Работа над ошибками

— Ты что?.. — Что слышал. — Не, погоди, то есть, ты сначала отсосал ему и только теперь, спустя шесть лет почти, поцеловал? Ты просто… Браво, блядь! — Развалившийся в своём любимом и, надо заметить, единственном в комнате кресле Ханьсюэ был очень близок к тому, чтобы расхохотаться в голос. Удерживало его от этого опрометчивого поступка только скорбное выражение лица хозяина этой самой комнаты, где они расположились. Мо Жань сидел на полу, скрестив ноги в «лотосе» и опираясь спиной на кровать. Он невидяще уставился в противоположную стену, позволяя рефлексии полностью подчинить себя. Парень и Ханьсюэ-то обо всём рассказал только потому, что размягчëнный бессонной ночью и последними событиями мозг отказывался противостоять одному штурмующему его блондинистому засранцу, нагло ввалившемуся к ним с утра пораньше. Ну ладно, не то чтобы прям с утра и не совсем пораньше: время заметно перевалило за полдень, но чем ближе подступал вечер, тем большая паника крыла Мо Жаня. Справедливости ради, надо заметить, что близнецы явились по чистую и невинную душу Сюэ Мэна с целью забрать его на увеселительную прогулку в сторону стихийного рынка, который вырастал на городской площади в праздники. Младший Мэй заглянул в комнату Вэйюя, чтобы позвать составить им компанию, но, увидев приятеля в таком состоянии, не нашёл в себе достаточно чëрствости, чтобы махнуть рукой, оставив всё, как есть. Хотя, возможно, именно так и надо было поступить. По крайней мере, в таком случае Мо сейчас мог бы предаваться тяжёлым раздумьям по поводу того, что и как он скажет Чу Ваньнину: в конце концов ведь это он просил учителя о разговоре. Не то чтобы Вэйюй был занят чем-то другим весь остаток ночи и первую половину наступившего дня. Но Ханьсюэ сейчас вообще никак не помогает, а скорее наоборот. Потому что Мо Жань всё ещё не знает, о чëм должен говорить. Нет, даже не так… Конечно же, знает. О том, что он чувствует, о чем же ещё?! О своей любви, о своей зависимости. Он должен объяснить, насколько Чу Ваньнин важен для него, насколько всё вокруг тусклое и бессмысленное, если рядом нет его учителя. Обязательно должен убедить, насколько серьёзно настроен. Только вот… Мо Жань безотчетно подносит руку к губам. Вот только… — Я думал, что пикап - это про другое, не? — Всё же не удерживается от подколки приятель. — Уже жалею, что рассказал тебе, Мэй. — Возвращается в реальность Мо Жань. На самом деле не жалел — наверняка подсознательно понимал, что рано или поздно это всё равно случится и друг узнает правду. Так или иначе. Просто, наверное, ему хотелось бы, чтобы это произошло по-другому. Возможно, тогда, когда участь Вэйюя уже определится, и он не будет находиться в зависе, чувствуя себя как никогда глупо. — Я, конечно, знал, что парень ты у нас… своеобразный, — голос младшего из близнецов скатывается до заговорщицкого шепота: — заметь, как изящно я заменил слово ебанутый, — тут же возвращаясь к прежнему тембру, — однако… — … жалею, что называю тебя своим другом, Ханьсюэ! — Хотя, если честно, чего-то такого я от тебя и ожидал. Даже немного странно, что ты его не вые… — Блядь, жалею, что вообще с тобой познакомился! — Подхватывается Мо Жань, не давая приятелю закончить мысль. — Прекрати! Я не для этого тебе признался. — Признаваться профессору своему будешь. — Продолжает тянуть широкую улыбку на лицо блондин. Но, вероятно, что-то в том, как хозяин комнаты морщится от этой фразы, а может, то, как прячет лицо в ладонях, заставляет эту ослепительную улыбку слегка померкнуть. — Ты ведь будешь? — Наверное… — Что значит это твоё «наверное»? — То и значит, что я не уверен. — Не уверен в чëм именно? — В том, что ему это нужно. Младший Мэй показательно шумно выдыхает, и Мо Вэйюй, как и прежде, как и всегда — ничего не изменилось, — считает, что профессию друг выбрал не ту: актёрское мастерство, вот его призвание, а не какие-то там финансы. Но выжидательно молчит. — Нет, всë-таки замена была лишняя. Ты долбоеб, Жань-эр. Надеюсь, так достаточно доходчиво? — Да что опять-то? В чëм я не прав? — В том, что слишком много думаешь. — Закатывает глаза и откидывается на спинку мягкого кресла Ханьсюэ. — И, как всегда, мимо. Ты у нас, конечно, тот ещё умелец пораскинуть мозгами, но эти твои логические цепочки, хуй победишь. — Нечего тут побеждать. Достаточно было видеть, как он отреагировал, когда… Ну, когда мы закончили, в общем… — Съебался? Для тебя это так удивительно? Но насколько я понял, он не был против того, чтобы ты его засосал. — С Чу Ваньнином это так не