось, тем меньше Вэй Усянь был похож на демона и больше — на человека. Даже когда Мо Сюаньюй проболтался, выдал себя… однажды, любуясь Ханьгуан-цзюнем, не удержался и прошептал: «Какой красивый!», — Вэй Усянь услышал его и не разгневался, хоть и велел уйти. А чуть позже — позвал. Позвал голосом флейты, которая пела о радостной встрече, о протянутой руке, о стремительных шагах друг к другу, о чём-то таком, чего в бывшей жизни у Мо Сюаньюя вовсе не случалось. Он ответил, не смог не ответить, и опять ничего страшного не произошло. И за самое страшное признание не наказал тоже… наоборот, сказал невозможное: «всё моё — твоё».       С тех пор Вэй Усянь часто разговаривал с ним — иногда словами, иногда мыслями, иногда музыкой; дарил маленькие подарки: запахи лесов и полей, вкус сладких осенних орехов или сочных груш… и песни Чэньцин. Мо Сюаньюй никогда не думал, что страшная чёрная флейта Старейшины может петь таким нежным и ласковым голосом. Дед когда-то учил играть его на флейте-ди. Знатный юноша должен разуметь в музыке, а пипа, на которой маленького Ю-ю научила играть матушка, слишком бабский инструмент, не то что дицзы! У деда была богатая флейта — светлого зелёного нефрита, Ю-ю она всегда казалась слишком тяжёлой и холодной, от неё стыли пальцы, а она не спешила нагреваться даже в жаркий летний день. Больше всего Ю-ю боялся уронить и разбить драгоценную ди… и звук у неё тоже был холодный, правильный, неживой; но теперь он всё равно был рад, что учился хоть немного: пальцы его тела хорошо слушались Старейшину.       От даров и разговоров тьма диюя становилась не такой тёмной, ножи — не такими острыми, и Мо Сюаньюй никогда не забывал поделиться маленькими подарками Вэй Усяня со Стражем диюя, господином Матоу. Но однажды господин Матоу исчез, и вместо него появился Ниутоу… и в первый же раз, перекрывая слова Вэй Усяня, рыкнул: «Запрещено! Или пусть платит как следует! Деньги, драгоценности, золото! пусть не думает отделаться жалкими подачками!»       С тех пор их связь нарушилась. Мо Сюаньюй всë ещё иногда мог слышать, как Вэй Усянь зовëт его, как говорит с ним, но ни чувствовать, ни принимать подношения, ни ответить уже не мог. На месте связи, что была между ними, образовалась дыра, в которую утекали его и без того невеликие силы. Он ощущал, что становится слабей день ото дня. Иногда ему казалось, что он вот-вот рассыплется, распадётся пылью, станет пеплом, которого так много на равнинах диюя… Может, этот пепел и есть всë, что остаётся от душ, не сумевших искупить грехи предыдущих жизней и уйти на перерождение? Так ли это, Мо Сюаньюй не знал, но был почти согласен. Превратиться в пепел значило: не думать, не чувствовать, не вспоминать. Он был почти готов, почти…       …оставалось всего несколько шагов до вершины башни, откуда он хотел посмотреть на мир, может, в последний раз… Когда услышал, как Вэй Усянь снова зовёт его, он пытался кричать в ответ, предупредить, что нельзя, что опасно, ему даже показалось, что Вэй Усянь понял, — но Старейшина всё-таки был демоном: не испугался и не отступил.       Голос флейты из звенящего ручья стал шумом полноводной реки, потом грохотом безумного потока, рушащего скалы, и Мо Сюаньюй увидел Вэй Усяня. Не бывшее-своё тело, нет — гигантскую тень на пепельных равнинах, ростом не меньше господина Ниутоу, окутанную крыльями багровой тьмы. Тьма эта была вовсе не похожа на тьму диюя, в которой не было ничего — ни света, ни цвета, ни воздуха. Тьма Старейшины Илина полыхала гневом, яростью, обидой и жаждой отмщения. Мо Сюаньюй заметил, как от звука флейты господин Ниутоу склоняет голову, выставляет рога, и как всё глубже в пепел равнин погружаются его ноги. Глаза Старейшины Илина горели алым, а расправившиеся крылья застилали небо.       «И вот это существо я осмелился призвать в своё жалкое тело?!» — ужаснулся он.       Огромный, страшный и прекрасный лик склонился над ним.       — Что с тобой?       Казалось, голос заполняет всë, заставляет вибрировать не только крошечную обессиленную душу, но весь диюй. Пылающие глаза уставились прямо на него.       — Я устал… — только и смог прошептать он.       Наверное, Старейшина Илина сейчас поймёт его бесполезность и окончательно испепелит. Пусть.       Тьма потянулась к нему и обволокла собой. «Вот и всë! Всë кончилось, можно больше не бояться». Но тьма не причиняла новой боли, наоборот: смывала прежнюю, как прохладная вода ручья смывает пыль с уставших ног. Спасибо, что исчезну не в страхе, подумал Сюаньюй. Но ничего не кончалось. И во мраке появилось то, чего там быть никогда не могло — свет. Он не смешивался с тьмой посмертия, не озарял собой пепельные равнины, он просто был. Ханьгуан-цзюнь! узнал Мо, нельзя было не узнать: этот свет так красиво сплетался с Тьмой Старейшины, когда они были в постели.       — Я заберу тебя, — сказал Старейшина.       — Куда? — только и смог прошептать Ю-ю. Можно было предположить всë что угодно: что из него сделают блуждающий дух, Безмолвного слугу или лютого мертвеца, вроде Генерала Призраков…       —…обратно, в Поднебесную!       Обратно? Поднебесная — где все презирали его и хотели избавиться, где не было ничего кроме страха и ненависти… он сам решил оттуда уйти, зачем начинать всё снова?       — Нет, — он не знал, сказал ли или только подумал.       А потом тьма смешалась со светом, стала похожа на сияющую звёздами весеннюю ночь, боль исчезла окончательно, страх тоже исчез, и Мо Сюаньюй погрузился в покой…       Так вот что случилось с ним накануне, он теперь вспомнил! Старейшина Илина и Ханьгуан-цзюнь были здесь, в диюе! Они приходили сюда?.. зачем?.. ко мне?.. за мной?!       Он привычно начал подниматься с пепла. Сегодня это было легче, чем прежде. Надо идти на башню.       Господин Ниутоу сгустился из мрака, когда Мо Сюаньюй был уже у самого подножья Вансянтай, в шаге от её первой ступени.       — Куда это ты собрался, никчёмный? Сегодня я позволяю тебе не ходить. Можешь валяться дальше.       Мо Сюаньюй съёжился от громового рёва, но сделал ещё шаг.       Я должен. Я хочу.       — Размечтался, что нужен им? Что помнят о тебе? Ха! — Каждое слово било не хуже ножа в грудь, туда, где сердце. — Они ж заклинатели, им бы только попробовать новый фокус; получилось — и ладно. А ты, ничтожество, и здесь-то не нужен. — Он и сам это знал. — Лучше б тебе развеяться, давно пора! И тебе, и нам — одно облегчение!       «Ну и пусть! Пусть не помнят, пусть не нужен, — думал он. — Всё равно, хочу ещё раз увидеть тех, кто ради встречи со мной приходил сюда».       Боль была такой же, как всегда, и как всегда — словно в первый раз: обожгла ступню, прошлась судорогой по ноге, ударила ледяным копьём в спину, растеклась от затылка к глазам, выжимая слёзы, которых давно уже не было. Если бы он мог дышать, то задохнулся бы от боли, но он просто поставил ногу на вторую ступень…       — Ты глуп, Ниутоу, ты так ничего и не понял. Оставь его.       — Должен же я получить свою долю! Это тебе, Матоу, достаточно приношений души, а мне…       — Мы — стражи диюя и должны наблюдать за исполнением наказаний, а он принял свою кару, хотя суда не было и наказание не определено, и исполняет её добровольно. Чего ещё мы можем требовать от этой души?       Шестьдесят три ступени. Шестьдесят три ножа. Мо Сюаньюй давно знал, сколько их, и никогда, ни разу, не смог сосчитать. Путь на Башню бесконечен: пока идёшь, не знаешь, сколько до конца пути — одна ступень или все шестьдесят.       И в этот раз он не знал, много ли осталось до вершины, когда шелестом ночного ветерка в листве, юркой извилистой змейкой, журчанием горного родника коснулся его ушей голос Чэньцин. Брат Ю-ю, приходи, поговори со мной, я жду тебя…       Мо Сюаньюй замер: сейчас флейта звучала чуть слышно и нежно, но теперь он помнил, теперь он знал, какое могущество и какую власть имеет этот голос. За последнее время он привык, он забыл, что именем Старейшины Илина его пугали ещё в детстве: «Будь хорошим мальчиком, иначе отдам тебя Старейшине! он обратит тебя в лютого мертвеца», «Всех драчунов и безобразников забирает ужасный Старейшина в свою свиту, и они скитаются вместе с ним вечно голодные, вечно злые, без родни и без приюта…» За последнее время он совсем забыл, кто такой Вэй Усянь: нарушитель запретов, убийца невинных и клятвопреступник.       Он стоял на очередной ступени, не смея шевельнуться, даже опустить ногу на следующую ступень, а нож уже скрежетал по кости, не смел ответить и не смел уйти. Словно глупая ящерка, врасплох застигнутая на камне охотящимся коршуном. Миг, и острые когти схватят — спасения нет. Огненный взгляд Старейшины, казалось, жёг ему спину, а в душе странно мешались радость: он помнит обо мне, он не солгал! — и ужас мелкой зверушки в когтях хищника.       Сделать шаг или обернуться? Довериться Вэй Усяню, встать за его плечом ещё одной тенью с багровыми глазами — или пройти до конца свой путь на Башню и развеяться пеплом, рассыпаться прахом по равнинам диюя? Он не знал, какой судьбы хочет больше, не знал, какого исхода больше боится.       Он не знал…       Ю-ю, отзовись, я иду к тебе… сумеречный голос Чэньцин был всё так же нежен, когда первым рассветным лучом, блеском солнца в каплях росы, дыханием летнего ветра в эту песню вплёлся звон струн: брат Сюань, мы ждём тебя, ответь, поговори с нами.       Гуцинь.       Ханьгуан-цзюнь?       «Брат Сюань»?..       Мо Сюаньюй сделал шаг.       Они оба ждали его: Ханьгуан-цзюнь, величественный и ослепительный даже в дешёвой нанке, и хрупкий юноша на полголовы ниже, с лицом хорошенькой девушки, — я когда-то был таким? — Старейшина Илина Вэй Усянь. За ними невнятными торопливыми штрихами угадывалась какая-то комната: стены, невзрачная мебель, тусклая свеча… нерадивый художник не закончил рисунок.       Вэй Усянь, как всегда торопливо, вскочил, шагнул навстречу — оступился, словно напоролся босой ногой на острый шип, — но сказал как ни в чём не бывало:       — Брат Сюань, завтра! — улыбаясь во весь рот радостно и беспечно. Мо Сюаньюй и не подозревал, что его лицо умело улыбаться так. — Завтра мы вернём тебя в твоё тело. Ты сможешь прожить хорошую жизнь!       Не лютым мертвецом, не призраком, самим собой вернуться в Поднебесную… Старейшина Илина шутит? Хочет ли Мо Сюаньюй вновь стать собой — отвергнутым роднёй, слабым и беспомощным человеком, который сбежал в смерть как в спасение? Он даже сейчас не может, не хочет, не станет вспоминать, что происходило с ним в последние годы. В диюе — лучше! и всё скоро закончится.       — Нет.       Он сам еле услышал себя, но те двое услышали. Ханьгуан-цзюнь вскинул голову, а Вэй Усянь удивлённо открыл рот и стал ещё больше похож на хорошенькую девушку.       — Нет, — повторил Мо Сюаньюй громче, но больше для себя, чем для них. — Мне незачем и не к кому возвращаться. Я ни на что не гожусь, никому не нужен даже здесь, а там — тем более…       — Мне нужен! — возмутился Старейшина. — Как это незачем? Ты будешь жить, а значит сможешь исправить что можно исправить!..       — Я уже не смог и потерял всё, — он действительно не справился, не оправдал ожиданий матери и отца, надежд деда, не сумел стать таким, каким его хотели видеть, каким должен был стать, — …опять всё испорчу, не хочу снова…       — Хочешь остаться здесь?! — Глаза Старейшины стали круглыми от удивления, они блестели, словно две серебряные монеты. Когда Мо Сюаньюй был жив, глаза у него были тёмными, похожими на переспевшие вишни.       — Здесь лучше, — сказал Мо. По крайней мере, демоны диюя ему чужие и потому их грубость и насмешки легче сносить, чем грубость, насмешки и издевательства от тех, кто был, во всяком случае, считался, его роднёй или товарищами… а Матоу так и вовсе не обижал его. — Здесь лучше.       Вэй Усянь хотел было сказать ещё что-то, но Ханьгуан-цзюнь положил руку на его плечо и Старейшина проглотил несказанные слова.       А потом Ханьгуан-цзюнь кивнул, и через завесу бессветности прямо в руки Мо упало… яблоко. Яркое, красное, гладкое, с самым лучшим запахом в мире.       Он погладил тёплый яблоковый бок. Если только любоваться — хватит надолго.       Сколько проживёт живое яблоко на пепельной равнине?..       — Скажи, брат Сюаньюй, неужели нигде и никогда в Поднебесной ты не был счастлив?       Светлые яшмовые глаза Ханьгуан-цзюня смотрели сочувственно, от него веяло спокойствием и силой, и ещё — светом. Ясным светом, таким же, как тот, что проникает сквозь кроны деревьев, даря тепло и обещая урожай…       Сад!       Когда Мо Сюаньюй был мал, сад был для него всем миром, и этот мир был удивительно добр к нему. Сад стелил ему под ноги мягкие травы, укрывал от жгучего солнца, угощал плодами, слушал первые выученные слова, стихи и песенки, приносил утешение от первых, смешных детских невзгод. Маленький Ю-ю совершенно точно знал, что деревья, цветы и травы — живые и что они отлично понимают его. Самым первым детским воспоминанием был сад, маленькая яблонька, ещё почти прутик: «Ю-ю, она посажена в тот год, что родился ты!» «Моя сестричка!» — и большая старая яблоня, которой он рассказывал свои тайны и страхи, у ствола которой так хорошо было заснуть в тёплый весенний полдень.       Когда-то, очень-очень давно, даже не в прошлой, а в позапрошлой жизни, будущая судьба казалась маленькому Ю-ю очень простой и понятной: он будет жить в этом самом саду, будет как дедушка вести счета и командовать садовниками, обязательно женится на кроткой прекрасной девушке, похожей на матушку. Сам маленький Ю-ю думал, что лучше бы жениться на матушке, чтобы она точно всегда-всегда была с ним, но ему сказали, что такое никак нельзя, и он нехотя согласился. Потом, став старше, он учился у деда вести дела поместья, у писаря из местной управы — каллиграфии, у старого слуги, бывшего когда-то солдатом — владению оружием. Матушка научила его играть на пипе, но будущее так и оставалось неизменно простым и понятным: управление садом, возможно служба писцом в управе или другой канцелярии — «у молодого господина явный талант к письму!» — неизбежная женитьба, дети, внуки…       Это простое и понятное будущее исчезло, обратилось в прах, стало недостижимой мечтой в тот день, когда посланцы главы Ордена Ланьлин Цзинь явились за ним. Как тогда радовалась матушка! Как гордился дед! О том, что было потом, Мо Сюаньюй не хочет и не будет вспоминать даже в диюе.       — Сад… — прошептал он. — Дедушкин сад, — словно всё ещё был тем самым маленьким мальчиком, любимым внуком, надеждой старого Мо Хуэя, а вовсе не тем Мо Сюаньюем, который успел бездарно вырасти, уехать к отцу, с позором вернуться обратно, который даже умереть успел. — Дедушка оставил сад матушке… и мне.       — Ты сможешь вернуться туда!— почти крикнул Вэй Усянь.       — Сад почти погиб… как я. Я не справлюсь. — Лучше, намного лучше сказать это самому, пусть слова тяжёлым комом застревают в груди и царапают горло, но лучше самому, чем потом услышать их из чужих уст, от того же Вэй Усяня, например.       — Ты не один, брат Сюань, — неожиданно тихо сказал Вэй Усянь. — Клянусь, ты больше никогда не будешь один. Я буду с тобой.       …нарушитель запретов, убийца невинных и клятвопреступник….       — Мы будем, — поправил его Ханьгуан-цзюнь.       Мо Сюаньюй перевёл глаза на него. Свет и сила. Ханьгуан-цзюнь — идеальный заклинатель, образец, которому стремились подражать восторженные ученики и молодые адепты в Ордене Цзинь. «Честен и бескорыстен до слабоумия, — шептались адепты постарше, недоверчиво усмехаясь, — настолько хорош, что кажется фальшивкой».       — Вы будете со мной? — Ю-ю очень захотелось им поверить, поверить в сказку о добродетельных, праведных и благожелательных героях. Ханьгуан-цзюнь как раз же и был таким героем, почти сказочным, почти нереальным.       Зато другую сказку он неизбежно потеряет, вернувшись. Ту, которую чувствовал всем телом, ночью рядом с ними… ту, на которую не имел права.       Они оба, не переглядываясь, кивнули.       — Тогда, — сказал Мо Сюаньюй, решив и решившись, — я согласен.       И уже отвернувшись, опускаясь на холодный камень рядом со ступенями, добавил:       — Я буду ждать.       — Завтра вечером! — донеслось до него едва слышно.       Он всё-таки обернулся: Ханьгуан-цзюнь и Вэй Усянь были видны как две искры во мраке — ослепительно-голубая и яростно-алая, а вокруг клубилась непроглядная тьма. Что за место они нашли, в котором Тьма Старейшины кажется Светом?       Призрачная фигура истаяла, растворилась в тенях весенней ночи. Сперва исчез серебристый отсвет, а чернота, окутывавшая грудь и ноги, задержалась и ещё несколько мгновений висела над чистенькими ветхими циновками.       Боль.       Вэй Ину не надо было касаться, чтобы понять.       Левая ступня болела так, словно он наступил на острую раковину и пропорол ногу до кости. Убрать эту боль с помощью ци можно не пробовать — бесполезно, его тело здорово. Вэй Ин со вздохом опустился на циновку, с которой вскочил.       Лань Чжань смотрел на него — сквозь него.       — Значит… ты тоже?       — Это быстро пройдёт! — Почти получилось улыбнуться. — Знаешь же, я не первый раз ловлю от него какое-то эхо…       — Я о другом. Ты вот так же не хотел возвращаться? Поэтому и не отзывался ни на одно заклинание?       