Конец прекрасной эпохи

IV

«О кепках и фуражках»

Так же пусто было на Земле,

И когда летал Экзюпери,

Так же падала листва в садах,

И придумать не могла Земля,

Как прожить ей без него.

С. Гребенников, Н. Добронравов

      — Веньк, Саня письмо прислал. И тебе привет передаёт…       Космос деликатно стучится в дверь Венериной спальни и заглядывает внутрь сквозь узкую щёлку. Венера давит из себя улыбку: от того, что пришла весточка от Сашки, на душе становится чуть легче, но кажется, что радоваться она напрочь разучилась.       Брат воспринимает это как разрешение войти и бухается с размаху на Венерину кровать — она едва успевает убрать ноги. Космос читает письмо: Сашка пишет о том, что хорошо устроился и что проходит подготовку; что ему приходится очень сложно, потому что ежедневные физические нагрузки на износ и жара — понятия несовместимые; что Филу было бы на его месте в сто раз легче, а Пчёла бы непременно сдулся в первый день.       Венера слушает брата, и глаза сами собой наполняются влагой: она вспоминает первые Мишины письма после того, как его забрали. Космос это замечает и принимается шутить, изображая Сашкиных сослуживцев — ребят из среднеазиатских республик; он щурит глаза и коверкает слова, скрещивая ладони домиком, будто молится. По-другому утешать он не умеет, а Венера ценит его неловкие попытки вырвать её у горя из лап хоть на секунду времени и потому даже тихонько посмеивается. Думает про себя, что брата ни за что в эту мясорубку не отдаст — хоть сама вместо него отправится на растерзание к моджахедам.       Сашка теперь в погранвойсках — не без помощи Венеры, которая загодя обратилась к отзывчивому Борис Борисычу. Там Сашке мало что угрожает, зато он ужасно горд тем, что защищает самую что ни на есть границу, а не отсиживается в тылу где-нибудь посреди сибирской тайги.       — А вот-вот, тут про тебя… Так… — бормочет Космос и замолкает, кинув на сестру косой настороженный взгляд.       Венера тяжело вздыхает. Она, даже не заглядывая в исписанные размашистым почерком помятые листы, уже знает, что там написано. Выразить соболезнования её утрате все считают своим долгом — только что толку?       Чужое сочувствие Венере не к чему приложить и некуда деть. Оно не вернёт ни Мишу, ни умение радоваться хорошим вестям; не залатает эту сосущую пустоту под рёбрами, что не удаётся вытравить который уже месяц. Венера до ужаса устала печально кивать в ответ на эти соболезнования, но по привычке вновь готовится растянуть губы в смиренной улыбке — так ведь полагается.       — Говорит, сочувствовать не будет… — глядит Космос в замаранную кляксами бумагу и сводит брови к переносице. — …потому что Венька здесь сошла бы за свою и её бы сделали сразу капитаном, а капитаны не плачут и им тем более никто не сочувствует — их все только боятся...       Венера усмехается теперь искренне и также искренне потом пускает несколько горячих крупных слёз, которые быстро, чтобы брат не заметил, стирает большим пальцем. Только эти слёзы, в отличие от литров уже пролитых, приносят ей какое-то умиротворяющее облегчение.       Венера очень в этот момент жалеет, что Сашки с ними рядом нет.       — Эх, Са-аня… — одобрительно машет растрёпанной поутру головой братец, и Венера небрежным жестом руки ерошит волосы у него на макушке.       — Оброс, — говорит она с укоризной. — Перед институтом гриву подравняй.       Космос с досадой цокает языком. Напоминания о близящемся начале учебного года на него всегда так действуют — и чем ближе осень, тем сильней он морщится.       Их с Витей Пчёлкиным авантюра в сухом остатке завершается успешно: Космос теперь не вчерашний школьник, а без пяти минут студент первого курса Института Стран Азии и Африки.       Венера даже не устроила ему толком головомойку в тот день, когда застала на Ленинских двух сообщников по вопиющему надругательству над советской системой образования, потому что тем же вечером это перестало иметь хоть какое-нибудь значение.       