Помнить о тебе — самоубийство

Безликая тайна, что ходит по пятам

      — Здесь жутко холодно, — дребезжащим голосом молвит, обнимая себя конечностями, а самим взором пытается уловить всю окружающую его обстановку. Вечерний туман окутал весь лес и осел на гладкую поверхность оказавшегося перед ним озера. Повсюду тени высоких деревьев, под ногами тёмно-зелёная трава, повисла безмолвная тишина и еле уловимый запах акации.       — Нет, Вы просто очень легко одеты, ваше сиятельство, — глумливо раздаётся позади, у самого уха. Но такое ощущение, что вся лесная живость всполошилась от одного такого тягучего шёпота.       — Мне хватит одних твоих рук, дабы согреться, — негромко проговаривает, не поворачиваясь. Сердце ощущается от волнения у самого горла, хочется остервенело увидеть, однако он всеми силами топит желание обернуться. Исход данного действия ясен: его бесподобный обман исчезнет в миг, один лишь голос останется на периферии слышимости.       — Я польщён, но всё-таки…— тяжёлая мантия опустилась на хрупкие плечи молодого господина, скрывая тщательно дрожащее тело от холода.       — Я… — начинает было уверенно он, как ощущает скользящие длинные пальцы. Те обводят нежно всю спину, решительно перемещаются вперёд, смыкая конечности в прочное кольцо и прижимая чужую спину к своей груди. —…нуждаюсь в тебе на постоянной основе. Мне не хватает наших кратковременных встреч. Я погибаю днём от твоего отсутствия и оживаю ночью, когда ты являешься во снах. Ты нужен мне всегда, Мюрай.       — Я не хочу причинить тебе боли, мой прелестный ангел.       — И поэтому вечно бросаешь меня на произвол судьбы? Это, по-твоему, беречь от боли?       Феликсу становится трудно дышать, ему хочется громко кричать, а всё что он делает, это тихо льёт одиночные слёзы. Он не жаждал приносить смуты в собственное сознание и в их волшебную утопию, которая, кажется, трещит по швам. Но и терпеть больше не мог. В последнем сне перед его глазами разыгралось воспоминание, где его крепко обнимали и шептали что-то про связанные души. И теперь же, когда его боятся тронуть в лишний раз, не стремятся даже за руку взять, выдержка Феликса грозится разломиться надвое.       — Закрой глаза, — нежный шёпот опаляет и щекочет чуткий слух.       Феликс ощущает, как его разворачивают, как слёзы продолжительно текут и как воздух останавливается от сомкнутых чужих губ. Он бы описал свои ощущения в дневнике, пронёс бы их сквозь все жалкие года, всегда иллюзорно их представляя. Но сердце плачет, бьётся в тисках… Как же жалко, что до утра чёртова память сгинет навсегда. Ведь не вспомнит он этих сладких губ, что пленили своим жаром, что расцвели цветками акации на шрамах. И горе хлещет, красит кровью целое море, заставляя его забыться и смиренно утопиться.       Ладони, что до сих пор обнимали, медленно отстранились, а сама тень отошла подальше.       — Прости меня, мой ангел.       И Феликс всеми фибрами своей треклятой души жаждет допросить своего возлюбленного, пытать до утренней зари и добыть хоть что-то пригодное в пищу своим догадкам. Однако он прекрасно знает, что после ухода Мюрая наступает новый день для него одного. В реальном мире.       — Мой юный господин, — тихонечко зовёт пожилая женщина, устраивая серебряный поднос рядом с дремлющим Феликсом. Тот сонно что-то бормочет, потягивается и после полной грудью вдыхает терпкий аромат, доносящийся со стороны невысокого хрустального столика. Запах чая из цветков акации перемешан с благоуханием свежих веточек орхидей, роскошно расположенных неподалеку. — Герцог, Ваш отец, сегодня прибыл, и устраивает бал в честь ваших именин.       — Что? — обессиленно спрашивает тот, всё ещё пребывающий в глубоком сне. Он лениво тянется к фарфоровой чашке, что целиком и полностью пленила его внимание. — Какой бал?       Женщина мягко улыбается, раздвигая в стороны высокие, с проблеском изумрудных волн шторы. Впуская внутрь нещадящие лучи весенней декады.       — Герцог желает, чтобы Вы отнеслись серьёзно к выбору вечернего наряда, ибо сегодняшний пир посетят знатные особы.       Феликса данные слова будто бы холодной водой облили, и он возмущённо ответил:       — Передайте моему отцу, что меня это мало волнует!       