Конец прекрасной эпохи

III

«Дельцы теневой экономики при свете дня»

Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне:

Не остаться в этой траве.

В. Цой

      Ждать, повиснув в неизвестности, Венере уже привычно. Непривычно — получать похоронки: к этому привыкнуть невозможно.       А похоронка приходит в пятницу.       Но не ей, а её бывшей однокласснице Светке, сразу после школы выскочившей замуж и с тех пор хлебнувшей много горя. Светка заявляется к Венере в квартиру бледной и растрёпанной — краше в гроб кладут. В Светкиных огромных зелёных глазах ни капли слёз; в руках она мнёт желтоватую бумажку: извещение, “...проявив стойкость и мужество…”, “...верный военной присяге…” — буквы пляшут и скачут перед глазами, сливаются в одно краплёное месиво, и только одно слово читается чётко и ясно, как окончательный приговор: “погиб”.       Светка не плачет. Долго сидит на Венериной кухне и смотрит в стену. Венера не знает, куда деться от неё и её горя.       — Я… — Венера зажимает рукой рот, как будто нарушить гнетущую тишину — значит осквернить память ушедшего. — Я попрошу Борис Борисыча помочь.       — А чем теперь поможешь, Вень? — бесцветным голосом спрашивает Светка.       Венера не отвечает. Светкин муж — теперь уже погибший — Мишин лучший друг, и служат они вместе. Венера мысленно поправляется: служили. Служили вместе. Теперь Миша, дай бог, служит без него. Светкиного мужа Венере жалко, очень жалко, и Светку жалко; но сердце ноет за Мишу, как будто предчувствует беду.       У Миши никого, кроме Венеры, нет, и ей даже не придёт официальное извещение, как Светке, потому что они не женаты. Миша всегда говорит, что они с Венерой поженятся не потому, что страшно, а потому что радостно. Венера уже давно ждёт, когда станет радостно. Пока — только висящая дамокловым мечом неизвестность и ноющее сердце.       Она и правда потом отправляется к Борис Борисычу, через которого в основном и держит с Мишей связь. Борис Борисыч тоже разведчик, только бывший, и он теперь нужнее здесь, в тылу и в столице, на этажах высоких кабинетов.       Ему чуть за сорок, седина едва заметно трогает его виски, он статный и рослый, всегда сохраняет армейскую выправку, как полагается боевому офицеру, хоть и бывшему, и глядит так, словно в глазах у него рентгеновские лучи.       К Борис Борисычу Венера приходит хлопотать не за новоиспечённую вдову, а справиться о Мише.       — Они же… — встревоженно дёргает она губами. — Они же в одной части, да?       Борис Борисович горько вздыхает. Достаёт из ящика за спиной хрустальный графин, в гранях которого беззаботно сверкает солнечный луч, звенит двумя рюмками. Венера жестом отказывается от предложенного спиртного, но Борис Борисыч всё равно наполняет обе и подталкивает одну к Венере.       — Сто грамм фронтовых, — шутит он, но по Венериному уродливо искривившемуся рту понимает, что лучше бы сейчас обойтись без иронии. Неловко кашляет себе в кулак, неуклюже смутившись, опрокидывает стопку и бормочет: — Ты уж прости, мы тут… Люди служилые. Юмор у нас своеобразный.       Венера одними краешками губ выдавливает невесёлую, но понимающую улыбку. Уж кто-кто, а она-то знает: сама работает практиканткой при ведомстве Борис Борисыча, потому и заходит к нему периодически в обеденные перерывы — вдруг появятся новости. Борис Борисыч тогда непременно угощает её сервелатами и сырами, ананасами и бананами, и вообще не жалеет для Венеры всего широкого ассортимента “Елисеевского”, а вприкуску травит старые армейские байки, которые даже иногда кажутся Венере довольно смешными и разгоняют общую Венерину тревожную меланхолию, потому что всегда хорошо заканчиваются.       — Дело, Венерочка, вот в чём… — начинает Борис Борисыч, и Венере его тон совсем не нравится. Он задумчиво чешет лоб и решает выложить всё без экивоков: — Не знаю я, что там с Мишкой.       — Как это не знаете?       Это в картину Венериного мира не укладывается. Борис Борисыч — почти всемогущ.       Но Борис Борисыч виновато поднимает широкие сильные плечи, на которых зиждется покой мирных граждан Советского Союза и погоны со звёздочками, а потом удручённо разводит руками. Венера впервые сталкивается с тем, что даже всесильным из высших кабинетов неведом божий промысел. Она в Бога не верит, но сейчас очень на него надеется.       — Про Петьку, упокой его душу, сам узнал вот только, — Борис Борисыч осушает вторую рюмку, на несколько секунд замолчав со сложным и скорбным лицом: пьёт за упокой. — Путаница пока. Ничего толком неизвестно. Будут новости — расскажу.       Венера кивает в такт его словам, как болванчик, а сама как будто ничего не чувствует, как будто у неё всё тело разом парализует. Только в груди поселяется сосущая под ложечкой пустота. Пустоту Венера чувствует.       — Пойдём, Венечка, пообедаем, — смотрит Борис Борисыч на именные часы, встаёт из-за стола и крадучись, точно боясь спугнуть, подходит к ней, протягивая руку к Венериному плечу в ситцевой блузочке. — Пойдём-пойдём, а то ты побледнела вся. Хочешь в “Метрополь”? Сейчас вызову шофёра.       Венере кажется, что Борис Борисыч слишком уж весел для текущих обстоятельств и ему совсем дела нет до Миши. Она списывает это на две рюмки водки, одну из которых он выпил за Венеру и за Петю.       Венера боится, что ему придётся пить третью — за Мишу.       — Нет, мне… — сипит Венера и прочищает горло. — Мне надо успеть за братом.       — За Космосом? — подпрыгивают тёмные брови боевого офицера. — Он же у тебя взрослый уже.       — У него сегодня вступительные, — прерывает Венера. — Хочу встретить после.       — Ах, вступительные… — разочарованно тянет Борис Борисыч. — Да, тогда в следующий раз. В “Метрополь”? Пообедаем, да? Или поужинаем?       Венера недоумевающе смотрит в его подобревшее лицо. Тревога так крепко сжимает ей горло, что даже воздух с трудом пролезает — какие уж тут рестораны?