Папа тоже пребывал в счастливом неведении: Венера приняла решение не омрачать его гордость за умницу-сына. Венера всегда до последнего скрывала братцевы косяки, чтобы и не навлечь праведный отцовский гнев на Космоса (потому как к сыну Юрий Ростиславович всегда был строже, чем к дочери). и не расстраивать лишний раз отца.       В конце концов, и тут Витя Пчёлкин оказался в общем-то прав: Космос Холмогоров стал-таки студентом института, в котором имелась военная кафедра (это теперь для Венеры было решающим пунктом), а дальше дело оставалось за малым: продержаться там все пять лет. Но тут уж точно будет легче — помогут и имя отца, и Венерин строгий беспристрастный надзор.       — Ну чё я как какой-то пацан? — хлопает братец по бардачку новенького вишнёвого жигулёнка, который Венере подарил отец. На нём она ездит в институт сама и подвозит заодно брата, чтобы удостовериться: тот благополучно посещает на занятия. — И вообще, это не честно. Я тоже тачку хочу.       — Будет тебе тачка, — говорит Венера, крепко вцепившись в оплётку руля. — Вот возьмёшься за голову — и тебе папа подарит.       Космос отворачивается и хмуро смотрит в окно.       — Чё мне эти подарки, — бормочет сквозь зубы он. — Вот ещё погляди — я сам куплю!       Венера усмехается.       — Тогда тем более придётся взяться за ум и учиться, Космос.       — Дурочка ты, Венька. Вот вроде старше нас, а наивняк такой, я не могу, — Космос запрокидывает голову на ещё пахнущий новьём мягкий подголовник.       — Чтобы такую машину купить. надо работать. А чтобы, как папа, ещё без очереди взять — надо вообще большим человеком быть. Ты же понимаешь.       — Венька, — клонит Космос ухо к плечу. — Ты в какой стране живёшь?       Она глядит на него через зеркало заднего вида с непониманием.       — Газеты пишут, что в Советском Союзе.       — Вот именно, Венька! Газеты. В “Известиях” нет правды, а в “Правде” — нет известий. Вот всё, что можно про твои газеты сказать.       — Ну и что это за диссидентские анекдоты, а?       — А это не анекдоты, Венька. Это суровая реальность. Ты совсем не чуешь, куда ветер дует. Какие очереди, какие институты? Сейчас кооператорами все умные люди становятся. И я стану. И тачку себе куплю. Такую, что закачаешься, Венька. И не “Жигули” паршивые, а знаешь какую… — братец мечтательно возводит к потолку глаза. — А “Линкольн”, как у Кеннеди. Такой, без верха… Понятно?       Венера глушит мотор у обочины и серьёзно смотрит на брата.       — А его не в этом “Линкольне” без верха застрелили, нет? — скептично вскидывает Венера бровь, а Космос закатывает глаза, хотя замечание, в общем, справедливое. — И не Витя ли Пчёлкин тебе этими мечтами про кооператорство голову забил?       Брат в ответ только машет на неё рукой и выпрыгивает из тесненького салона пахнущих новьём “Жигулей”, которыми Венера, что бы там Космос ни рассказывал, гордится Венера.       Но за ум он, тем не менее, берётся. И не только демонстрирует успехи в учёбе, а вдобавок ещё и слывёт на хорошем счету у профессорско-преподавательского состава. Впрочем, мальчишеским обаянием природа щедро наделила Космоса ещё при рождении — удивляет Венеру совсем не это, а то, что братец проявляет себя по партийной линии: развивает бурную деятельность при комсомольском комитете института, где его считают крайне благонадёжным и потому даже отправляют в составе студенческих делегаций общаться с иностранцами, которые с поры начала Перестройки в Союз ездят толпами.       Витя Пчёлкин заходит к ним всё реже, и Венера думает, что жизнь налаживается. Про Мишу она вспоминает тоже не так часто, как раньше, и даже пару раз действительно ходит на обещанный обед в “Метрополь” с Борис Борисычем. Тот всё травит свои армейские байки (их Венера теперь слушает с каким-то саднящим чувством возле сердца) и обещает обязательно замолвить за неё словечко при распределении — разумеется, только лишь потому, что Венера, будучи при его ведомстве практиканткой, проявила себя как нельзя лучше.       — Ах, чуть не забыл, — говорит он, пригубив брусничной настойки, и похлопывает себя по карманам гражданского пиджака. — Вот. Путёвки. На лето, в ведомственный санаторий. В Ялту. Море, горы, солнце…       Венера округляет глаза и осторожно берёт в руки конверт, который протягивает ей Борис Борисыч.       — Не стройотряды, знаешь ли, — назидательно потряхивает он указательным пальцем. — Там хоть отдохнуть можно, там благодать такая, Венечка, ты себе не представляешь… А рыбная кухня! Что за кухня… Мидии, рапаны — всё свежее, утром в море плавало.       Такие подношения Венере принимать крайне неудобно, и Борис Борисыч, кажется, читает всё по её лицу.       — Нет-нет, — снова смущается он и становится пунцовым, как знамя социализма. — Ты не подумай ничего. Ты просто… Ты же у нас… Ты в нашем коллективе как своя стала. Все тебя полюбили. И когда с Михаилом… — он теряется, боясь со всей своей армейской косолапостью наступить на больную мозоль. — В общем, мы совместным решением пришли к выводу, что тебе нужно развеяться, Венечка. Вот. Так что не взыщи. И не отказывайся.       Он кладёт свою мозолистую ладонь на Венерины пальцы, что лежат поверх конверта, и покровительственно похлопывает.       После этих сбивчивых объяснений Венере и впрямь становится неудобно отказываться: раз уж весь коллектив проявляет о ней заботу… Она с вежливой улыбкой прячет конверт в сумочке, а вечером Космос, которому за чаем с “Прагой” она рассказывает о нежданно привалившем счастье, пристально на неё смотрит и прищуривает глаз. Этим он напоминает Венере Витю Пчёлкина — его повадка.       — Чё, прям так и сказал? От коллектива?       — Ага, — прихлюпывает Венера кипятка, разбавленного заваркой. — Я подумала, нехорошо будет обижать людей, которые вроде как… хотят мне помочь.       — М-м… — многозначительно тянет брат. — И в “Метрополь” он тебя водит, да? Тоже всем коллективом на рябчиков скидываются?       Венера поднимает на него вопрошающий взгляд.       — Ты чего?       — Да ничего, Венька, — брат звякает чайной ложечкой о блюдце с куском торта. — Говорю же: ты вроде старшая, а наивная — помереть со смеху можно.       — Прекращай говорить намёками.       Глаз у Космоса загадочно поблёскивает.       — Ты как будто не понимаешь, что этот старый чёрт тебе в хахали набивается. Почуял, что Мишки нет — и давай в атаку… Генерал кислых щей, тоже мне.       Венерины брови взмывают вверх, чуть не соскочив со лба.       — Да ты что такое говоришь-то, дурная твоя голова?! — с праведным гневом в голосе взывает Венера к рассудку братца. За Борис Борисыча и в особенности за коллектив ей очень обидно. — Борис Борисыч, он так… Он помог нам, всегда помогал… Он такой человек… И Сашку он…       Она вовремя замолкает, опускает взгляд на чайный комплект из чехословацкого сервиза и прижимает к губам кулак. Ей сложно даже допустить фривольную мысль о том, что Борис Борисыча — фамилия у него была смешная и нелепая, его масштабам не соответствующая: Барбарисов — вообще можно заподозрить в подобном.       — Он замечательный человек! Добрый и…       — А чё, думаешь, у добрых и замечательных на молодых баб не стои́т? — ухмыляется брат, а Венера с громким звоном опускает дно чашки на блюдце.       — Знаешь, что?! — шипит она, потому что от возмущения пропадает голос. Брата это нисколько не смущает: он невозмутимо жуёт свой торт и не краснеет.       — Знаю-знаю, — с набитым ртом шамкает он. — Проваливай, Космос, к себе… У тебя, Венька, на всё один ответ. Ну и ладно, ну и пойду, мне завтра всё равно в “Интурист” с утра ехать, опять эти командировочные, чёрт их бери... Дашь машину, а?       “Жигулёнок”, который так презирает Космос, всё равно стал со временем (довольно коротким) их с Венерой общей собственностью.       — Если снова будешь курить в салоне — машину больше не увидишь, понял? — шарит она в сумке и звенит ключами у Космоса перед носом.       Тот хватает связку и улыбается.       — А я и не курю.       — Чего ж там тогда уже даже стёкла провоняли? — осуждающе качает Венера головой.       — Это Пчёла дымит как паровоз. А я — исключительно за здоровый образ жизни, — по-пионерски козыряет брат. — Но я его заставлю окно открыть, твоя взяла.       — А что твой Пчёла в “Интуристе” забыл? — спрашивает Венера, хмурясь.       Космос радостно гогочет:       — А он как раз там курево и берёт. У валютных проституток.       — Чего? — не верит своим ушам Венера.       — Вот и я ему говорю: кури лучше наш отечественный “Космос”! — с напускной досадой взмахивает кулаком брат и широко ухмыляется, но успевает скрыться за дверью своей комнаты прежде, чем Венера отвешивает ему поучительный, но слабенький подзатыльник.       Она хоть в слова Космоса насчёт Борис Борисыча не верит, но червячок сомнений у неё в душе всё-таки поселяется. Поэтому когда тот предлагает Венере, оставшейся без личного автотранспорта по милости братца, обещавшего пригнать ей машину, но по доброй традиции об обещании забывшего, подвезти её вечером до дома, она старается вежливо отказаться.       — Бросьте, — взмахивает Борис Борисыч головой, тронутой лёгкой проседью, и приглашающим жестом отворяет дверцу “Волги”. — Темно и холодно. Куда вы в такую погоду на общественном транспорте?       Когда Венера выходит в промозглую морось, прячась под услужливо подставленный шофёром зонтик, она замечает возле подъезда своего дома Витю Пчёлкина. Тот швыряет себе под ноги окурок, ожесточённо стирает его в пыль заляпанной слякотью подошвой кед, и злобно зыркает сначала на Венеру, а потом — на “Волгу”, которую видит уже не впервые.       — Этот к тебе подкатывает, да? — преграждает он путь и, задрав подбородок, смотрит на шофёра свысока.       — Это шофёр, — вступается за простого работягу Венера и мягко обращается к нему, стараясь сгладить неловкость: — Спасибо, я дальше сама.       — Вы уверены, Венера Юрьевна? — с опаской косится тот на Витю Пчёлкина.       — А, так он, значит, в тачке сидит, да?       Венера хватает Витю Пчёлкина за плечи, едва он дёргается всем телом в сторону машины.       — Что ты делаешь? — шипит она и украдкой оглядывается назад.       — Мне Кос всё рассказал. Что какой-то старый хрыч к тебе клинья подбивает.       — Он не старый хрыч, — чеканит слова Венера и к своему испугу замечает, как открывается дверца пассажирского сиденья.       — А по-моему, ещё какой хрыч и ещё какой старый, — стервенеет Витя Пчёлкин. — Хрычастее поискать надо.       — Венечка, что-то не так? — слышит она голос Борис Борисыча и с тяжёлым выдохом прикрывает глаза.       Господи, если бы Миша, если бы он был жив, ничего этого… Венера чувствует себя одинокой. Такой одинокой, что впору выть на затянутое тучами небо.       Ей не нужен ни Борис Борисыч с его заботой, которую она-то воспринимает всего лишь как отеческую, а он (может, и прав Космос) вкладывает в неё нечто иное.       Ей не нужен Витя Пчёлкин, мальчишка, которого она знает со своих одиннадцати и который для Венеры такой же несмышлёныш, как младший брат.        Ей вообще бы подальше держаться от мужчин и от их вечных посягательств на вершение судеб мира — и её, Венериной судьбы, в частности.       Венера чувствует острый укол обиды на Мишу: он виноват в том, что сам её оставил разбираться с этим всем одну.       — Всё у неё нормально, — голос Вити Пчёлкина совсем не похож на мальчишеский. Он грубый и звучит так, будто по нему хорошенько прошлись крупнозернистым наждаком: может, это уже сказывается безостановочное курение. Или в голову бьёт тестостерон.       — А вы, молодой человек..? — деликатно осведомляется Борис Борисыч, который успевает уже подойти к ним и предупредительно взять Венеру за локоть.       Рядом со статным боевым офицером (хоть и бывшим) Витя Пчёлкин не теряется, тоже расправляет плечи и выдерживает прямой взгляд, под которым другой бы давно съежился или, того гляди, смешался бы со слякотью луж на асфальте. А затем Витя Пчёлкин, чтобы добавить драматизма, не прерывает зрительного контакта и сплёвывает в сторону — так демонстрирует своё пренебрежение.       — Борис Борисыч…       — Я просил называть меня просто Боря, — лишённым эмоций голосом, но предельно вежливо и невозмутимо говорит Борис Борисыч.       Венере такое панибратство кажется совсем уже из ряда вон выходящим, потому она просто обходится без имени:       — Всё правда хорошо. Я его знаю. Это друг брата. Не хочу вас задерживать — езжайте.       — Вот-вот. Ехай-ка отсюда, Бо-ря, — вторит ей Витя Пчёлкин. — Шофёра не забудь.       Венера считает сквернословие пороком, недостойным дочери профессора астрофизики Юрия Ростиславовича Холмогорова, но после этих-то слов с её губ слетает крепкое ругательство, знанием которого Венера, конечно, не гордится, но пользуется в располагающих обстоятельствах.       А выдержке Борис Борисыча, тем не менее, можно позавидовать: горячие точки всё-таки чему-то его да научили. Вот взаимодействовать с Витей Пчёлкиным, например.       — Ну, раз я уже представился, не удосужитесь ли и вы назвать мне своё имя, молодой человек? — он по-офицерски вытягивает руки по швам и тоже приподнимает подбородок.       Витя Пчёлкин поправляет свою синюю кепку, а Борис Борисыч отточенным движением нахлобучивает на голову форменную фуражку, из-под козырька которой надменно и опасно буравит Витю Пчёлкина сосредоточенным взглядом.       — А не ваше это дело, Боря, — дёргает ртом в оскале Витя Пчёлкин и небрежно прикладывает ладонь к кепке.       — Ну, раз мне вы не хотите сообщать свои данные, то, я уверен, с военным комиссаром по месту прописки с охотой поделитесь этой весьма ценной и, видимо, секретной информацией, — не теряя доброжелательной улыбки, говорит Борис Борисыч Барбарисов, и Венере кажется, что человек с таким нелепым именем не может быть таким пугающе опасным.       Но он, Борис Борисыч — он может. И как бы Венера ни старалась оградить от дурного влияния Вити Пчёлкина дорогого братца, а за Витю Пчёлкина ей тоже очень боязно, что ни говори; и она думает, что если в силах Борис Борисыча проконтролировать сохранность жизни Сашки Белова, в его же власти и лишить Витю Пчёлкина всяких шансов на выживание.       Венера совсем некстати сейчас припоминает цитату из Сашкиного письма о том, что Витя Пчёлкин не продержался бы и дня в его части, вспоминает в такие ещё юные годы прокуренный голос, и тут же спешно дёргает Борис Борисыча за локоть, пока непоправимый ущерб ещё не нанесён.       — Не надо! — выдыхает она и умоляюще смотрит в его глаза-рентгены.       — Чего не надо? — спрашивает он так, будто и впрямь не понимает. — Венечка, я ничего не делаю…       Она собирает в кулак всю свою стойкость, чтобы та затем отразилась во взгляде, которым Венера Юрьевна Холмогорова пресекает попытки прикинувшегося валенком Борис Борисыча заговорить ей зубы. Ей нелегко: она боится, что бывший боевой офицер такого обращения с собой не потерпит.       Краем глаза Венера видит, что Витя Пчёлкин вновь открывает свой дырявый рот, и тут же выставляет перед его лицом растопыренную пятерню:       — Ну-ка! — голос её понижается на несколько тонов и раскатывается предгрозовым рокотом по двору. Венере даже кажется, что кто-то выглядывает из-за занавески квартиры на третьем этаже. — Молчать! Вы. Оба.       То, что её послушается Витя Пчёлкин — как-то само собой разумеется. Но вот то, что Борис Борисыч покорно опустит подбородок и спрячет под козырьком фуражки взгляд, её несколько изумляет.       — Борис Борисыч… — сбавляет Венера тон, чтобы не беспокоить соседей, и, сделав над собой усилие, всё-таки с благодарной улыбкой выдыхает: — Боря. Спасибо, что подвезли. Правда. Но теперь всё хорошо, я сейчас поднимусь к себе в целости и невредимости. Видите, мне ничего не угрожает. Я надеюсь на ваше благоразумие. Вы же взрослый человек, не поддавайтесь на это ребячество... А ты… — строго смотрит она на Витю Пчёлкина. — Тоже шёл бы домой. И я тебя очень попрошу не устраивать впредь подобных выходок.       