Конец прекрасной эпохи

V

«Конец прекрасной эпохи»

В этих грустных краях всё рассчитано на зиму: сны,

стены тюрем, пальто; туалеты невест — белизны

новогодней, напитки, секундные стрелки.

Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;

пуританские нравы. Белье.

И в руках скрипачей —

деревянные грелки.

И.А. Бродский

      Пока Сашка не возвращается, дома творятся дела совсем нехорошие.       — Совсем уедешь? — спрашивает Венера в который раз, а Светка в который раз вздыхает.       — Совсем.       Светка уезжает к родителям в Израиль. Репатриируется — обретает новую родину, уж коль скоро на прежней жизнь стала совсем не мила. Петька по-прежнему числится пропавшим без вести.       — Освоюсь, язык буду учить… — задумчиво перечисляет она. — Всё ж какая-то смена обстановки. А то здесь, Вень, мне не жить. В петлю скоро сунусь.       — Но ведь есть надежда… — говорит Венера, и говорит она безнадёжно.       Светка серьёзно на неё смотрит:       — Это-то хуже всего.       Венера не сомневается, что с языком у Светки всё получится: той остаётся совсем чуть-чуть до диплома Мориса Торезы; но Светка уже подала заявление на отчисление, а значит, всё — умотает с концами.       В себе у Венеры такой уверенности нет. Что у неё вообще теперь получится?..       Они обе глядят в потолок, лежа на старой тахте у Светки на даче. Из окна доносится дребезжащий скулёж скрипки: кто-то пилит и пилит без устали уже измученные вусмерть струны.       — С Олькой надо тоже попрощаться… — себе под нос замечает Светка, вскакивает и жестом руки зовёт за собой Венеру. — Пошли. Вам же ключи отдам, так что познакомлю заодно с соседями — чтоб на связи были. Если что.       Венера неохотно поднимается и бредёт по Светкиным пятам, а под подошвами резиновых сапог — матовых, дубовых, пахнущих резиной — шуршат и крошатся сухие листья. Венере листья жалко. И беззащитно раздетые ветки деревьев — тоже.       — Царёва!       Это из окна второго этажа дома напротив, до которого они идут в молчании минуты три, кричит девичий звонкий голос. Светка машет куда-то вверх, Венера следит за направлением её взгляда и видит свесившуюся над подоконником девчонку: та размахивает в воздухе длинным прутом. Потом Венера понимает, что это не прут — это свежий ещё от издевательств над инструментом смычок.       — Давно тебя здесь не видно, — девчонка (на вид не старше Венеры и Светки) выходит к забору дома, кутаясь в вязаную шаль, и сразу же гостеприимно отпирает калитку. Мимоходом мажет взглядом по Венере, но ничего не говорит, только вежливо кивает для приветствия.       — Да что тут делать. Музицированье твоё, что ль, слушать? И без него на душе кошки скребут, — меланхолично отзывается Светка и кивает на Венеру. — Вот. Привела знакомиться.       — Приятно, — девчонка протягивает руку. Пальцы у неё длинные, белые, музыкальные; глаза большие и синие, смотрят наивно и простодушно. — Оля.       Венера представляется и крепко пожимает протянутую ладонь.       — Подруга. Я ей ключи от дачи отдаю, чтоб, ну, присматривала там… — объясняет Светка и машет ладонью в сторону своего дома. — Вы, если что, с ними связывайтесь. Номер она даст… — Светка глядит на Венеру вопросительно и строго, и Венера кивает: даст, конечно. Как не дать?       — А ты?.. — быстро сбегав за потрёпанной телефонной книжкой и записав продиктованные цифры, тактично спрашивает Оля: в душу вроде как не лезет, и по ней видно, что если Светка промолчит — Оля сделает вид, что ни о чём не спрашивала.       — А я с вами прощаюсь, — невесело улыбается Светка и приглаживает коротенькое ровное каре, кончающееся ровно у мочек ушей.       — Что, прям… навсегда? — ошеломлённо приоткрывает Оля рот.       Светка пожимает плечами и с философским видом отвечает:       — Посмотрим, куда кривая выведет.       Оля озабоченно смотрит на Светкино бледное лицо с острым, точно выточенным из камня, подбородком, с серыми тенями под глубоко посаженными глазами, с крючковатым кончиком горбатого носа; а потом добродушно и улыбчиво зовёт всех пить чай.       — Бабушка липу заготовила. И ягод насушила, мяты…       И они пьют ароматный чай на застеклённой веранде дома; здесь светло и уютно, как-то мудро поскрипывают старые половицы, а из щелей оконных рам доносятся иногда завывания ветра: тот, как верный пёс, остаётся снаружи охранять хозяйские угодья.       Оля живёт здесь, в посёлке, почти всё время; у них с бабушкой есть квартира, но в квартире она жить не любит, там нет простора. Ездит отсюда в консерваторию на занятия — железнодорожная станция совсем недалеко, электрички ходят регулярно, и Оля таскается с футляром для скрипки туда-обратно каждый божий день, кроме воскресенья.       Оля Венере нравится. Она весёлая и смешливая, но воспитанная и деликатная: в ней чувствуется какая-то сердобольность — Венера видит это в печальном взгляде, которым Оля украдкой поглядывает на Светку.       Оля мягкая. А Светка острая — всегда была. Не по-плохому, не больно острая, а просто такая, что обидеть себя никому не даст, как игольчатый ёж. Поэтому и уезжает.       А Венера… Венера полая, как фарфоровый чайничек, в котором высушенный и сладко пахнущий липовый цвет залили кипятком. Этот чайничек — он стоит на столе, окошко над ним чуть запотевает от пара и становится матовым и непрозрачным, — он тёплый, как лето, он пахнет летом, и кажется, что лето ещё не ушло — но всё-равно вот-вот кончится. Венере от этого грустно. Но Венера останется в Москве.       Говорит ли это что-нибудь о ней, как говорит Светкин отъезд — о Светке?       Так или иначе, а Светка скоро уедет, и близких подруг у Венеры в Москве почти не останется.       И хоть Венера будет гадать, оборвалась ли на этой пахнущей липовым цветом ноте их давняя дружба, а доверенное Светкой дело на самотёк она не бросит и возьмёт за правило почаще заглядывать сюда, в посёлок, чтобы проверить дачу Царёвых. Но не станет и упускать возможности заодно попить с Олей чаю, и тогда Оля в один из её визитов, когда на окнах веранды нарисует льдистые узоры мороз прямо поверх наклеенных бумажных снежинок, позовёт Венеру к себе в консерваторию на отчётный концерт, и Венера придёт, потому что близких подруг у неё в Москве почти не осталось, а те, что есть, как-то по большей части заняты своей жизнью — Венерино горе им в тягость.       Венера не то чтобы много жалуется, но иногда ей хочется просто помолчать. Побыть полым фарфоровым чайничком, которому нечем заполнить пустоту внутри: ни свадьбами — подружки все как одна повыскакивали замуж, — ни детьми — парочка уже успела обзавестись, — ни даже трудовыми подвигами. Венера живёт как-то вхолостую. Во всех смыслах.       А с Олей помолчать удаётся: Оля умеет слушать тишину. Наверное, это свойственно музыкантам. Когда Венера замолкает и прихлёбывает чаю из чашки, Оля перебирает в воздухе длинными тонкими пальцами, как будто что-то играет.       Венере думается, что внутри у неё самой тогда плачет скрипка, греет душу, и поэтому-то из сколотого носика чайничка поднимается пар.       Оля приглашает Венеру отмечать Новый год вместе, у них в доме. Венера к тому моменту уже знакома с Олиной бабушкой, сгорбленной и щуплой, но бойкой старушкой. которая всегда что-нибудь рассказывает о себе, о своей молодости, о жизни или просто о том, что сегодня видела в электричке. Венера соглашается: отец снова в разъездах, но мачеху на этот раз оставил дома, и лицезреть на праздник её гостей Венере охоты никакой нет.       Космос тоже ставит всех перед фактом, что дома на новогодние его не будет. Брат как-то в одночасье стал самостоятельным, и Венере всё же хочется воспротивиться этому его взрослению, сказать, что хотя бы бой курантов он должен встретить дома; но её неожиданно хватает за локоть мачеха и говорит, что не дело уже здорового парня держать у себя под юбкой. Венера смотрит на неё в замешательстве: не понимает, хочет ли папина молодая жена просто избавиться и от пасынка, и от падчерицы одним махом — или правда пытается внести посильный вклад в воспитание Венериного младшего брата.       