***

      На Ленинских горах Венера высаживается из машины, которую с ней великодушно отправил Борис Борисыч, машет на прощанье шофёру в фуражке с козырьком, и глядит вдаль — на остроконечный шпиль высотки главного вуза страны, который с детства кажется ей воплощением величия её родины.       Но краем глаза Венера замечает знакомый тёмно-синий капюшон, и сердце замирает. Капюшон пришит к олимпийке, олимпийка сидит на Вите Пчёлкине, а Витя Пчёлкин сидит на балюстраде смотровой площадки недалеко от обители знаний, на которые Витя Пчёлкин плевал с колокольни повыше главного корпуса МГУ.       С последней их встречи — когда Витя Пчёлкин наглейшим образом и неизвестно зачем присосался к Венериному лицу, а потом благополучно удрал вместе с братцем — они ещё не виделись. И это, если хорошо подумать, кажется Венере странным: обычно Витю Пчёлкина за уши не вытащить из их дома, особенно если на дворе, как сейчас, лето.       А тут уже столько времени глаза Венере не мозолит рыжая лохматая шевелюра, потому что Витя Пчёлкин то ли сознательно, то ли ненамеренно предпочитает не попадать на горизонт её зрения. Даже когда заходит за Космосом — смиренно ждёт во дворе. Или, уж на крайний случай, на лестничной площадке. В общем, дальше порога не суётся. Венеру это отчасти радует, но всё-таки занимает.       И теперь он, заметив Венерино приближение (чего ей, на самом деле, не очень-то хочется), как-то воровато озирается, рвётся натянуть посильнее капюшон, понимает, что отчаянная попытка маскировки ничего не исправит, спрыгивает с каменной ограды над крутым обрывом Ленинских и весь как-то суетится.       — Ничего себе конвой, — первым идёт в атаку он, заглядывая Венере за спину. Чёрная генеральская “Волга” с шофёром, поблёскивая боками, уже вклинивается в разреженный поток машин и уплывает вдаль. — Ты там у себя в конторе уже в генсеки, что ли, метишь, а?       Венера фыркает. Вите Пчёлкину и его остротам не отвлечь её от сути.       — А ты какими судьбами?       — Гуляю.       — Гуляешь?       — Гуляю, — Витя Пчёлкин возвращает себе нагловатый вид и опирается локтями на балюстраду.       Он всем телом выгибается назад, несимметрично щурясь от солнца, и раскачивает в воздухе начищенным носком кед. В общем, делает вид человека, наслаждающегося своим блаженным лодырничаньем в самой полной мере.       Венера замечает его обновку: голубую кепку козырьком назад, сдвинутую почти на самую макушку. А глазные яблоки у Вити Пчёлкина как будто держатся на разболтанных шарнирах, потому что шныряют туда-сюда и не останавливаются.       — Ну, гуляй, Витя, — выдержав многозначительную паузу, произносит она спокойно, а затем разворачивается на невысоких каблуках и шагает своими белыми туфельками с округлым носом по прямой туда, где остроконечный шпиль пронзает ясное голубое небо.       Однако Витя Пчёлкин бежит за ней. И Венера этому нисколечко не удивлена. Сначала она слышит только тяжёлый топот кед за спиной, но это не сбивает её с плавного ритма.       — А тебе туда зачем? — наконец, спрашивает Витя Пчёлкин, и Венера лишь убеждается в своих подозрениях.       Она резко останавливается — он чуть не впечатывается ей в спину — и, обернувшись, сурово глядит ему в лицо.       — Так что ты здесь делаешь, Витя? — вопрошает Венера сжатыми губами. Грозной решительности её лица сейчас позавидует даже Родина-мать в этом своём красном балахоне. У Венеры балахона нет, но она и без него производит впечатление, потому что Витя Пчёлкин блуждает взглядом по сторонам, а потом удручённо отвечает:       — Космоса жду.       