Когда Борис Борисыч, демонстративно приложившись губами к запястью Венеры, всё-таки ныряет в салон ждущей его “Волги”, Венера без лишних ушей выговаривает Вите Пчёлкину всё, что думает:       — Ты совсем идиот? — чуть не задыхается от злости она. — Ты понимаешь, кто он такой и что он может сделать? Да тебе уже завтра сбреют весь твой хаер после одного его звонка, — она в порыве эмоций срывает с его головы кепку, из-под которой тут же выглядывают нестриженные вихры. — Ты понимаешь это или нет?       — А ты за меня переживаешь? — с нескрываемым удовольствием улыбается Витя Пчёлкин, которому Венерины выговоры как гусю — водные омовения: процедура необходимая и, что греха таить, приятная.       Венера смотрит ему в лицо несколько долгих мгновений, а потом со злости швыряет его идиотскую кепку прямо в лужу под ногами.       — Идиот несчастный, — выплёвывает она и цокает каблучками в сторону крыльца подъезда.       — Всё-таки переживаешь! — кричит ей в спину Витя Пчёлкин.       Она замирает на месте, невидящим взглядом смотрит прямо перед собой и чувствует, как на глаза наворачиваются горячие от кипучей обиды слёзы.       Что бы он понимал, этот несносный Витя Пчёлкин, что бы он знал о Венериных переживаниях…       — Знаешь, что он написал мне в последнем письме, а? — она чувствует, что её рот уродливо кривится, что дыхание рваное, что выглядит она сейчас как истеричка; она знает, что эти слёзы и эти слова не принесут ей никакого облегчения. Но её жутко жалит пчёлкинская самодовольная ухмылка — ухмылка, которая ей, Венере, стоит столько не приносящих облегчения слёз.       Она шагает к нему широким шагом, волосы развиваются и липнут к мокрому от мороси лицу, а от осыпающейся “Ленинградской” больно режет в глазах, и от этого слёз становится всё больше.       Но до всего этого Венере дела нет.       — Знаешь, что он написал? Он написал, что ему дадут отпуск. Что он приедет. Что мы поедем на север. Что он так устал от жары и палящего солнца, что он тоскует по снегу и что он хочет вместе со мной увидеть северное сияние. Он никогда больше не увидит это чёртово северное сияние, никогда, ты понимаешь? А я никогда больше не смогу на него посмотреть. Потому что буду думать, что он его не увидит. И снег он больше не увидит. Я боюсь зимы, Витя, я не смогу смотреть на этот чёртов снег. Ты это понимаешь своей пустой башкой? Ты понимаешь?       Венера остервенело топчет его кепку, которую он так и не поднял из лужи, как будто не лежи она здесь — и Миша был бы жив. Как будто это все в мире фуражки всех в мире боевых офицеров, которые начинают войны, и все они отнимают у кого-то тысячи их родных и любимых Миш — и Космосов, и Сашек, и даже Вить Пчёлкиных...       Последние Венерины слова, наверное, совсем уж сложно разбирать — они тонут в судорожных всхлипах, голос пропадает, потому что горло сжимается от удушья, а Венера всё топчет и топчет эту несчастную кепку, и её уже не спасти. То ли кепку, то ли Венеру — она сама пока не разбирает.       Витя Пчёлкин одним широким шагом оказывается рядом, а следом — его руки крепко вжимаются Венере в спину, а Венера вжимается в Витю Пчёлкина, который утыкается ртом ей в макушку.       Венера плачет навзрыд в его спортивную олимпийку, насквозь промокшую и от её слёз, и от дождя; и вот удивительно — слёзы, пролитые в его крепких и согревающих в этот осенний промозглый вечер объятиях, почему-то совсем не такие же, как слёзы, что она ночь за ночью льёт в своей тёмной девичьей спальне.       С этими слезами из неё выплёскивается боль, распиравшая изнутри и давившая на грудную клетку, как ломающий кости водяной пар, и спортивная олимпийка Вити Пчёлкина впитывает эту боль, как губка.       — Знаешь, как я боюсь за Космоса? — бормочет Венера, заикаясь. — За Сашку? За тебя? За всех, Витя, я за всех боюсь, мне ужасно страшно…       — Зато за Борю можно не бояться, — говорит в ответ Пчёлкин. — Видишь, какой важный. Такого ничто не возьмёт. Мы вот с Косом “Рембо” смотрели, так твой Боря, знаешь, вылитый…       Венера отстраняется и вытирает глаза тыльной стороной ладони. На запястье остаются разводы туши, но Венера больше не чувствует сухой рези в глазах из-за чёрной едкой субстанции (одному богу известно, из чего советская промышленность мешает краску для ресниц). Прорыдав на груди Вити Пчёлкина добрых минут десять, Венера чувствует, что будто онемела. Будто выкипела, как бульон, и наконец-то опустела, обрела покой — такой долгожданный покой.       — Не смей больше так с ним… — она сглатывает ком и вытирает глаз. — С ним нельзя так.       Витя Пчёлкин смотрит на неё исподлобья и злобно пыхтит.       — А ты не езди с ним больше. И не обедай в “Метрополе”. Я знаю, мне Кос растрепал. Так не честно, Венька. Я тебе… Я тебе ведь предлагал, а ты отказалась… — он смотрит на неё пронзительно, и по глазам Венера понимает, что ему правда обидно. Что он тоже внутри кипит и никак не выкипит, а Венера даже не задумывалась о том, что для Вити Пчёлкина эта история с влюблённостью — очень серьёзная штука. — Если ты мне отказала, так и ему откажи.       Венера смеживает на секунду веки, закусывает губу и снова думает, что ей хочется убежать подальше и от Борис Борисыча с его отеческой заботой, и от Вити Пчёлкина с его юношеской влюблённостью.       — Ладно, — только и остаётся ответить ей. — Если хочешь знать, мне и до него дела нет. Это просто называется “вежливость”.       — Ага, — хмурит брови Витя Пчёлкин. — Сначала ты из вежливости с ним по ресторанам, а потом из вежливости за него замуж выйдешь.       — Вить… — Венера с тягостным вздохом наклоняется, поднимает кепку и вертит её перед глазами. Может, Венеру и не спасти, а кепку можно попробовать. — Ты такой дурак. Да не трогай, — она отдёргивает истерзанный головной убор от его тянущихся пальцев. — Испачкаешься. Я постираю, а потом заберёшь.       Дома Венеру встречает осуждающий взгляд мачехи, брошенный на неё сквозь облако табачного дыма от сигаретки в буржуазно-изящном мундштуке. И правда, выходит, соседи сцену на улице вниманием не обделили.       Космос снова приходит к ней в комнату, когда во всей квартире уже давно выключен свет и только в кабинете Юрия Ростиславовича тускло горит лампа с зелёным абажуром.       — Веньк, — зовёт он тихим шёпотом, и она садится на постели, взбивая подушку. — Чего там случилось?       — Да… — взмахивает рукой она и смотрит на тёмное-тёмное небо, цветом напоминающее мокрую от Венериных слёз олимпийку Вити Пчёлкина. — Ты можешь в следующий раз держать язык за зубами по поводу моей личной жизни, а, дорогой братец?       На справедливый укор Космос отвечает чуть виноватым смешком.       — Так вас реально Пчёла, что ли, подкараулил?       — А то ты сам не видел.       — Не… — в полумраке Венера видит, как брат отрицательно трясёт аккуратно подстриженной головой. — С такой высоты чё увидишь… Эта от соседски снизу пришла и давай бате по ушам ездить, что его дочь — ты, мол — устраиваешь похабные сцены на глазах у всего честного народа.       Венера цыкает языком.       — Ей-то какое дело…       — От лишних наследничков пытается избавиться, говорю ж тебе, — говорит Космос и снова смеётся.       Венера тоже давит улыбку.       — Так чё, Пчёла? — не сдаётся Космос.       Венера откидывается спиной обратно на подушки и вздыхает:       — Он самый. Перед Борис Борисычем неудобно…       — Знаешь, чё Саня про него написал? — пихает её брат в плечо. — Что Пчёла у нас всё-таки из-за своей влюбчивости подхватил венерическое заболевание. Ну, поняла? Ты, типа, Венера, а он…       — Да поняла-поняла… — смеётся Венера в подтверждение своего согласия. — Кос… Вот бы Сашка вернулся живой и невредимый…       — Вернётся… — говорит брат и ложится поперёк кровати прямо Венере на ноги. — Куда он денется… Саня такой. Несгибаемый. Ему всё нипочём. Вот вернётся — и сразу всё хорошо будет, Венька. Я "Линкольн" куплю...       А первый снег выпадает через неделю.

❤️ ПОЖАЛУЙСТА, ❤️

❤️НАПИШИТЕ АВТОРУ ПАРУ СЛОВ

В ОТЗЫВАХ,❤️

❤️ ЕСЛИ ХОТИТЕ УВИДЕТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСКОРЕЕ❤️