Конец прекрасной эпохи

IV

«УРОКИ РЫНОЧНОЙ ЭКОНОМИКИ»

Обычно люди смотрят на деньги как на средство обеспечить себе известные жизненные удобства, но для финансиста деньги – это средство контроля над распределением благ, средство к достижению почета, могущества, власти.

Т. Драйзер, “ФИНАНСИСТ”

***

Муравьиные круги или спираль смерти — природное явление, при котором один или небольшая группа муравьёв начинает бегать по замкнутому кругу, постепенно вовлекая в свой бесконечный цикл всё больше и больше других особей. Неспособные вырваться из круговорота, муравьи погибают.

***

      Просыпаются они на одной койке. Койка — одноместная, потому спать получается только на боку. Витя Пчёлкин обнимает Венеру сзади. Рука тяжёлая, лежит у неё на талии, но тяжесть эта приятная: она Венеру держит у земли, как воздушный шар, который если отпустить — он улетит и заблудится среди грозовых туч.       Венера не сразу вспоминает, где и почему находится, но вот что ей нравится чувствовать спиной чьё-то тепло — это ясно сразу. В первые секунды спросонья кажется, что это Миша; но иллюзия быстро рассеивается. Придя в себя, Венера всё равно нежится минуту-другую с закрытыми глазами в его объятиях, пока реальность не отберёт украденный у сонного марева короткий миг покоя.       Венеру давно никто не обнимал.       Но после ночи на неудобной постели ноют мышцы, затекает плечо и шея саднит так, отдаваясь тяжёлой пульсацией в затылке, что игнорировать бренность собственного тела становится невыносимо, как бы ни хотелось продолжать, не шевелясь, лежать возле Вити Пчёлкина.       А ещё хочется выйти и узнать, что с братом. Вдруг очнулся?       На тумбочке сиротливо лежит, завёрнутая в газету, половина батона. Венера отщипывает чуть очерствевшую скраю хлебную мякоть и с удовольствием жуёт. Принюхивается к горлышку бутылки: молоко за ночь не скисло. И Венера запивает им булку, мимоходом даже подумав, что жизнь не так уж плоха.       Она никогда и никому не была в жизни так благодарна, как благодарна сейчас вчерашнему Вите Пчёлкину и его предусмотрительности за нехитрый ужин, плавно перетёкший в завтрак.       Космос тоже просыпается. Позже, ближе к полудню. Видит Венеру и глупо растягивает отёкший рот в извращённом подобии улыбки. Венера думает, что могла бы больше никогда не увидеть на этом лице ничего, кроме застывшей маски смерти.       Завотделением, с которым Венера стоит у его постели, проверяет реакции Космоса, покачивает головой, хмыкает себе под нос. Потом выносит вердикт:       — Состояние удовлетворительное, — говорит он сухо.       Транспортировать Космоса всё ещё нежелательно. Венера спрашивает, когда же им удастся этим заняться; врач неоднозначно хмурится.       Венера звонит. Звонит много кому: друзьям, подругам, однокурсникам, папиным коллегам, его друзьям и его бывшим однокурсникам, дозванивается даже до Борис Борисыча (тот заверяет, что может выхлопотать место в подведомственном Бурденко). Но к вечеру того же дня находится палата в Склифе, потому от его предложения Венера отказывается, а Борис Борисыч настаивает, и тогда Венера в почти обвинительной манере спрашивает: разве ж можно в такое сложное для страны время занимать в военном госпитале место, если можно не занимать? Борис Борисыч пристыженно замолкает и прощается.       Столичный заведующий при Венере говорит с заведующим областным, и консилиумом надвоих они решают, что увозить Космоса на спецтранспорте можно будет через два-три дня. Неделю — если захотят перестраховаться.       — Не помнит, — с досадой морщится Витя Пчёлкин.       Венера рушится на больничную койку, совершенно обессилевшая от звонков и разговоров, в которых из раза в раз декламировала одни и те же слова («привет — или здравствуйте, — это Венера Холмогорова, помнишь — или помните — меня, я попала в беду, моему брату требуется срочная помощь, нет ли у вас контактов в хороших лечебных заведениях, например, в Склифосовского, или ЦИТО, или, если совсем повезёт, в ЦКБ»).       