И, что уж греха таить, здесь юный мóлодец душой ни чуточку не кривил, ибо не переносил, когда отсутствующий в его жизни отец с грохотом врывался и начинал там устанавливать свои правила. А ещё, что раздражало больше всего, так это всякие празднества, где присутствовали чёртовы аристократы и их распутные путеводительницы спутницы. Феликс не терпел богатей, что возомнили из себя королей всего обитающего на земле, хоть и принадлежал их роду. Он испытывал неприязнь к высокомерным людям и мощное отвращение к тем, кто лез на рожон, пытаясь всевозможными способами расположить его к себе. Феликс ненавидел типаж таковых людей, которые, к несчастью, наполнят весь бальный зал.       — Быть может, вы желаете позавтракать с отцом? — осторожно спрашивает горничная, дабы разрядить обстановку.       — Нет, — с выдохом отвечает господин. — Позовите моего камердинера.       Прислуга делает учтивый поклон, в сию же секунду звеня своим бронзовым колокольчиком. Как только та замирает у дверей, сталкивается с запыхавшимся камердинером.       — Надеюсь, Вы не высеките меня за опоздание, наипрекраснейший из господств господин! — и падает театрально перед ногами своего хозяина.              — Не жди пощады.       Женщина с ужасом наблюдала разыгравшуюся перед глазами картину, не зная, как быстрее удалиться, лишь бы тоже не попасть под горячую руку рассерженного молодого господина. Она быстро выходит, сломя голову направляясь к остальной прислуге.       Феликс секунды три глядит сурово, после во всю хохочет, поднимая своего камердинера на ноги.       — Отличное исполнение! Теперь по всему поместью будут ходить слухи о том, насколько же я страшен в гневе, — довольно говорит он, улыбаясь шире человеку напротив.       — И не будут цепляться за Вас по поводу этого дурацкого бала, — подхватывает парниша, закатывая глаза вместе с господином.       — Эй! Я же просил, когда мы наедине, то не существует всех этих титулов, Джисон-а.       Джисон облегченно вздыхает, оглядывая Феликса с головы до пяток, оценивая вид своего господина.       — Пора принарядиться! — воодушевленно воскликнул он по привычке, замечая осуждение в чужом взоре.       — С этим я справлюсь сам. А ты лучше пойди и прикажи конюху приготовить моего жеребца на вечер.       Феликс усмехается недоумевающему взору камердинера, который, так ничего и не спросив, покинул покои. Джисона он ещё пару лет назад освободил от его прямых обязанностей: чистить ему обувь, следить за всей его одеждой и самим внешним видом. Феликс приловчился самостоятельно всё это делать, с большим удовольствием выбирая себе одеяния. А Джисона чаще всего вызывал для приятной компании, для прогулок по дворянскому саду и для простого человеческого общения. Ведь было в нём что-то, что придавало лёгкость, что позволяло Феликсу расслабиться и позабыть обо всей этой аристократической чепухе. Окунуться в иллюзию свободы.       Тень юного господина блуждает по длинному коридору несколько мгновений, отпирая высокую дверь. Осторожно ступает в темноте прямиком к завешенным полотнами окнам. Тянет за них вниз, и те с тяжелым звоном приземляются на пол, поднимая в воздух значительную часть пыли. Когда он оборачивается, то очи в одночасье улавливают расположенные в ряд картины в золотой оправе, огромные шкафы, полные книг, неширокий стол вблизи, около окна, и притягивающий взгляд мольберт, спрятанный в полумраке угла. Он движется именно туда, утаскивает мольберт ближе к свету. Фиксирует его по центру всего помещения, окоченев от изображённого на холсте.       — Это кто? — глухо спрашивает вдруг осевшим голосом. Его сердце бешенно стучит, грозится остановиться в следующий миг, если он не перестанет любоваться столь обворожительным зрелищем. И ему плевать, он не в силах отнять глаз от широких плеч, от тонкой шеи, от свисающих вниз тёмных волос и…всё. Его ладонь мягко проходится по лицу — белое пятно. Нет ни глаз, ни губ — абсолютно пусто. И что же тогда так очаровало его в этой незаконченной картине?       Феликс отмирает, шагает спиной назад и врезается в письменный стол. Он будто бы в трансе оглядывается, натыкаясь взором на аккуратно уложенный на деревянной поверхности дневник.       — А это что?       Молодой господин озадаченно оглядывается ещё раз, совсем не понимая, что происходит. Он с детства обожал эту просторную комнату, где обитало всё, что, по его мнению, было дороже самых старинных антикварных вещиц отца. Все любимые трагичные романы, исторические высказывания разных авторов, что множество раз заставляли Феликса задуматься в целом о жизни, все его написанные картины, что обрамляли стены, даже миниатюрный бордового цвета диван с волнистым верхом, о который не мало раз ударялся — всё это он помнил хорошо. Но вот этот мольберт с чудным на нём холстом и дневник, чья обложка каштанового оттенка вызывающе манила к себе, — он не помнил. Какой жутчайший парадокс.       Сам того не хотя, Феликс вытянул руку вперёд и коснулся дневника. Пальцы бережно прошлись по нему, раскрывая все хранящиеся в нём тайны.       — Знаешь, я бы согласился стать низшим существом небес, лишь бы узреть тебя на мгновение. А что бы ты сделал ради меня? Ничего, правда? — Феликс хмурится, не имея понятия, к кому обращены эти строки. Он листает до половины, наугад останавливаясь на одной из страниц. — Пятого мая 1883 года я обещал себе, что не забуду тебя, чего бы мне это ни стоило. Прости, прости, прости меня. Седьмого марта 1884 года, это обещание было разрушено. — внутри сжимается сердце, холодеет от каждого прочитанного слова. И Феликсу больно, он точно бы упал, если бы не опёрся на стол. — Я уже пятую ночь подряд сплю без тебя. Мне совершенно не спокойно от этого, наоборот, меня словно окунули под толстый лёд. Бросили подыхать, пока холод полосовал своим безразличием мою грудь, оставляя глубокие раны, что неимоверно кровоточили. И, скорее всего, я захлебнулся бы в собственной крови, а ледяная вода, что кинжально остро разгуливала по моему трупу, волнами подбросила бы его к берегу, где случайно мы наконец-то встретимся. Но где ты сейчас? Ты позабыл меня? Как иронично, ведь я всё ещё помню тебя.       — Молодой господин! Так и знал, что найду тебя здесь, — каштановая макушка камердинера показывается сквозь небольшую щель приоткрытой двери. Он раза три подзывает Феликса к себе, но тот словно врос ногами в мраморный пол, не откликается, ничего не слышит, ничего не видит, кроме своего дневника. — Феликс?       Камердинер, обеспокоенный, движется в сторону хозяина, разворачивая окаменевшее тело к себе.       — Я забыл что-то очень значимое для меня, — с чётким осознанием произносит он, не сразу чувствуя скатывающиеся по щекам дорожки слёз. — Я не могу… не могу вспомнить…       Хан Джисон печально на него глазел, не зная, как помочь, кроме как обнять. Он Феликса уважал, так как тот был по статусу выше, но и любил как кровного брата и не относился к его невзгодам хладнокровно, как делала остальная прислуга. Он имел сострадание и крепкое плечо для поддержки. Кажется, поэтому Феликс и выбрал его своим камердинером.       — Зачем ты пришёл, Джисон-а? — уже вдоволь заплаканный, Феликс успокаивается, отстраняется и надевает привычную маску невозмутимости с нотками апатии в зрачках. — Герцог желает меня видеть?       — Это уже не важно, — тот ободряюще похлопывает господина по плечу. — Лучше пойди и отдохни.       — Значит, да.       Ничего не спросив и не дождавшись ответа, Феликс попятился к дверям. Не хочется подставлять своего камердинера, ведь за невыполненный приказ его и вправду могут высечь.       — Вы пожелали меня видеть? — будничный равнодушный тон, который режет слух отца.       — Изольда! — не отнимая взора от газеты, выдаёт герцог. Главная прислуга, которая и разбудила Феликса утром, примчалась в ту же секунду. — Отдай молодому господину приготовленный список со всеми гостями его празднества.       — Зачем? — хмуро спрашивает, пока женщина любезно провела до стола и усадила его напротив отца, бережно предоставив список, положив перед глазами Феликса.       — Сын герцога должен быть в курсе всех аристократических лиц, которым содействует его отец, — спокойно напоминает старший, продолжая своё чаепитие. — Так ты сможешь наладить доверительные отношения ещё до принятия высшего титула, то есть до моей кончины.       — Разве Вам прислуга не передала мои слова? — изогнув одну бровь, интересуется Феликс, принимая непочтительную позу, а точнее скрестив руки на груди и положив одну ногу на другую под столом. — Меня это мало волнует.       Отец тяжело вздыхает, поднимая взор на флегматичную физиономию сына. Несколько секунд глядит, а после загорается идеей, как только камердинер становится позади Феликса.       — Ну раз вы столь противоречивы, Ваше Величество, — начинает герцог притворно серьёзным тоном, кивая непонимающему сыну за его спину, — пусть тогда твой камердинер выучит весь список.       — Отец, я не хочу чтобы вы мучили моих людей из-за меня!       — Другого выбора ты мне не оставил, мой прихотливый сынок, либо так, либо никак.       Феликс раздражённо мямлит несуразные слова себе под нос, порываясь встать, как ощущает ладонь камердинера на своём плече, что мягко надавливает, заставляя сесть обратно.       — Я справлюсь, мой господин. У меня отличная память, что не позволит подвести вас!       Ближе к полудню молодого господина окружила чуть ли не вся обитающая в особняке прислуга.       — Господин, прошу, выбирайте из того, что приглянулось, — спокойно произносит камердинер герцога, ладонью указывая на горничных, что демонстрировали Феликсу все блестящие одеяния.       Тот же, в свою очередь, данную идею не оценил от слова совсем. Отец уже переходит все границы! Феликс и так дал добро на этот дурацкий бал, так ещё должен мучиться несколько часов подряд в этом бестолковом наряде? Тут уж ему выбирать. Хватит, герцог побаловался чуток, диктуя какие-то там свои причуды, теперь же Феликс Ли возьмёт инициативу в свои руки.       Он уверенной походкой рассекает собравшуюся толпу, намереваясь выбрать из своего личного гардероба удобную одежду, которая не только не станет помехой в задуманном им плане, но и будет выглядеть роскошно благодаря сочетанию оттенков. Вытягивает белого цвета фрак, украшенный серебряными узорами на рукавах и мелкой кружевной вышивкой на полях, длиной до колен, с огромным разрезом сзади, что вызвало огромный ажиотаж у присутствующих особ, ведь данная вещь больше подходит для езды верхом, нежели для наметившегося бала. Под низ шёл чёрный, стягивающий талию короткий жилет, который придавал господину утонченность и неимоверное изящество. Эти же качества подчеркнули узкие облегающие панталоны белоснежного оттенка. И под конец, назло всем, нацепил на себя чёрные сапоги-ботфорты с фигурными отворотами, что заставило толпу сокрушённо вздохнуть.       Как бы у всех жутко ни чесался язык выдать своё негодование по поводу неподходящего образа, пришлось закрыть на это глаза, дабы не напороться на гнев юного господина, который, на милость всем, часто вспыхивал только при одном упоминании каких-то аристократических норм или правил.       — Мальчик мой, дай-ка посмотрю на тебя! — двери его комнаты распахиваются, а женский голос стремительно приближается. — Как ты вырос.       — Тётушка, — как-то выходит слишком обречённо с нотками печальной радости.       Она делает знак прислуге, на что те пулей вылетают из помещения, таща за собой среднего размера чемодан.       — Даже не хочу знать, что у тебя там, — вредничает Феликс, однако помогает женщине донести багажную сумку.       — Всё необходимое для этого вечера! — заключает она, усаживая племянника на стул и раскрывая чудо-сундук. Перед глазами парня открывается вид на всевозможные флакончики, миниатюрные коробочки и уйму драгоценной бижутерии. — Я была так рада, когда получила приглашение на твои именины. Франция мне уже осточертела!       — Надолго останешься?       — Нет, всё-таки я люблю родину больше, чем Англию! — мягко смеётся дама, вытаскивая всё содержимое на поверхность стола. — С чего бы начать? Может, пудру нанести?       Феликс тяжело вздыхает, отрицательно вертя головой. Его любимая тётушка Арлетт Аветисян один из популярных «художников по лицу» Франции, что активно пытается распространить и развить данную нужду в каждом доме. Женщина стопроцентно убеждена, что все предоставленные ей услуги нужны не одним лишь дамам, но и значительной части мужского пола. Для неё гендерные понятия не играют никакую роль, ибо по часто произносимым ею словам: «Каждый человек должен иметь желания ухаживать за собой. И плевать кто ты, женщина, мужчина, старик или старушка, никакого стеснения, только забота о себе», — можно уловить эту суть.       — Ты прав, у тебя слишком белая кожа, с пудрой будешь смахивать на покойника, — хихикает госпожа Арлетт, получая тяжёлый взор именинника. Феликс уже подзабыл, какими странными бывают шуточки тётушки. — Тогда обязательно нужно подчеркнуть твои изумительные глазки.       Она подцепила пальцами тонкую кисть и макнула в какую-то чёрную смесь, предупреждая племянника закрыть глаза. Тот нехотя слушается, пытаясь вникнуть в рассказ тёти, что тараторила о том, что приехала не одна и, возможно, что у Феликса появится наконец приятная компания.       — Долго ещё?       — Да потерпи ты! Искусство требует времени, — женщина оценивающе осматривает подкрашенные глаза и, довольная результатом, спускается к губам. Их она решает чуток украсить бордовой помадой, что была одной из самых редких в её коллекции, обретённая в Милане. И последние штрихи были заключены в миниатюрном флакончике, что ароматом белых роз охватили тонкую шею Феликса. — Эти духи являются ценой человеческой жизни! — между делом упоминает она, вспоминая, как бережно предоставил подарок марки Atkinsons сам создатель, великий парфюмер королевского двора, что сердечно просил внедрить в культуру Франции не только декоративную косметику, но и отрасль парфюмерии.       — Спасибо... — неожиданно говорит молодой господин, заставляя даму замереть. По взгляду она понимает, что это далеко не из-за проделанной ей работы. — …за то, что смогла переступить порог моего дома.       — Прости, малыш, — и дрожащими фалангами гладит блондинистые пряди. — Я не должна была оставить тебя так. Но я мучилась из-за моей бедной Анет, я не могла вынести её ухода…       После смерти матери Феликса, Анет Аветисян Ли, коренной француженки, многое поменялось. Отец стал чаще разъезжать по странам, бывая дома только раз в несколько месяцев, находясь в поисках антикварных вещиц, полезных знакомств или самого себя. Он безумно любил и потерял ту самую любовь с уходом одного человека. Как грустно, ведь его любовь больше не подлежит восстановлению. Исчезновению отца из жизни Феликса содействовала и тётушка Арлетт, которая некоторое время заботилась и ухаживала за ним в отсутствие герцога. Однако всё чаще, когда она переступала порог особняка, её захватывали в плен душевные боли, что напоминали о кончине старшей сестры. И вот, в один день, та не выдержала, уехала обратно на родину, ничего не сказав и позабыв об Англии на долгие шесть лет. Печально, что взрослые поставили свою боль превыше всего, не обращая внимания на четырнадцатилетнего мальчика, который желал воссоединить семью вновь, так как до жути боялся остаться один.       — Ох, кажется, я засиделась тут — всполошилась вдруг Аветисян, смаргивая невидимые слёзы. — Я тоже пойду готовиться, не скучай!       — Не буду, — тихо произнес господин, оставаясь наедине с собой. Он не будет скучать и ожидать кого-то, того потерянного мальчика давно не стало.       К часу торжества его уже вёл под руку ворчливый отец, скептически относящийся к необыкновенному гриму на лице сына. Но, как только те дошли до высокой, обрамлённой разными золотистыми узорами двери, улыбка нарисовалась на губах герцога. Пока массивную дверь открывали слуги, мужчина только и делал, что напутствовал юного господина на сегодняшний вечер.       — И, самое главное, будь сдержаннее, Феликс. Не стоит так яро демонстрировать свою флегматичность или отвращение.       — Ничего не обещаю, — после этих слов он ловит вздох отца, — но я попробую, — и натягивает слабую улыбку, так как это было одно из главных правил этого вечера, когда сквозь щель дверей проникает яркий свет тяжёлого люкса.       Бальный зал роскошно украшен, кричит об истинных аристократах, обитающих в этом поместье. Непозволительно высокие потолки, со свисающими вниз кристальными люстрами. По длине всего помещения, по бокам красуются белые громоздкие колонны, что пружиной золота обхватили все конструкции. Также ничуть не разочаровывают настенные зеркала, придающие объём пространству, и тянущиеся к гостям скульптуры, подчёркивающие величественную атмосферу викторианской эпохи. Это великолепие усилили ещё окна, расположенные в ряд от пола до потолка, прибавившие щепотку шарма от лунных лучей и блеска мелких звёзд.       — Прошу тишины, — громко молвит дворецкий, обеими ладонями указав на хозяев дома, слегка наклоняясь. — Представляю вашему вниманию великого Герцога Маурицио Ли и его наследника Феликса Аветисян Ли!       Все присутствующие гости громко хлопают, почётные господа поднимают бокалы шампанского в знак уважения, а миловидные дамы то и делают, что восторженно вздыхают от красоты молодого господина.       Хозяева вечера спускаются так же под руку, захватывая интерес публики целиком. Когда уже последняя ступень была преодолена, Феликс отпустил руку отца, подвергаясь словесным пыткам со стороны доброжелательных особ. Все нахлынули тёмной тучей, желая ему прожить долгую и счастливую жизнь, здоровых детишек и красавицу-жену. Молодой господин, честно, держался из последних сил, кивая, как дурачок, на все глупые пожелания и улыбаясь каждой мимо проходящей девице.       — Ожидай гостей здесь, я пойду поприветствую тех, — молвит отец, останаливая одну из слуг и цепляя с подноса два бокала, протягивая один сыну.       На полных, распустившихся лепестками алых лилий губах удерживается из последних сил дежурная улыбка, которая спала, стоило только молодому господину взглянуть на толпу аристократов, за спинами которых показался высокий, черноволосый незнакомец. И Аветисян готов преклониться, покорно признаться, что взора отнять не мог от черных глаз, что источали притворный холод, скрывающий что-то поистине дорогостоящее. Его парализовал дьявольски прекрасный лик. Тишина прокралась настолько близко, что все смешки богачей ушли далеко, даже не на второй план, а канули в бездну, в недосягаемости слуха Феликса. Всё потеряло какой-либо смысл, только человек в толпе, ответно глядя, сам того не зная, обретал колоссальную ценность в глазах младшего Ли.       — Господин? — раздаётся беспокойный голос камердинера, но отклика так и не получает.       Вокруг Феликса невидимый туман, который сдерживает всякий порыв сорваться к незнакомцу, сковывает корнями столетних ив и окружает острыми шипами диких белых роз. Он ощущает тяжесть еле бьющегося сердца, испытывает нестерпимую боль, что лишает лёгких кислорода, что медленно сжигает душу, оставляя его, потерянного и немощного, смотреть на столь прелестное создание, которое беспощадно разрушает любые границы, стирая всякие представления о жизни и становясь в ней единственным приоритетом. Собственное тело кричит о угрозе, однако это не пугает, ведь Феликс всем своим существом жаждет окунуться с головой в терзающую годами неизвестность.       « Быть может, я безумец, потерявший рассудок глупец, что учуял искру свободы в проклятом зале, где таилось моё вечное изгнание. И что же послужило всему этому, неужели незримая нить, что соединила путь до ваших бесстрастных очей? »       — Господин, что с вами? — громкий шепот рядом, что заставляет вынырнуть из оцепенения.       — Я… — начинает потерянно, не имея понятия, как выразить своему камердинеру всю степень своей растерянности и... обретения? Он на мгновение впитывает в себя озабоченный взор Хана, после в ту же секунду поворачивается в сторону незнакомца, который и тени за собой не оставил.       Впервые в жизни Феликс Аветисян Ли ощутил удушающие объятья безысходности, поражение, что сдавило ему горло. Ведь как же так? Почему среди всех этих земных лиц нет того неземного? Почему его прижала тяжёлая тревожность к земле? Почему у него не спадает ощущение того, что тот человек сошёл с дневника его страниц?       Камердинер успевает словить его за руку, замечая, насколько же Феликс возбуждён чём-то, будто бы обеспокоен, что совершенно несвойственно ему. Ведь Хан Джисон хорошо помнил тот период в жизни Ли, когда тот сохранял невозмутимое лицо в абсолютно отчаянных ситуациях, но сейчас выбился вдруг из колеи по непонятной причине.       — Ты видел того незнакомца позади толпы? Кто он?       Джисон отпускает чужую руку, заламывая брови в непонимании.       — Но там никого нет.       