Вэй Ин потёр лоб, собираясь с мыслями.       — Не помню. Но похоже, я вернулся при первом удобном случае. Веришь? вот Мо, похоже, мне не верит совсем.       — Боится тебя, — уточнил Лань Чжань и тоже почти улыбнулся.       Было обидно: уж кому-кому, а Мо Сюаньюю можно не страшиться Старейшины Илина. Хорошо быть страшным для врагов, для чужих тоже неплохо, а для близких, для тех, кто дорог, для того, чью боль чувствуешь как свою, — нет.       — А ты? Ты не боишься? — Вэй Ин по привычке попытался поймать взгляд золотистых глаз.       — Я слишком прост, чтобы бояться того, кого люблю, — улыбка всё-таки стала совсем настоящей, — я боюсь не тебя, а за тебя.       — Ну, вот ещё! Я за себя и сам могу! — фыркнул Вэй Ин. Улыбка Лань Чжаня дорого стоила, не жалко было нескольких слов, чтобы она задержалась подольше.       — Нет. — Лань Чжань всё ещё улыбался, глядя на него. — Ты не умеешь.       Почти на него, чуть-чуть в сторону. Два куска мерзкой слизи, перекрывающие потоки ци! их хотелось сжечь, разорвать, пожрать. Демон посмел коснуться, посмел оставить свой след, посмел пожелать моего Лань Чжаня!!! Тёмный настойчивый голос откуда-то из глубин души звал уничтожить врага, покусившегося на добычу: встать в полный рост над небом, расправить крылья тьмы, растерзать эту мразь, растоптать, поглотить!       — Ты сейчас так похож на себя, — ни крошки льда в голосе, ни капли холода в золотистом свете, — на себя прежнего. Сейчас, когда я могу видеть только глазами сердца, ты такой же, каким был раньше, до того как… — Лань Чжань запнулся, но всё-таки договорил: — до того как умер. Я даже рад, что ослеп. Я так скучал! Оказывается, надо не только слушать сердце, надо смотреть им.       Назад! Я уничтожу Хэйцао как человек, пусть он хоть сто раз считает меня демоном! Вэй Ин выдохнул сквозь сжатые зубы. И когда успел так стиснуть кулаки, что на ладонях остались кровавые лунки?       Что будет, если завтра у нас что-нибудь не получится?       — Не будет уже ничего, — отозвался Лань Чжань. — Неудачные Охоты все кончаются одинаково.       Вэй Ин старательно дунул на ладонь. Эта тварь не просто всех убьёт — будет жрать нас на наших же глазах и наслаждаться вкусным отчаянием.       — Подавится, — сказал он вслух. — Тьму Луаньцзан так просто не сожрёшь! но да, жаль бедный город, от него же ничего тогда не останется.       Лань Чжань взял его за руку и тоже подул на ладонь.       — Как ты смог выжить, когда тебя сбросили туда? — Шёпот щекотал, как дыхание. — Я боялся спрашивать.       Вэй Ин усмехнулся ему на ухо.       — А я и не смог, — сказал он то, о чём никому никогда не рассказывал. — Я там умер. Почти сразу: через несколько часов.       Пальцы Лань Чжаня окаменели на его ладони. Теперь в ухо пришлось поцеловать.       — Я видел своё тело откуда-то сверху… но Тьма не дала мне уйти от него. Она почти силой затолкала меня обратно и вошла следом сама. — А вот теперь можно было повторить и то, что он говорил когда-то Цзян Чэну, тем более что это было чистой правдой: — Она пыталась сделать меня частью неё, но мне удалось сделать её частью меня. С Луаньцзан мы ушли вместе!       Ответный поцелуй Лань Чжаня пришёлся не в ухо, а в подбородок — почти в губы.       — Мне очень жаль, что я не был там с тобой, — услышал Вэй Ин всей кожей. — И в первый раз, и во второй.       — Зато теперь ты со мной. — Голос Тьмы притих в глубине и едва слышно бубнил что-то. — Спасибо.       