Венера победоносно вздёргивает подбородок.       — Так и знала. Что на этот раз? Он прогулял? Его сразу выгнали? Проспал? Я же утром перед работой сама его разбудила…       — Да не паникуй ты, ну! Всё пучком. Просто… Ну, экзамен же, всё такое. Большое дело. Вот и переживаю за друга.       Венере ни на йоту в его слова не верится. Она глядит на свои изящные золотые часики, прикидывает в уме время и думает, что если Космос всё-таки проспал, так и не появившись в аудитории, то даже уважаемое в научных кругах имя Юрия Ростиславовича Холмогорова не поможет умаслить комиссию и дать её непутёвому братцу второй шанс.       — Тогда пошли переживать вдвоём.       — Да там…       Венера тоже принимается озираться по сторонам, потому что та внимательность, с которой Витя Пчёлкин обшаривает глазами окрестности, точно является свидетельством их очередной дурной затеи.       — Слушай… — хватает он её за руки, дабы пресечь Венерины попытки найти что-нибудь подозрительное в хорошо знакомом пейзаже озеленённого скверика.       — Да что у тебя за привычка такая! — ярится она: ещё во всех красках помнит, к чему привело распускание Витей Пчёлкиным загребущих рук в предыдущий раз.       Она пытается вырвать свои запястья из его хватки, но Витя Пчёлкин настроен крайне решительно.       — Погоди! — гаркает он ей в лицо. — Надо поговорить. Нам надо поговорить. Понимаешь?       Венера остолбенело хлопает ресницами. Лицо у него такое предельно серьёзное, каким она не видела его раньше никогда (и вообще не подозревала, что он умеет корчить такие рожи), а потому у Венеры от страха ёкает сердце.       — О чём? — все её твёрдость и непримиримость как-то сами собой улетучиваются, и теперь голос звучит плаксиво, как будто Венера умоляет Витю Пчёлкина сжалиться и не приносить ей больше дурных вестей.       На сегодня ей и без того их достаточно.              — О… — загадочно тянет Витя Пчёлкин, но вместо продолжения шумно вздыхает, и его плечи под спортивной олимпийкой в такт вздоху заметно приподнимаются, а затем опускаются. Они совсем не похожи на плечи Борис Борисыча в погонах и парадном кителе; они ещё мальчишеские, сухощавые и совсем неспособны выдержать гнёт несовершенства этого мира. — О… О нас.       Венера снова трижды хлопает ресницами, обводит его сосредоточенное лицо глазами и переспрашивает:       — О ком?       — О нас. С тобой. О тебе и мне.       Витя Пчёлкин стискивает челюсти, как будто сдерживает рвущиеся на волю слова, и это даётся ему с трудом.       — Я не понимаю.       — Ты мне… В общем, ты мне нравишься, — как гром среди ясного неба звучит это его признание, которого Венера не ожидает совершенно: чего угодно, хоть упавшего наземь ясного неба, ожидает, а вот признания — не ожидает.       Витя Пчёлкин молчит и дышит так, что ноздри на позолочённом солнцем носу широко раздуваются.       Венера следит за мельчайшими изменениями в чертах его лица, силясь разглядеть подвох; но подвоха не находит: кажется, Витя Пчёлкин впрямь предельно с ней откровенен и душой не кривит.       — Вить, — собирается с мыслями она. — Ты же знаешь, что у меня есть…       — Ну и где он? — не даёт он ей закончить и чуть вскидывает голову. — Его который год уже не…       Он благоразумно замолкает, спрятав за зубами бескостный язык, потому что Венерин жгуче-злой и предупреждающий взгляд наотмашь бьёт его по лицу.       — Он исполняет свой долг. А я его жду. И дождусь. Когда он вернётся, мы мы поженимся.       Витя Пчёлкин в угрюмом молчании шевелит ртом. Он размашистым движением вытирает об запястье кончик носа и сверлит Венеру требовательным взглядом.       — Это не честно. Я тебя первый увидел.       — Витя-я… — произносит Венера, вдруг расплывшись в улыбке от неожиданно накатившего умиления, и даже дёргает бегунок молнии на его олимпийке от нахлынувшей тёплой ностальгии по времени, когда в жаркий летний день не было большего счастья, чем облизать сливочный пломбир в размокающем вафельном стаканчике. — Когда ты меня увидел, тебе сколько лет было? Семь?       — А разница?       — Большая.       — Не вижу я разницы. Ты на дискотеках всегда со мной танцевала. Пока не появился этот…       — Потому что вы дружили с Космосом, потому и танцевала. А Мишу я люблю. Понимаешь? Как… как мужчину люблю. А с тобой мы друзья.       — Потому что я не мужчина, так получается? Надо сначала пойти и подставить башку под пули, как Саня, чтобы быть мужчиной, так?       — Я не это сказала.       — Да ладно тебе! — морщится он с обидой и пренебрежением. — Ты так на на нас всех смотришь. Всегда. Как будто Миха твой — идеал, потому что неизвестно зачем в самое пекло сунулся. И чё в этом хорошего-то? Ты сидишь здесь, а его который год рядом нет. И вообще, может, не будет. Никогда. А ты ждёшь впустую, хотя могла бы со мной…       Звонкая пощёчина заставляет его рот замолкнуть, а голову — резко дёрнуться в сторону. Распускать руки не в Венериных правилах; но сегодня нервы у неё ни к чёрту.       — Не смей, — сквозь зубы шипит она, и пальцы уже не теребят ласково бегунок на его олимпийке, а хватают Витю Пчёлкина за грудки.       — Чего не сметь? — ухмыляется он со злобой в прищуре и добавляет: — Этого?       И снова на её губы обрушивается его сухой несносный рот, и снова Венера ни черта не может сделать, потому что Витя Пчёлкин, наученный горьким опытом, крепко держит её за затылок одной рукой, а второй — сжимает вместе два тонких запястья, обхватить которые одной рукой ему не стоит никакого труда.       Венера, как может, брыкается, но Вите Пчёлкину всё нипочём. Он пытается углубить поцелуй, но когда всё уже кажется для Венеры совершенно потерянным, неведомая сила отрывает Витю Пчёлкина от неё и швыряет в сторону.       — Ты оборзел, что ли, а?! — громыхает голос брата, который Венера сперва даже не узнаёт: такой он громкий и такой грозный.       — Я тебя, идиота, прикрываю! — хрипло кричит ему в ответ Витя Пчёлкин и с силой отпихивает от себя, а сам, не удержав равновесие, шаркает ладонями по асфальту. — Какого хрена ты тут нарисовался?!       — Космос! — приходит в себя Венера, утерев запястьем губы, и стремглав шагает к вцепившимся друг в друга Ксомосу и Пчёлкину. — Космос! Почему ты не на экзамене?! И зачем это тебя прикрывать?       Накал страстей чуть спадает; Космос и Пчёлкин (губы у него припухшие и розоватые, как, должно быть, и у Венеры) многозначительно переглядываются. Витя Пчёлкин сплёвывает в сторону вязку слюну и злобно произносит:       — Ну, сам виноват. Рассказывай теперь всё. Она с тебя не слезет.       — Веньк… — тянет брат, понурив голову, и чешет лоб.       — Ты прогулял? — Венера готова к худшему и уже вспоминает наизусть состав приёмной комиссии, чтобы вечером начать всех обзванивать.       — Да нет. Я сдал. Всё сдал. Наверное.       