Тяжелый взор цепляется за то место, где недавно виднелся чудный незнакомец, не отводя взгляда, он продолжает беседу с Джисоном.       — Мне нужно прийти в себя, — устало заключает, протягивая свой бокал камердинеру, стремительно шустро обходя каждого идущего навстречу гостя и оказываясь мгновенно на дворянской террасе.       Блуждает, словно затерянный луч в ночной темноте, спускается вниз по каменным ступеням, замедляя темп. Он словно бежит от преследующей его вымышленной твари, оглядывается, и спасение, кажется, кроется в конюшне, где покорно ожидает жеребец, готовый противостоять и унести Феликса подальше от опасностей.       — Мой послушный мальчик, — младший Ли гладит животное по гриве, пальцами распутывая тёмные пряди. — Ну что, Кроу, готов к ночной прогулке?       Жеребец ластится ближе к хозяину, что аккуратно открывает дверцу и выпускает его наружу. Приказывает стоять ровно, обрамляя его конной амуницией. Видимо, Джисон потерялся на пути к конюху, так и не передав его приказ. Но Феликс не злится, заботясь о своём питомце самостоятельно. Кожаный недоуздок стягивает голову, соединенный поводьями и, конечно же, седло элегантно украшивает спину статного коня.       А само имя «Кроу» имеет своё собственное значение, с английского переводясь как ворон, что отлично подходило под его тёмную расцветку и такой же искусный вороний ум.       Феликс проходит с левой стороны, запуская ногу в стремя и ловко взбираясь на спину коня, регулируя поводья. Животное в миг оживилось, бросаясь к открытому выходу, что заставило всадника с силой потянуть поводья на себя.       — Тише-тише, сначала спокойная прогулка, — тело Феликса наклоняется, и он тихо шепчет, свободной рукой поглаживая шею жеребца, — а после, так уж и быть, дам тебе свободу.       В медленном размеренном темпе они преодолевают всю территорию поместья и пустую дорожку, что вела до густой чащи леса. Прямая спина наездника сгибается вперёд, а руки более расслабленно удерживают поводья, что заставляет Кроу понять, что ему не помешало бы ускориться, постепенно входя в галоп. И Феликс готов поклясться, что никогда более свободным себя не чувствовал, как сейчас, когда он сбегает от душных аристократов, когда скучный бал остаётся позади, когда его волосы развеваются на прохладном ветру и когда он ощущает это одиночество свежим глотком воздуха. Он обожал эти вечерние прогулки всем сердцем, однако нечасто удавалось улизнуть и насладиться этим, но когда всё-таки судьба была на его стороне, то молодой господин непременно срывался в полюбившийся лес, что притягивал своей тишиной и отсутствием какой-либо души.       То, что они зашли слишком далеко, юноша понял поздно. С той самой дорожки они давным-давно свернули, окружённые дремучими, высокими деревьями. Лошадь замедляется, ощущая, как хозяин напряжённо сжимает поводья, но сама не останавливается, обходя всевозможные препятствия в виде лесных дубов.       — Может, стоит вернуться, Кроу? — спрашивает осторожно, выпрямляя осанку и прищурив глаза, всматривается вдаль. На удивление, что-то там сверкает, отчего любопытство берёт верх. — Только глянем, что там, и мигом домой.       А сверкало кристально чистое озеро, что отражало лучи яркой луны. Он изумленно вздыхает, оставляя Кроу любоваться видом возле дерева, а сам направляется ближе к берегу. До этих мест ему ещё не удавалось дойти, но такое ощущение, будто бы Феликс уже был здесь.       Господин вбирает в себя побольше кислорода, улавливая слабый аромат акации, однако особого значения не придаёт, всё ещё очарованный красотой природы. Вот бы иметь под рукой чистый холст и свежие краски, он бы детально всё передал, дабы каждый раз, смотря на ту картину, ощущать себя не в закрытом помещении, а на берегу озера.       В одно мгновение температура упала на несколько градусов, а тело накрыла волна холодного ветра. Феликсу даже показалось, что сам лес затаил дыхание, листья прекратили своё шуршание, наступила самая что ни на есть мёртвая тишина.       — Здесь жутко холодно.       — Нет, вы просто очень легко одеты, Ваше Сиятельство, — раздаётся позади тихий голос, заставляя Аветисян подпрыгнуть от испуга и машинально обернуться.