Я не повторю прошлых ошибок, не позволю Тьме взять верх. Вэй Ин уткнулся лбом в плечо Лань Чжаня, почувствовал его дыхание на волосах, тепло кожи сквозь прохладный шёлк. Тьма в душе успокоилась и лениво потянулась к Свету.       — Мо Сюаньюй не показался мне безумным, — задумчиво сказал Лань Чжань. — Ослабшим, запуганным, утратившим веру в добро, но не безумным. Какие беды с ним случились, что он решился на такой ритуал и смог призвать тебя?       — Не знаю. Не спрашивал, а пока был в его шкуре, узнавать не спешил: выбраться из поместья было важней. — Противно даже вспоминать: «Всё, что ты жрёшь, принадлежит нам». — Родственники действительно плохо обращались с Ю-ю: держали впроголодь, били…       — Думаешь, этого достаточно, чтобы отдать жизнь за месть?       — Я бы не отдал. — Вэй Ин усмехнулся. Усмешка ивовой коркой горчила на губах. — Но я не он.       — В самом деле, — кивнул Лань Чжань, — удивительно, но вы совсем не похожи.       И коснулся губами виска. Вэй Ин вдохнул знакомый запах волос, мой щит, мой причал, моя белая лента.       — Лань Чжань, — прошептал облитому шёлком плечу, — хочу тебя. — И не дошептал «кто знает, что будет завтра».       И потянулся навстречу, подставляя губы. Плевать, что светильник почти угас и звёзды за окном ярче него, зачем смотреть глазами, когда видишь сердцем!       — Я знаю, что будет завтра, — отозвался Лань Чжань. Пусть он не видит, но его руки как зрячие: с одного касания находили все пряжки и завязки на одежде Вэй Ина. — Для начала надо будет проследить, когда демон уйдёт в город и поместье опустеет.       — Пусть этим Фея занимается! — Вэй Ин выпутался из рукавов и осторожно устроил Чэньцин поверх сброшенного ханьфу. — Хватит с меня и слободских дворняжек!       Лань Чжань остановился.       — Я же говорил, что никому не дам тебя обидеть.       Я тебя тоже — никому и никогда. И вслух:       — Ты хочешь провести в поместье ещё одну разведку?       — Нет: поставить засады. — И с этим «нет» Вэй Ин оказался у него на коленях. Отличное место для обсуждения планов битвы!       — Насколько я помню, — проговорил Вэй Ин ему на ухо, — в первом дворе есть несколько деревьев.       — Три, — подтвердил Лань Чжань, — два по сторонам главного крыльца и одно слева, у коновязи; и с этого третьего хорошо простреливается весь двор.       — Значит, это место для Цзинь Лина и Чан Сиена, — одобрил Вэй Ин, выпутывая из волос Лань Чжаня совершенно неподобающую простецкую шпильку. — Барьер будут ставить младшие Лани? насколько я помню усадьбу Мо, у них хорошо получилось!       Целоваться, сидя лицом к лицу, было очень удобно: так они наконец становились одного роста.       — Тогда Призрачный Генерал должен оставаться с внешней стороны барьера и следить, чтобы никто из тварей не пришёл демону на помошь.       Надо быть Ханьгуан-цзюнем, чтобы выговаривать такие длинные фразы, целуясь. Надо быть Лань Чжанем, чтобы во время такого серьёзного разговора так бесстыдно ласкать и растягивать.       — Значит, сидеть Вэнь Нину на дереве… а младшим… на крыше, что ли?.. — Отдышаться уже не получалось. — Только бы… только бы к вечеру… только бы дождь не пошёл!..       Лань Чжань бережно приподнял его, подхватив под бёдра.       — Дождя не будет.       …опустился он уже сам, стараясь не спешить… безнадёжные старания. Кто смог бы двигаться плавно и медленно, принимая в себя такого любовника!       — Откуда ты знаешь? — Он бы лучше целовался, чем спрашивал, но не мог не спросить; и уже целуясь, понял, откуда знает Лань Чжань.       Хэйянсин снова заворчала, поднимаясь. Кто-то посмел ударить, наказать!..       — Шрамы от кнута начинают болеть задолго до дождя, — подтвердил Лань Чжань ожидаемое.       Только и мог — охнуть шёпотом, обхватить покрепче, обнять изо всех сил. Никому и никогда, да, конечно! Почему меня не было рядом?..       Когда-нибудь я им всё же припомню.       — А твои? — совсем тихо спросил Лань Чжань, когда они оба снова смогли дышать. — Твои не болят?       Вэй Ин посмотрел себе на руки, потом честно попытался заглянуть за спину.       — А они где-то есть?       Лань Чжань молча провёл ладонью ему по вспотевшей спине — пять или шесть раз, поперёк.       — От палки, — пояснил он. — Ты же сам говорил, что Мо Сюаньюя били.       Вэй Ин шумно опрокинулся на циновку и потянул Лань Чжаня следом.       — Да я и не знал, что они есть. Значит, что у нас получается? расставляем засады, ждём, когда демон вернётся из города, я веду тебя в усадьбу, связав руки платком-талисманом…       — Не просто талисманом изгнания, — сосредоточенно поправил Лань Чжань. — На этом лоскуте должны быть ещё и знаки, запечатывающие мою ци.       Умные мысли гнездятся в сердце! туда Вэй Ин и поцеловал — в грудь, рядом с вэньским клеймом.       — Когда Хэйцао подойдёт к тебе или ты к нему, мы начнём читать заклятие изгнания… эх, как бы пригодился Цзян Чэн с его Цзыдянем! хотя, Цзыдянь было бы сложно спрятать. Мы же не берём с собой оружие… а так бы и твои струны пригодились…       Лань Чжань вместо ответа укрыл их обоих первым попавшимся под руку ханьфу из груды сброшенной одежды. Ясно: мои мысли живут на самом кончике языка.       — …и когда демон покинет тело, Цзинь Лин и Чан Сиен выстрелят и вышвырнут его из нашего мира… или всё равно выстрелят, если он тела не покинет, — наконец договорил Вэй Ин. — А потом придётся очень долго чистить поместье, город, реку и окрестные леса от его тварей! надеюсь, никто из них не прорвётся ему на помощь.       — Людей из его банды ты не принимаешь в расчёт?       Вэй Ин поморщился.       — Ладно уж! если он вернётся не один, пусть ими Фея занимается! на них и собаки хватит. Надо ещё завтра подумать, чем платить за перенос души… а бедняге Мо ведь понравилось яблоко, правда? Лань Чжань, ты такой добрый! а, я тебе уже говорил… Всё, спать пора, завтра всё это ещё остальным растолковывать… — И завозился, заново выпутываясь из одежды.       Лань Чжань остался лежать на циновке: нагой и невозможно красивый.       — Мы справимся?       Вэй Ин замер на краю кровати и осторожно свесился вниз.       Глаза в глаза. Как будто зрячими были оба.       — Демона мы всё равно убьём, — честно сказал Вэй Ин. — А что касается тела для меня… не получится сейчас — попробуем в другой раз.       Лань Чжань серьёзно кивнул, словно они закончили обсуждать стратегию.       Уже когда они лежали рядом, обнявшись, на скрипучей гостиничной кровати и Вэй Ин (была его очередь!) укрыл их обоих одеялом, он всё-таки задал свой вопрос, для которого завтра точно не будет времени:       — Лань Чжань, скажи, что за щепку ты носишь с собой в цянькуне?       Даже в темноте было видно, что Лань Чжань улыбнулся.       — Это всё, что уцелело на пепелище Луаньцзан.       Тело бедняги Мо очень хорошо умело плакать.       Я люблю тебя. Я буду с тобой всегда. В любом теле — или без тела вовсе.       — Давай спать, — сказал он вслух.