Ксомос зачем-то прищуренно всматривается вдаль, а у Венеры даже опускаются руки — так она почему-то поражена ответу. Хотя они с отцом вот уже который год всеми правдами и неправдами братца к этому и вели.       Венера снова глядит на свои золотые часики и непонимающе хмурится.       — Так рано? Ещё ведь уйма времени…       — Да я…       — Эй! — окликает их мужской голос за спиной Венеры. — Всё тип-топ. Написал, ответил. Как договаривались. Будет “отлично”, гарантирую.       Этот кто-то — щуплый невысокий мужичок неопределённого возраста в очках с круглой оправой, и он, мужичок, стремительным шагом чешет через сквер в направлении к ним. Венера переводит изумлённый взгляд обратно на Космоса, у которого на лице написано, что он совсем не прочь провалиться сквозь землю.       Мужичок с залысиной, врезающейся в кудрявую шевелюру мышиного цвета, останавливается в метре от Венеры и как-то выжидательно поглядывает на братца и Витю Пчёлкина. Последний, обменявшись угрюмыми взглядами с Космосом, достаёт из недр своей олимпийки стопку купюр, и это особенно сильно поражает Венерино воображение. Глаза у неё распахиваются так широко, что едва не выпрыгивают из орбит; а Витя Пчёлкин тем временем, отслюнявив несколько бумажек крупного номинала, вручает их мужичку и велит тому потеряться.       — Что всё это значит? — упавшим голосом спрашивает Венера и смотрит на Космоса с тоской в глазах.       — Что братела твой успешно всё сдал, — вместо Космоса отвечает ей Витя Пчёлкин, деловито пряча купюры в кармане. — Тебе разве не это надо было?       — Откуда у вас… у тебя… откуда эти деньги? — едва шевелит губами Венера, в уме пытаясь прикинуть, сколько папиных получек — хороших получек, не каждому в Союзе столько платят — влезло бы в эту небрежно спрятанную в пчёлкинском кармане пачку.       — А это, Венера Юрьевна, — Витя Пчёлкин сжимает губы в тонкую нить и делает к ней два широких шага, останавливается и надменно смотрит сверху вниз. — Вот это то, что делают настоящие мужики, понятно? Зарабатывают бабки и решают проблемы. Бывайте, — машет он на прощанье рукой ей и Космосу, поправляет кепку и вприпрыжку шагает в сторону смотровой площадки. Венере хочется, чтобы он снова запрыгнул на балюстраду и покатился вниз по крутому обрыву с Ленинских и прямо к чёрту — только она не помнит, до какого адова круга Вите Пчёлкину теперь надлежит опуститься: того, где черти жарят на сковородках деятелей теневой экономики с пачками добытых неизвестно как купюр, или другого — где предают вечным мукам грешников, без спросу целующих старших сестёр своих друзей?       И в этот момент Венера совершенно не думает о том, что Витя Пчёлкин может оказаться прав.       Но хочет она или нет, а правда встаёт на его сторону: вечером заходит Борис Борисович и, поглаживая её по спине, мягким сочувствующим голосом говорит, что произошла чудовищная ошибка.       Что похоронка — та похоронка, измятая Светкиными дрожащими пальцами; та самая с категоричным вердиктом “погиб” — должна была прийти на другое имя.       На имя Миши.       И Светка пока не вдова, а жена безвестно исчезнувшего.       Борис Борисыч выпивает третью рюмку, а Венера не знает, куда деться от горя: оно теперь, как Светка, не уберётся восвояси.       Горе теперь поселилось в её доме. Венере остаётся одно: надеяться, что четвёртую пить не придётся. За Сашку.

❤️ ПОЖАЛУЙСТА, ❤️

❤️НАПИШИТЕ АВТОРУ ПАРУ СЛОВ В ОТЗЫВАХ,❤️

❤️ ЕСЛИ ХОТИТЕ УВИДЕТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСКОРЕЕ❤️