Венера потом наблюдает за Космосом, сидящим в большой комнате на кресле отца и читающим какой-то его пыльный фолиант. Знает, что это он придуривается: страницы Космос переворачивать забывает. Просто глубоко задумывается о чём-то своём, и Венере уже совсем невдомёк, какие там в его голове роятся мысли. Раньше бы сказала, что он наверняка придумывает, как бы половчее смыться с уроков, а сейчас — чёрт его разбери. Вертит ли ещё в голове эти свои фантазии про кооператорство?..       Но она не может не заметить, как сильно он разросся в плечах; как в его движениях и повадках появилась какая-то уже мужская, а не мальчишеская развязность и свобода; как он мусолит, не стесняясь и не вскидываясь от каждого шороха, в пальцах сигарету: совсем не для рисовки, а машинально, потому что привык; как уже сам начинает Венере давать нравоучения.       — Не ходи, — цокает он губой как-то раз, когда Венера делится с ним, что Борис Борисыч пригласил её аж в Кремль на предпраздничное вручение государственных наград и приличествующий банкет после торжественной церемонии.       — Почему?       — Потому что не ходи, — качает он головой. — Пчёле расскажу.       — Мне-то что до твоего Пчёлы, а? — ершится Венера в ответ.       — Ты ему обещала.       — Я ничего ему не обещала.       — Скажу всё равно. Он снова придёт. Будет у подъезда ждать. Опять сцену некрасивую устроит…       — Слушай, — Венера присаживается на подлокотник отцовского кресла и ласково взъерошивает вихры Космоса. — Он себе кого-нибудь ещё найти не может? У вас что, девчонок вокруг мало?       — Почему не может, — нагло улыбается брат. — Ещё как может, ты не думай. Он только и делает, что находит. То одну, то другую — сплошь находки… Но это он так. От тоски. А вот у тебя, сестрица, что, на Барбарисыче свет клином сошёлся? Тоже себе кого-нибудь найди.       — Я не хочу никого искать, — вздыхает Венера.       — Вот и не ходи тогда с ним никуда. Даже если на Пчёлу всё равно — не ходи. Чё он в свои годы ещё не нашёл себе мадам Барбарисовну? Как его из партии за несоответствующий моральный облик не выгнали, а?       Венера отвешивает брату наставительный подзатыльник.       — Жена у него умерла, — шикает она с таким видом, точно Космос оскорбил её лично. — Он, между прочим, до сих пор о ней горюет.       — Ага. Прям на стены лезет, я посмотрю… Не ходи, я тебе сказал, — Космос встаёт и выпрямляется во весь рост. Рот у него решительно сжат.       Венера закатывает глаза. Брат напоминает ей иногда Мишу. Тоже себе на уме, тоже большой и сильный, упрямый, и Венера всё-таки соглашается мысленно с мачехой: прятаться у неё под юбкой ему уже совсем не к лицу. Даётся ей это, правда, нелегко.       Тридцать первого декабря она прощается с ним утром в прихожей квартиры, наказывает появиться дома ровно в обещанный срок, не поздней второго января, и проверяет, не выложила ли из сумки одну из двух связок ключей от Светкиного дома: хочет по пути к Оле заглянуть и туда. Проверять, впрочем, и незачем: ключи всегда лежат в сумке. Второй комплект у отца в ящике стола.       Об этом немаловажном факте она вспоминает позже, когда режет на Олиной кухоньке оливье, и Олина бабушка наказывает подняться наверх, чтобы взять там связанный ею для Венеры свитер: кухонька отапливается хуже, чем остальные части дома. Наверху Венера замечает, что в окнах у Светки — где никакой Светки больше нет и не будет — горит свет. Она думает сначала, что сама забыла выключить, а потом вспоминает: ещё часа полтора назад поднималась наверх в Олину комнату, видела оттуда соседский дом, и в его окнах царила густая темнота.       Венера — человек ответственный, и поэтому сразу же спускается, накидывает телогрейку и твёрдо намеревается идти проверять, что происходит. Олина бабушка тем временем бодрой колченогой походкой спешит к телефону, чтобы звонить участковому; и тут Венера, вспомнившая о хранящемся у отца втором ключе, останавливает её.       — Они там отмечают уже всё равно, не звоните, — кричит она в глубину дома и обвязывает шерстяную шаль вокруг головы, всовывая ноги в короткие самовалки, а их — в резиновые калоши, чтобы не налип снег и шерсть не промокла. — Я быстренько проверю и вернусь.       Подозрения Венеры оправдываются: хорошо знакомый и громкий гогот брата она слышит уже на подходе. Ему вторит тягучий прокуренный голос Вити Пчёлкина. Интонация у него насмешливая и довольная.       — Давайте. Щас товар ещё в пару мест завезём, а потом вернёмся… Только та блондинка моя, ясно?! — говорит голос Вити Пчёлкина, который Венера слышит вперемежку с хрустом снега под калошами.       Возле забора Светкиного дома стоит потрёпанный «Москвич».       — У Вити, значит, отмечаете? — подкрадывается Венера к калитке.       Свет фар «Москвича» поначалу слепит глаза, поэтому лицо брата она почти не видит: только его силуэт с квадратной от меховой шапки головой.       — А ты… Ты же с подругой, — недоумённо бормочет Космос.       Венера и впрямь ограничилась с утра расплывчатой формулировкой, что встречать восемьдесят восьмой будет «у подруги». Но никто деталей уточнять и не стал: мачехе, должно быть, всё равно; а Космосу, как оказалось, было достаточно того, что дом Царёвых будет на праздник пустовать.       Помимо Вити Пчёлкина и Венериного брата народу тут ещё полным-полно: даже отсюда Венера слышит гомон мужских голосов, заливистый женский смех, звон стекла — всё это внутри, а не снаружи. В окнах на фоне тёплого света ламп мелькают человеческие силуэты. Из дома выходят крепкие ребята в полушубках и топают к открытому багажнику «Москвича».       — О, Венька! Здорóво! — говорит голосом Валеры Филатова один из них и машет ей похожей на щупальце двупалой лапой в варежке. — Ты тоже, что ли, с нами?       Венера отрицательно машет головой, тогда Валера вопросительно глядит на Космоса, тот небрежно указывает ему на крыльцо дома — иди, мол, — и Валера в ответ только пожимает широкими плечами. Лишних вопросов решает не задавать.       — Мы вас ждём, короче. Имей в виду, Пчёл, девок быстро разберут, так что шевели жалом, — обращается он к Космосу и Вите Пчёлкину, а потом добавляет, глядя на Венеру: — А тебя, что ли, с наступающим…       И шагает протоптанной дорожкой в дом. На обратном пути в руках у него и его напарника тоже что-то звенит. Венера вздыхает и клянёт на чём свет стоит свою ответственность: сохранность Светкиного дома лежит на её плечах, а значит, нужно будет удостовериться, что внутри всё цело.       Венера снова смотрит в окна дома. Раньше она бы этих залётных гостей всех повыгоняла взашей и даже бы не поморщилась. Но Валера Филатов сделал справедливое замечание: приближение восемьдесят восьмого слышно уже даже в хрусте снежного наста под подошвами калош. Как-то не с руки портить людям праздник. А ещё у Венеры совсем нет на это сил и выдержки, с этим у неё теперь, как и с остальной продукцией на полках магазинов Союза, дефицит.       — Мог бы хоть предупредить, — с укором произносит Венера. — А то стянул по-тихому ключи, как жулик… Ничего себе-е… — выдыхает она с изумлением, подойдя к багажнику, и успевает придержать откинутую дверцу, пока поздно спохватившийся братец не порывается её захлопнуть.       Нутро «Моквича» под завязку набито спиртным: разным и на любой вкус. Венера вытаскивает одну из бутылок, внешний облик которой смутно ей знаком, и изучает этикетку под тусклым светом фонаря.       — Кос… — вскидывает она брови. — Ты и их у папы тоже стянул, что ли?..       Она видит другую бутылку — такую же, как у неё в руках; потом видит совсем другую, но тоже совсем не отечественного производства.       — Успокойся, батины запасы никто не трогал, я ж не самоубийца, — хлюпает покрасневшим (впрочем, в фонарном свете он приобретает сизоватый оттенок) носом на морозе Космос. — Не поднимай кипиш. Ну, позвал друзей отметить праздник. Нормальные ребята, Фил их знает. Спортсмены, комсомольцы…       А Венера и так уже догадывается, что алкоголь Космос достал где-то в другом месте, а не в папином буфете: там просто столько не раздобыть. И ещё Венера начинает догадываться, что за мысли роятся у Космоса в голове, когда он придуривается, будто читает папины книжки.       — Кос, шевелись давай, не успеем нихрена — сами на бабки попадём, — торопит его Витя Пчёлкин, который стоит возле передней пассажирской дверцы.       Венеру кусает за щёки мороз. Витя Пчёлкин даже не пытается при сестре закадычного товарища играть в шарады: говорит почти прямо. То ли времени нет на экивоки, то ли больше Венера не воспринимается им как источник неведомой угрозы, способный помешать их с Космосом планам.       — Вы что, вы это… продаёте? — едва шевелит отмерзающими губами она.       — Слушай, давай без этого. Хочешь — с нами оставайся, — брату совсем не стыдно, и Венерин укоризненный тон его не смущает. — Там ребята есть свободные, — тыкает он большим пальцем себе за плечо и заговорщически двигает одной бровью.       — Слышь, харе… лясы точить, — одёргивает его Витя Пчёлкин. Космос тушуется и поздно соображает, что зря при друге такое ляпнул.       — Веня! — голосом Оли зовёт вдруг зимняя предновогодняя ночь откуда-то издалека. — Веня, всё в порядке? Бабушка участковому дозвонилась, он сказал, что сейчас приедет проверять, что тут…       Венера сдавленно ругается, а Космос округляет глаза, переглянувшись с Витей Пчёлкиным. Витя Пчёлкин выплёвывает тихое ругательство, а Космос бестолково спрашивает:       — Какому участковому?!       — Ты дурак, что ли, б… — вставляет свои пять копеек Витя Пчёлкин, плюхается в салон «Москвича» и хлопает дверью, но прежде приказывает Космосу: — Поехали!       Венера замечает, как помрачнели их лица, без всякого восторга. Но всё-таки кричит Оле в ответ:       — Всё хорошо. Это мой брат. — А сама испытывающе смотрит на Космоса.       — Слушай, ну, подогнали мы ребятам бухла. В багажнике ещё… Тоже ребятам. Другим. Нам правда до восьми надо отвезти, а то…       — Верно я понимаю, что вы стараетесь не за «спасибо»?       Космос только поправляет съехавшую на лоб шапку, обходит Венеру и идёт на водительское место.       — Участковому бы этого всего не видеть… — говорит он, когда мотор «Москвича», пару раз кашлянув, начинает размеренно урчать. В воздухе растекается запах выхлопных газов. — Предупреди там ребят, Фила… Ну, чтоб припрятали пока. Мало ли, ему внутрь приспичит зайти.       — Ты понимаешь, что это подсудное дело? — потрясывает она французским коньяком, который так и остался у неё. — За спекуляцию! Алкоголем! Импортным… Космос…       — Вот поэтому-то участковому на это всё смотреть и не надо, — говорит с пассажирского сиденья Витя Пчёлкин, а Космос протягивает через открытое окно руку и ловко выхватывает бутылку у Венеры со словами, что «им это ещё пригодится».       — Скажи ему, что всё пучком. Брат, мол, приехал. Отмечаем с друзьями Новый год…       — Вить! — зачем-то обращается именно к нему Венера. Раз он больше не пытается при ней придумывать глупые отмазки, то, может, и на прямой вопрос ответит честно? — Вы что, вы правда… вы спекулянты?       Витя Пчёлкин раскачивает головой из стороны в сторону, гуляет взглядом по сторонам, и Венера видит, что ему хочется соврать.       — Ну чего ты, Вень, ну правда, — наконец, ласково улыбается в полумраке салона он и чуть щурит один глаз. Венера вспоминает слова Космоса о любовных похождениях Вити Пчёлкина и думает, что, должно быть, так он и одерживает все свои победы: с помощью этой вот ласковой улыбочки и хитрого прищура. — Праздник же. Держи… — забирает он всё-таки у Космоса коньяк и на его возмущённое улюлюканье отрезает: — Да заткнись, чудовище, Хрящу скажешь, что это за мой счёт. С наступающим, Вень!       Но Витя Пчёлкин Венере не врёт. Просто не отвечает. Бутылка в её руках, холодная и стеклянная, нежданный подарок на Новый год, говорит сама за себя своим импортным наименованием.       Да, дома творятся дела совсем нехорошие, пока Сашки нет.