работает. — Бурчит Мо. Нет, он, конечно же, не обижен — он в принципе ни на кого не обижается, не в его правилах. Да и объективно обижаться не на что. Всё же, Мэй Ханьсюэ-младший был хорош не только в том, чтобы стебать его, но и в умении подмечать детали. И сейчас все детали помечены, как никогда верно. Чу Ваньнин действительно оба раза был очень даже за. Но только в процессе. Стоило дымке безумия рассеяться, как наступал откат. И парень вообще ни разу не уверен, с чем это может быть связано, хотя, некоторые идеи на этот счёт всё-таки имеются. — Он и в первый раз был не против. Только закончилось всё не очень. И тогда я тоже признался, но он даже слушать меня не стал. Хотя как раз это и не удивительно… Где вообще гарантия, что в эту самую минуту он не пакует чемодан? — Тогда действительно не понимаю, какого хуя ты всё ещё здесь. — Ну, мы договорились вечером встретиться. — Блядь, Жан-эр, я тебя умоляю, не тупи. — Да понял я, понял. — Протестует юноша, подскакивая с места и начиная суматошно метаться по комнате. Чтобы одеться ему хватает нескольких минут. — Ты за разговором к нему собираешься или трахаться едешь? — Что? Причём тут вообще?.. — При том, что ты вырядился, как на свидание к матроне не первой свежести… Если ты так собрался производить впечатление, то у меня для тебя плохие новости… — Да? Правда, на переодевание теперь требуется ещё немного дополнительного времени. — А сейчас — на рейв. Хотя, я и не против того, чтобы расслабиться. И ещё чуть-чуть… — Погоди, а разве вы не расслабляться идёте? — Недоумевает между тем Мо Жань, прыгая на одной ноге, чтобы стянуть носок с другой. — Я думал, вы Мэнмэна собираетесь в свет вывести. — А вот это тебя уже вряд ли касается. — Что? Он, вообще-то, мой брат. Я беспокоюсь за него. — Ох, какая трогательная братская забота. За хрупкую психику его волнуешься? Думаешь, что все способны на такую же херню, как ты? — Мо слушает молча, понимая, что объективно он, конечно, прав. Но субъективно… Эй, вообще-то Вэйюй его лучший друг: можно же хоть раз принять его сторону и не возникать? Тем временем, скептически разглядывая кислотно-голубое худи, Мэй-младший добавляет. — Переодень, не позорься — она тебе ещё в школе маловата была, сейчас это выглядит как… пиздец! — Да ты почему сегодня злой такой? — Не выдерживает брюнет. — Вроде, праздник… — Он внимательно следит за поджавшимися губами, сопоставляет это с темой их разговора и, не сразу, с трудом, но, наконец, понимает причину такого поведения. — О! О… — И чего ты разокался? — Опять Цзымин учудил?.. — Иногда лучше не знать ответов на некоторые вопросы, Жань-эр. — Наставительно замечают в ответ. — А ещё иногда можно не прикидываться бесчувственным мудаком и сказать всё, как есть. — Иногда да, — легко соглашается блондин, — но сейчас явно не тот случай. Ты бы лучше подумал, что профессору своему говорить будешь. — Я подумал. — Уверен? — Как никогда. — Что ж, тогда не вижу причин задерживать тебя дольше. Я бы передал привет учителю Чу, но не думаю, что это будет уместно… — Ханьсюэ снова широко улыбается, а Мо Жань думает о том, что они под стать друг другу, потому, видимо, и друзья. Как там его цензурно обозвали? Своеобразным? Похоже, что младший из близнецов такой же ебанутый, как и его приятель, и сам прекрасно об этом осведомлён. ******** Мо Жань так хорошо помнит свое первое появление здесь. Да, до ужаса банальное, избитое клише, но кажется, что это было только вчера. То позднее утро, когда Чу Ваньнин прогнал его из своей квартиры, словно паршивого щенка. Он помнит каждую выкуренную сигарету, каждый нелестный эпитет, которым награждал своего учителя. Помнит промозглый, пробирающий до костей холод, потому что тонкая футболка хоть и была с длинными рукавами, но не грела ни черта. И, конечно же, помнит то ощущение растерянности… Так же хорошо, до последней детали, врезался в память его приход на следующий день. И потом. И снова. И опять… В какой момент эта старая, обветшавшая калитка перестала казаться ему порталом в другой мир? Когда стала частью его жизни, частью его самого? Можно ли вспомнить и отследить миг, когда то, что скрывалось за этой дверью, стало не просто частью, а основополагающей, ширясь и разрастаясь, пока практически не вытеснила всë остальное? Удастся ли отыскать в прошлом ту минуту, ту секунду, когда всё самое ценное, что когда-то было у него, скрывалось там, за этими глухими кирпичными стенами? Однако стоило Чу Ваньнину уехать, этот дом и этот двор перестали представлять для него такую большую ценность. То были просто