Сетка под тонким матрасом койки скрипит. Зав предложил им место к гостинице (он-то мог договориться с неприступной тамошней администрацией, поскольку болеть и лечиться в городе имели свойство все, даже — и особенно — администрации), но Венера напросилась остаться здесь, возле брата. На всякий случай. Чтоб держать руку на пульсе.       — Куда гад этот делся, не помнит. Ищи его теперь-свищи… Непонятно, он местный или из наших… У Коса пушка при себе была. Но её с ним не нашли, значит кто-то забрал… Брат твой, Вень, одно сплошное недоразумение. Зачем носить с собой ствол, если он тебе — как собаке пятое копыто?       Венера хмурится. О пистолете, имеющемся у брата, она и вовсе предпочла бы забыть, как о страшном сне.       — Тебя только это сейчас волнует?       — А что ещё?       Она, опешив, молчит немного, потом озвучивает повод для опасений куда более нешуточный:       — У него серьёзная травма головы. Мозг тоже пострадал, несильно, но… Это всё может плохо кончиться. Я даже не заикаюсь о том, что в институте больничным не обойдёшься — придётся брать академический отпуск.       — Ты, Вень, сама не лучше. У тебя брат чуть богу душу не отдал, а ты про институт. Ал-лё, гараж, — театрально стучит Витя Пчёлкин указательным пальцем по лбу.       — Я же сказала, это меньшая из проблем, — Венера злится, поскольку её тут уж точно не в чем обвинять. — Мне в Склифе объяснили, что последствия вообще могут остаться с ним на всю жизнь. Я просто стараюсь не думать об этом, Вить, — Венера прислоняет ко лбу ледяные от страха пальцы и горестно вздыхает. — Просто хочу, чтоб всё обошлось академическим отпуском.       Витя Пчёлкин дёргает губами, точно Венера отвешивает ему хорошенькую такую оплеуху.       — Ну с этим-то я не помогу! — Он мечется по тесной палате, в которой по-прежнему жарко и душно, а от его метаний делается ещё жарче и ещё душней; перекатывается с пяток на носки, как будто не находит себе места; то прячет, то вытаскивает руки из карманов джинс.       — А с чем поможешь?       — Гада этого найду! — всем телом подаётся он вперёд, точно «гад этот» стоит сейчас перед Витей Пчёлкиным и Витя Пчёлкин ему небеспочвенно угрожает.       — А дальше?       Глаза его мечут молнии; и молнии эти точно разразили бы «гада этого», имей он неосторожность явиться сейчас перед ними как белый день.       Только Венера понимает, что это всё пустое и неважное, а думать надо совсем о других вещах. Она измученным голосом выдаёт инструкцию — просто по привычке, потому как знает, что от неё всегда жду инструкций:       — В общем, я буду ночевать тут, пока Космоса не заберут в Склиф. А ты можешь ехать домой, там…       — Нет, — веско отрезает Витя Пчёлкин. — Я тебя не оставлю. Вас не оставлю.       — Ты и правда здесь ничем не сможешь помочь, — закидывает Венера ноги на койку. Ей хочется сомкнуть глаза и провалиться в сон на целую неделю, пока Космоса отсюда не увезут. — За тебя родители наверняка уже переживают.       — Вень, — хмурится Витя Пчёлкин с оскорблённым донельзя видом. — Перестань разговаривать со мной так, как будто мне двенадцать лет и тебя оставили за нами присматривать, ладно? Родители не потеряют, не парься. Она вздыхает. Руку на сердце положа, Венера и сама не знает, хочет ли, чтобы Витя Пчёлкин уехал: правда ведь спокойней и легче, когда рядом кто-то свой.       — Вдруг тебе что-то понадобится? — добавляет Витя Пчёлкин очков в свою пользу.       Но Венера своих позиций быстро сдавать не привыкла:       — Я найду, кого попросить. Медсёстры помогут… А заведующий после звонка из Склифа вообще в лепёшку расшибётся. Мне кажется, он готов был мне свою квартиру для ночёвки отдать и спать вместо нас тут. Так что тебе волноваться совсем не о чем. Езжай, Вить…       Витя Пчёлкин садится на противоположную койку, сцепляет руки в замок и буравит суровым взглядом Венеру.       — Нет, — решительно мотает он головой лишь единожды и замирает каменным недвижимым изваянием, что делает его высказывание ещё категоричней, а решение — неизменней. — Здесь останусь. Ты одна не справишься.       Венера без особого успеха пытается растормошить для мягкости старую тяжёлую подушку, набитую давно свалявшимся гусиным пухом. Спорить ей не хочется.       — Всю жизнь справляюсь, — говорит она бесцветным от усталости голосом. — И сейчас справлюсь.       Витя Пчёлкин с какой-то неясной нежностью следит за её вялыми движениями, за тем, как Венера трёт слипающиеся глаза, как укладывает чугунную от тревог голову на подушку — такую же точно налитую чугуном и очень неудобную.       — Это точно… Помнишь, как мы с Косом в больницу загремели? — говорит он и откидывается на свою заправленную постель. — Лето, каникулы, а мы оба с бронхитом. Мозги от температуры плавились…       Венера тихо усмехается. Вспоминает, как дежурила в больнице у брата тоже почти ежедневно. Еженощно не получалось: выгоняли. Но Венера приходила, едва только открывались поутру больничные двери, и коршуном следила, чтобы Космоса лечили как следует.              В дверь стучат: заходит нянечка с почти пустой тележкой, на которой порций питания осталось только на двоих. Их палату ужином обеспечили, но в последнюю очередь, чтобы не ущемлять больных; трапеза представляет собой склизскую рисовую кашу и такой же остывший чай. Венера кривит рот, проглатывает пару ложек разваренного риса, похожего на мокрые сугробы за окном, и откладывает тарелку подальше.       Витя Пчёлкин это видит, сам перестаёт есть и встаёт, уходит куда-то на час-другой, а возвращается с раздобытым где-то почти полноценным ужином: на тумбочке у кровати появляются цыплячьи ножки с румяной поджаристой корочкой, жёлтое, как солнечный диск, пюре и даже квашеная капуста с ярко-оранжевыми морковными вкраплениями. Картошка и курица ещё тёплые — Витя Пчёлкин говорит, что кафе тут совсем недалеко.       — Вот видишь. А ты говоришь, я не нужен, — довольно улыбается он и сам облизывает сальные от мясного жира губы. — А пошли завтра там вместе и поужинаем? Ты мне обещала ведь. Не ресторан, конечно, но там неплохо. И вкусно вроде.       Венера с удовольствием обгладывает кость с хрящом и даже облизывает пальцы.       — А деньги? — находит она уязвимое место плана Вити Пчёлкина и тут же задумывается: а не раздобыт ли сытный ужин каким-нибудь нечестным путём?       — А деньги не проблема, — щурит он один глаз.       — Да?       — Ага.              — Ты никого случаем никого не обокрал? — кладёт она на место вторую куриную ногу, уже успев сжевать румяную запёкшуюся кожу.       — Чего ты сразу? — обижается он.       — Чего-чего, — объясняет Венера. — У нас вчера на двоих было двадцать рублей и финские сапоги, а теперь ни одного финского сапога и рублей, если вычесть заплаченное медсёстрам, тоже кот наплакал. С такими капиталами по кафе ужинать не ходят.       — Дремучая ты, Вень, — по-турецки садится Витя Пчёлкин на больничной койке и спиной прислоняется к стене. — Вот тебе первый урок рыночной экономики: чтобы купить что-нибудь нужное, нужно продать что-нибудь ненужное.       Венера фыркает, но куриную ногу снова кусает — правда, не без стыда и тревоги за честность её появления на их с Витей Пчёлкиным столе. Ей осеняет внезапная догадка.       — Я надеюсь, ты не машину на картошку променял? — эта самая картошка встаёт у неё как кость в горле от таких предположений. Её милый вишнёвый жигулёнок дорог Венериной душе, как, быть может, не дорог сам Витя Пчёлкин.       — Ну ты за кого меня считаешь? — возмущается Витя Пчёлкин. — Я дурак, что ли, тачку отдавать? А вот бензин — запросто, за ним тут очередь выстроилась. Так что мы теперь, Венька, по местным меркам очень даже обеспеченные люди.       — А мы на ней как ездить будем?       — Придумаем, — просто пожимает плечами Витя Пчёлкин. — Сама ж сказала: зав об стенку расшибётся, если ты попросишь.       Венера с сомнением надувает губы.       — И что, он нас вместе с “Жигулями” до Москвы, что ль, толкать будет?       Витя Пчёлкин смеётся и запивает смех остатками молока, морщится и говорит:       — Скисло.       Венера не удивляется: в такой-то духоте.       — Ну и хорошо, — вытягивается она, сытая и чуть более довольная жизнью, плашмя на постели. — Вздумал тоже, кислую капусту молоком запивать. Тебя ещё потом лечи…       — Да я гвозди переварю, — храбрится Витя Пчёлкин.       После еды так клонит в сон, что она уже и не спрашивает, откуда у Вити Пчёлкина, только вчера приехавшего в незнакомый город, так быстро сыскались покупатели на топливо. Не журит она его и за антисоветские экономические подходы, а вместо этого думает, что раз пришлось продать что-то ненужное ради покупки нужного, то никто от этого особенно и не пострадал. Хоть бензин, в общем, был Венере не таким уж и ненужным…       Но пусть это всё будет заботой Вити Пчёлкина, раз уж он пожелал остаться вместе с ней.       — Как же я пойду… — смотрит она уже соловеющим от сонливости и сытости взглядом на обувь возле своей постели: — В кафе и в этих тапочках, что ли?       Витя Пчёлкин, накрываясь тонким покрывалом, тоже зевает и чешет лоб.       — Что-нибудь придумаем, — машет он рукой на Венерину проблему, и они оба уже готовы засыпать.       Но ближе к ночи Борис Борисычу взбредает в голову вновь перезвонить Венере. В палату заглядывает медсестра, зовёт к телефону; Витя Пчёлкин, не переставая зевать и потягиваться, тоже выходит вслед за Венерой и трётся рядом, пока Венера докладывает о положении дел.       — Нужна ещё какая-нибудь помощь? — гудит его приглушённый голос в проводах. — Из Склифосовского уже позвонили? Я просил Ермолова набрать вам лично… он позвонил?       — Да, ещё днём, — подтверждает Венера. — Если всё будет хорошо, через пару дней его транспортируют.       — Венечка, не переживай, я этот вопрос, кто на Космоса напал, я поставлю на особый контроль. Начальник местного управления милицией мой давний друг, он сам будет следить, чтобы… Злоумышленников обязательно найдут, поверь мне.       Венера закусывает губу и вспоминает, что ей говорил Витя Пчёлкин насчёт вмешательства в это дело органов правопорядка. Сам он тенью маячит неподалёку, возле окна, по стеклу которого тихо барабанит костяшками пальцев. Взгляд его настороженно следит за Венерой: Витя Пчёлкин слушает, что скажет Венера в помешавшую им заснуть трубку, и по изменившемуся выражению её лица понимает — дело неладно. Поэтому отлипает от подоконника.       — Борис Борисыч, я наоборот… — пытается придумать что-нибудь на скорую руку Венера. — Мне сказали, что Космоса не нужно волновать. А ведь следствие будет расспрашивать, будут его мучать… Борис Борисович, может, наоборот — как-нибудь обойдёмся? Или потом, попозже, когда он должным образом поправится… Преступники ведь никуда не денутся… И потом, ну разве нет сейчас более важных дел? В такое тяжёлое для страны время, Борис Борисович, отвлекать аж начальника управления… Мне неловко, поймите, это оскорбляет моё чувство гражданского долга. Не надо. Не стоит. Я не могу и не хочу об этом просить.       В трубке повисает молчание. Венера скрещивает наудачу пальцы, с отчаянной надежой смотрит замершему напротив Вите Пчёлкину в лицо и безмолвно шевелит губами.       — Венечка, у тебя… — Борис Борисович делает долгую паузу, — у тебя точно всё хорошо?       — Конечно, — старается не выдавать голосом своего волнения она. Решимость Вити Пчёлкина, расправившего плечи, ей в этом помогает.       Борис Борисович ей не верит — Венера это слышит в его скомканном прощании, когда она пытается побыстрее повесить трубку, сославшись на усталость и неудобство от того, что занимает государственный телефон — вдруг позвонят по важному медицинскому вопросу?

***

      — Этого ещё не хватало, — комментирует ситуацию Витя Пчёлкин. — Нам совсем не надо, чтобы менты начали рыть. Хрящ тогда всем устроит секир-башку.       Они сидят в том самом кафе, куда следующим вечером Венеру всё-таки не без уговоров вытащил Витя Пчёлкин. На горячее заказан цыплёнок табака: кафе называется “Тбилиси”, своего грузинского колорита оно не скрывает и среди стандартного для советской едальни перечня позиций предлагает национальные блюда — хачапури, хинкали, лобио, пхали и чахохбили. Венере нравится, как всё это звучит из уст смуглого официанта, тоже грузина, выговаривающего слова с южным придыханием, в котором слышится особая любовь и гордость. На улице февраль, а тут — почти лето.       Венера слушает Витю Пчёлкина, вспоминает Хряща, его тельняшку и татуировку.       — Можно ведь не говорить, что у Космоса при себе были… ну…       Витя Пчёлкин отрицательно встряхивает головой.       — Слишком большой риск, что выйдут на всех. На меня, на Хряща, и так по цепочке… Нет, Веньк, ментов подпускать нельзя. Плохо кончится при любом раскладе.       В тихом и тяжком вздохе звучит вся Венерина утомлённость. Она не может себе объяснить: если криминал — это так беспокойно и проблемно, зачем же люди в него идут?       — Вить, а Хрящ… — рассеянно начинает она. — Он кто?       — Конь в пальто, — огрызается Витя Пчёлкин. Но хмуро добавляет для ясности: — А то сама не понимаешь. Наш старший. Решает вопросы с серьёзными людьми.       — А вы — серьёзные?       — Будем, — коротко отвечает он, не вдаваясь в подробности.       Венере не хочется, что Космос и Витя Пчёлкин стали такими же серьёзными, как Хрящ.       — Я видела у него… — бормочет она и делает глоток вишнёвого компота. — Он оттуда вернулся, да?       Витя Пчёлкин пожимает плечом и ковыряет пальцем скатерть.       — Почему он это всё делает?       — Что — это? — пристально смотрит он Венере в глаза.       Вите Пчёлкину не нравится, что она лезет в такие щекотливые вопросы, поэтому он видимым образом напрягается, чуть поднимает плечи и сжимает кулаки, которые прячет под столом.       — Ну…       Венера всё равно не находит нужных слов, чтобы озвучить свои нехорошие мысли. Хочется и быть честной, и не задеть Витю Пчёлкина одновременно, а это, получается, намерения взаимоисключающие друг друга. Поэтому Венера надеется, что всё выразит её красноречивый взгляд.       Витя Пчёлкин, вдоволь насмотревшись на её представление, достойное театральных подмостков, некультурно складывает локти на стол, смотрит на застиранную, но чистую скатерть и, подумав минуту-другую, выдаёт простой ответ:       — А что ему ещё делать?       — Как что, — искренне удивляется Венера. — Разве мало у нас… Выучиться можно. Честно работать. А он…       — Работать… — хмыкает Витя Пчёлкин и алчно любуется на цыплёнка с золотистой корочкой, которого для них выносят с кухни. — А он работает. У нас же закон такой: тунеядство запрещено. Он сторож. Сторожит, вот, спортивное учреждение. Хорошо сторожит, между прочим, там за всё время его работы не случалось никаких проблем. А ты на человека наговариваешь.       — Если там что и нужно сторожить, то как раз от твоего Хряща, — хмурится Венера.       — Пока там Хрящ, — Витя Пчёлкин безжалостно вонзает вилку в румяную курицу, — криминальный элемент на пушечный выстрел к крыльцу не подойдёт. Да и потом, Венька, Хрящ приносит пользу обществу. Просто не так, как ты себе это представляешь.       — Да? Пользу, говоришь? Интересно же, какую?       Он энергично жуёт и рассматривает Венерино озадаченное лицо. Отвечает не сразу, как будто даёт ей шанс самой построить догадки.       — Как какую, — хрустит солёный огурец на остром зубе Вити Пчёлкина — с такими-то зубами ни огурцов, ни пальцев ему в пасть лучше не совать. — Ты вот хочешь достать… не знаю, к примеру, сапоги. Нет у тебя сапогов, а зима. В чём ходить?       Венера опускает взгляд: на ногах теперь красуются немного жмущие в пальцах сапожки, которые Витя Пчёлкин притащил неизвестно откуда сегодня днём. Сапожки, правда, советские, не такие качественные и красивые, как прежние, импортные. Каблук у них практичный — низкий и неизящный, носы — квадратные, грубые, а голенище топорщится и плохо прилегает к икре. Но Венере всё равно приятно, что Витя Пчёлкин так ради неё расстарался, да и советские сапожки лучше, чем ничего.       — Нужна тебе, значит, обувка. Вы-то с Космосом не в курсе, как это у обычных людей бывает, а я тебе растолкую: нужен талон, а талоны так просто не раздают, пара обуви в год — а если ты эту свою пару потеряла, то не обессудь. Да даже если он у тебя есть, этот талон, — Витя Пчёлкин покачивает в пальцах нож, заляпанный жиром, и тычет им в Венеру так, что ей приходится опасливо откланяться назад. — Даже если он у тебя есть, никакие сапоги тебе всё равно не гарантированы: ноги, знаешь, у всех растут и обувь, соответственно, тоже всем нужна, очередь там выстроится ого-го и всё быстро расхватают. Но если очень припёрло, можно прийти к Хрящу и он тебе поможет.       — Да? А у Хряща сапоги откуда? — горячо критикует Венера экономическую модель Вити Пчёлкина. — Не от недобросовестного ли продавца, который отпустил товар твоему Хрящу налево, а навар — себе в карман положил, а? И вот этих самых сапогов мне в твоей схеме и не досталось. Хорошенькое дело: продавец нажился, Хрящ — тоже своё поимел, а какой-то гражданин ходит босой, хотя государство, между прочим, о нём позаботилось. И всем обеспечило. В том числе и сапогами.       Венера этим словам в подтверждение выпрастывает из-под длинной скатерти свою ногу в неказистой обновке, а ладонью постукивает по бортику гранёного стакана, на дне которого лежат размоченные вишни без косточек. Стакан возмущённо звенит в ответ, как будто вторя Венериной справедливой критике.       Витя Пчёлкин качает головой:       — То-то оно так здорово обеспечивает, что в магазинах полки пустые, хоть шаром покати. Если б всё было так, как ты говоришь, то не существовало бы ни талонов, Венька, ни Хряща. И советских рублей, за которые продавец левачит из-под полы, тоже бы не было, потому что при счастливом социализме они и вовсе не-нуж-ны. Государство всё раздаст за бесплатно, — доходчиво и не без доли иронии возражает Витя Пчёлкин, затем призадумывается, берёт Венерин стакан за бортик и с тихим стуком ставит его перед собой. — Вот, скажем, сапоги у тебя уже есть, потому что ты талон обналичила. Оставим на твоей совести то, что обувь тебе и не нужна была, а кому-то — позарез. Это лирика, мы её опустим. Зато тебе выделили квартиру, она стоит пустая и её надо обставлять мебелью. И теперь тебе нужна… — Он хватает стеклянную солонку с забившимися отсыревшей солью прорезями в крышке и ставит рядом со стаканом, чуть стукнув стеклянными боками друг о друга. — Румынская стенка, предположим. Надо же тебе где-то хранить книжки и сервиз? Тут Хрящ тоже поможет. Ты ему — сапоги, а он тебе — стенку. Скажи, есть от этого польза, Вень, если у того, кто хотел сапоги, будут сапоги, а у того, кому была нужна стенка, будет эта проклятая стенка? Раз государство вас обоих не обеспечило и тем, и этим?       — Не знаю, — отвечает она, интуитивно ощущая в его словах какую-то ускользающую от внимания хитрую уловку.       — А если ты, допустим, живёшь… — он обводит пальцем потолок. — В Тбилиси. И зимние сапоги тебе — как козе баян. Ну начерта нужны, подумай? Солнце, виноград… Там про зиму вообще не слышали. А румынская стенка — Вень, может, она тебе и не нравится вовсе? Может, ты румын вообще презираешь?       — Что ты говоришь такое? — укоризненно качает Венера головой.       — А то, что не лучше бы было, чтоб ты пришла в магазин, а там всего — навалом, и ты купила то, что тебе нужно и нравится? Без талонов и очередей этих проклятых, Вень. Вот что я говорю.       — Лучше, — соглашается Венера. — Только Хрящ причём?       — А Хрящ — это тот самый магазин. Бери у него, что пожелаешь. Хоть сапоги, хоть стенки.       — Только твой Хрящ совсем не альтруист. Он это всё делает, чтобы самому нажиться.       — Ну не без этого, — не спорит Витя Пчёлкин. — Так он же для тебя расстарается, чтобы угодить. Ты ему за старания и заплатишь. Можно сказать, что это его работа.       — Это не работа, а спекуляция. За это статья в уголовном кодексе придумана. Это всё плохо, Вить, потому что против закона, понимаешь? Так нельзя.       — Да? Плохо? — щетинится он. — А кто ж придумывает, что хорошо, а что плохо?       — Что за глупые вопросы, — теряется Венера.       — Почему это глупые? Совсем не глупые. Сегодня правильно одно, а завтра — другое. Вчера нам одни враги вокруг мерещились. Холодная война со странами капиталистического лагеря. А сегодня? Сегодня — добро пожаловать, открывайте у нас свои частные предприятия, мы не возражаем. Так что, получается, раньше с ними дружить было плохо, а теперь — хорошо? Как это так? Кто это придумал?       Венера прижимает к губам бугристый бок бледно-зелёного от раствора соли огурца. Она не отвечает, потому что думать о таком не привыкла. Это не её дело — о таком думать.       — Есть то, что всегда плохо, — наконец, озвучивает прописную истину она. — Плохо… Плохо — когда человек на больничной койке лежит весь перебинтованый и ничего не помнит, а с ним кто-то это сделал.       — Плохо. Не спорю. Но если я по голове никого не бью, а тебе достаю зимние сапожки — плохо я делаю?       Венера растерянно пожимает плечом, скромно убирает выпрастонную ногу обратно под стол и откусывает пол-огурца разом, озадаченно похрустывая солёной мякотью.       — Вот! Своей головой и придумывай, что плохо, а что — нет. А то до конца жизни, что ли, будешь слушать инструкции с Гостелерадио? Так же свихнуться можно. Сегодня так думаем, а завтра — совсем по-другому, будто вчерашний день забыли напрочь. Не, Венька, это клиника, — он вертит пальцем у виска.       Венера задумывается над его речью, которая кажется не лишённой здравого смысла. Но говорить с ним тяжело, тем более тяжело — спорить: Витя Пчёлкин изобретает новые аргументы прямо тут, на ходу, Венера чуть ли не слышит, как споро вращаются шестерёнки у него в голове, пока сама она в это же время пытается отстоять правду при помощи старых и въевшихся в подкорку доводов. Практичных доводов, спору нет; но таких же неизящных и неудобных в полемике, как советские сапожки у неё на ногах, которые жмут пальцы и не держат голенище, и шагать по сугробам в этих сапожках — сущее наказание.       — Гостелерадио мне хотя бы не угрожает, — не в силах возразить по существу, припоминает Венера недобрые оскалки Хряща, как будто они сводят на нет все правдоподобные выводы Вити Пчёлкина. — А если все будут по-своему придумывать, что хорошо, а что плохо, это что же начнётся, Вить? Я считаю, что плохо воровать, а ты будешь думать, что хорошо, и что-нибудь у меня украдёшь. Как мы тогда будем договариваться? Кто прав?       — А неважно, — взмахивает головой Витя Пчёлкин. — Кто сильней, тот и диктует правила, а слабый подчиняется. Вот так. Ты просто, Венька, бесишься, потому что сегодня ты сильней и мы по твоим правилам живём, но при таком раскладе совсем не факт, что завтра будет то же самое. Завтра, может, я буду сильней. И я буду решать, как правильно. А я буду, Венька, буду.       — Что это за глупости, — протестует Венера. — Ничего я не бешусь. И правила не мои, а общие, государственные. Все по ним живут. И все довольны.       — Довольны, как же, — скептически хмыкает Витя Пчёлкин. — Тебе-то откуда знать, кто чем недоволен? Вы с Космосом при папе своём как сыр в масле. Сапоги, вон, эти… “Жигуль” твой. Да за таким в очереди стоят годами, а тебе папа по блату всё за пару месяцев, небось, оформил? Правду говорю? — он вперился в Венерино сникнувшее лицо горящим взглядом. — А медсестру ты видела? Да она же чуть в припадок от счастья не свалилась, когда ты ей сапожки свои вручила. Только когда таких, как Хрящ или как я, станет ещё больше, то у всех будут финские сапоги, а не только у вас с Космосом. И “Жигули” можно будет купить, когда захочешь. И что тогда от вас, профессорских детишек, останется? Правильно, Венька, ни-че-го. Вот оттого-то ты и бесишься.       — А мы что, по-твоему, к одним сапогам и “Жигулям” сводимся? Это все наши достоинства, по твоему мнению? Если у всех такие же сапоги будут, то мы, что же, станем бесполезными? Или как? — оскорбляется Венера. — Ну, знаешь!..       Витя Пчёлкин с лёгкой ноткой вины замолкает и чуть опускает голову. Он в порыве страсти заговорился, а сейчас думает, наверное, как бы половчее выйти из положения и потушить вспыхнувшую искру обиды у Венеры в душе.       — Да не, ты не подумай, я же не то хотел… Не то сказал просто… — сбивчиво бормочет он себе под нос, в тот же миг растеряв всю боевую уверенность. — Нет, ты не только сапоги, ты… Ты хорошая. Ну, с ерундой в голове. Но это все же так? И потом, ерунда не критичная, так-то всё в тебе как надо. Ты добрая. И… и верная. Миху ждала, никогда не видел, чтобы ты как-то там… дала в себе сомневаться. Девчонки же разные бывают, знаешь? Мы вот недавно с Косом познакомились с двумя, всё на мази, туда-сюда, а она говорит, у неё пацан тоже в армии, и противно так стало. А ты… — тут он прерывается и с досадой на лице осознаёт, что снова болтает лишнее. Венера и сама считает, что распространяться при ней о каких-то “девчонках” низко и незачем. — Короче, Венька, в тебе всё хорошо. Даже отлично. Нет, превосходно. И внутренне и, там, внешне… Внешне вообще высший класс… Я нигде таких, как ты, не видел…       Он не смотрит Венере в лицо и мнёт в пальцах край скатерти; но если бы смотрел, а не мял скатерть, то увидел бы, что Венера улыбается — чуточку даже польщённо и кокетливо.       — Ну сама посуди, стал бы я тут торчать… — приходит к итоговому выводу Витя Пчёлкин и, наконец, смотрит на Венеру в упор, ничего не стесняясь. — Ты мне нравишься, Вень. Очень нравишься. Давно.       Она смеётся, а потом скорбно вздыхает.       — Да я знаю, Вить, — запивает она тихий смех вишнёвым компотом — уже из его стакана. — Не понять было сложно, ты уж прости.       Витя Пчёлкин глубоко вздыхает, выпрямляет спину, набирается духу.       — Знаю, что знаешь, — серьёзно кивает он. — Но я не для этого говорю. Я хочу сказать, что мы с тобой можем… Вместе, короче. Ты же позавчера…       Венера вспоминает поцелуй, про который он, видимо, и говорит, выдвинув челюсть вперёд, а сам прячет от неё из-за неловкости глаза. Вспоминает ночь на одной неудобной койке в обнимку — приятелям так спать вроде бы не положено. Поэтому, должно быть, Витя Пчёлкин и думает, что между ними что-то изменилось.       — Я была… — Венера смотрит на свои пальцы, потому что теперь и ей тоже неудобно. — Мне было страшно, я переживала и… Спасибо, что ты…       Вместе с комом в горле она проглатывает слова.       — Я же не ради благодарности, — обескураженно замечает Витя Пчёлкин.       — Я знаю, — кивает Венера. Она ему верит. — Но всё равно спасибо. Ты его нашёл. И меня тут не бросил…       — Да он бы сам нашёлся, — снисходительно машет рукой Витя Пчёлкин, храбро пытаясь прогнать Венерину тревогу прочь. — Всё равно у него мозгов как нет, так и не было, так что там и отбивать-то нечего. Он бы, знаешь, как голубь… вспомнил бы дорогу домой. У них же тоже в башке ничего, черепушка во-от такая… — демонстрирует он Венере узкий просвет между пальцами. — А гляди-ка: письма куда надо доставляли. И Кос бы как-нибудь справился.       Венера усмехается. Витя Пчёлкин смотрит на неё с затаённой надеждой во взгляде.       — Я… — как-то рвано выдыхает Венера и думает, что пока они разговаривают, цыплёнок табака остывает и становится невкусным, но от всех этих разговоров кусок в горло ей совсем не лезет. — Я не знаю, Вить. Вся эта история с Космосом, я сейчас ничего совсем не соображаю — куда бежать, за что хвататься, что делать… Вокруг сплошной хаос, и неясно, когда он кончится. Кончится ли… Я сейчас ни о чём больше думать не могу. И не хочу давать ложных обещаний, которые потом не выполню.       Витя Пчёлкин почему-то широко улыбается.       — Что такое? — удивляется Венера его внезапной радости.       — Ты не сказала “нет”, — принимается Витя Пчёлкин бодро уминать курицу с таким видом, будто все самые важные вопросы мироздания в целом и его судьбы в частности только что благополучно разрешились. — Знаешь, что, Венька? В Москву вернёмся — свожу тебя в “Националь”. Как этот твой хрыч… Денег вот только ещё достану. И обязательно свожу.

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!💖

📚 Для НОВАЯ ГЛАВА выйдет

‼️В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ‼️ когда наберётся

❣️55 ждущих и 10 отзывов

⚠️⚠️⚠️⚠️⚠️

ЕСЛИ ВЫ НЕ ХОТИТЕ ЖДАТЬ, то

✅ ДОСТУП К УЖЕ ВЫЛОЖЕННЫМ ✅ ✅СЛЕДУЮЩИМ ГЛАВАМ✅

МОЖНО ОФОРМИТЬ ПО ПОДПИСКЕ

НА БУСТИ ИЛИ В ТЕЛЕГРАМЕ

(ссылка будет внизу в примечаниях)

СПАСИБО ЗА ТО, ЧТО ЧИТАЕТЕ МОЮ ИСТОРИЮ!💖