стены. Просто деревья и кустарники, просто мебель и утварь. Да, хранящие следы воспоминаний, но теперь они походили на красивую шкатулку: можно на досуге полюбоваться занятной вещицей, но без наполняющих нутро драгоценностей, это всего лишь безделушка. И сейчас, за этой дверью, в этих стенах находился тот, кто вновь наполнил всё смыслом. Тот, кто одним своим существованием обрушил столпы, на которых зиждилось всё существование Мо Жаня до их поворотной встречи. И построил новые, непривычные, пугающие своей внушительностью. А сейчас. Круг замкнулся. Он снова стоит здесь, на этом самом месте, перед рассохшейся калиткой, вмурованной в сплошную, высокую ограду, и снова там, за ней, мир неизвестный, неизведанный. Потому что, к чему приведёт предстоящая встреча, остаётся только гадать. И теперь он так же растерян, как и впервые оказавшись здесь, а пронизывающий холод точно так же, как и тогда, пытается залезть в рукава куртки, заползти за шиворот, пробраться в расстегнутый воротник. И это так похоже на то, что было когда-то. И так абсолютно по-другому. Решившись, Мо Жань слегка толкает створку, проверяя, не стоит ли заглянуть в старый тайник. Но она не заперта, и от этого и без того неровный, нервный пульс немного стопорится: его ждут? Или же, наоборот, Чу Ваньнин бежал в панике, не потрудившись даже закрыть за собой? Оба варианта кажутся возможными, но второй хочется гнать от себя как можно дальше, тогда как первый - прижать к груди, чтобы сполна насладиться этим осознанием. Но юноша больше не хочет медлить и, толкая створку, проходит во двор, где его ожидает зрелище удивительное и в то же время завораживающее. Возвышающийся чуть ли не посередине выложенной затëртой, ветхой плиткой площадки хайтан цветёт. Вэйюй столько раз видел это дерево, но ещё ни разу не становился свидетелем такой чарующей вести о наступлении весны. Нежные, тëмно-розовые, почти красные цветы, яркой пеной покрывают старую яблоню от макушки чуть ли не до самой земли. Ещё не вечер, и солнце только-только начало склоняться в сторону горизонта, но уже потихоньку вызолачивает всё, к чему могут прикоснуться робкие февральские лучи. И плотно набитые душистые соцветия утопают в ореоле золотистой дымки, мерцая, словно дивный, пленительный мираж. Хотелось сесть на малюсенькую скамеечку под сенью сказочного красавца и просто любоваться этим символом торжества жизни, этим ослепительным напоминанием о том, что за морозами обязательно последует тепло, расцветая самым прекрасным образом. Любоваться и не думать о худшем, оставить все свои страхи и сомнения за пределами двора. Но увы. Мо Жань поднимает голову и видит окна, за которыми эти его страхи и сомнения скрываются. Только оставлять их там никак нельзя. А потому он быстрее спешит прошагать по плитам, на которые тонким кружевом накинуто покрывало из опавших лепестков, чтобы как можно скорее оказаться на верхнем пролёте лестницы, перед дверью в квартиру на втором этаже. Но тут вся его решимость снова прячется, ускользает от него юрким ужом в высокой траве. И он ещё дважды сжимает и разжимает кулак прежде чем опустить его на деревянную поверхность в отрывистом стуке. И когда ему всё же отвечают, когда дверь открывается, парень не может сдержать облегчённого вздоха. Не уехал. Не сбежал. Мужчина встречает его молчанием и скрещенными на груди руками. Парень заявился намного раньше, чем они условились, но ни единого вопроса по этому поводу не звучит. — Вот. — Мо Жань неловко протягивает пакет с контейнерами, полными угощений, проходя в дом, разуваясь, снимая куртку. — Это от тётушки… Угощения Чу Ваньнин принимает, при этом тщательно избегая даже малейших прикосновений. — Она знает, где ты? — Бесстрастный голос звучит не так, как обычно, тысячи и тысячи раз до этого. Что-то в нëм изменилось, и это заставляет безымянное нечто в груди студента заполошно трепыхнуться. Однако, этого явно мало для решительных действий, поэтому всё, на что его хватает, это всего одна фраза: — Я не говорил, но похоже, что и не надо было. И снова замолкает. Нервозность и напряжение затягиваются петлёй вокруг обоих. Тишина давит духотой, окольцовывает невозможностью, выбивает почву из-под ног нерешительностью. Оба готовились к разговору. Но оба не знают даже с чего начать. Оба старательно избегают смотреть друг на друга. — Мо Вэйюй… — Профессор… Парень поднимает глаза, тут же врезаясь в серьёзный, изучающий взгляд напротив. Накануне в этих золотистых радужках плескалась паника. Сейчас там — только болезненная, невыразимая тоска. И Мо Жань забывает всё, что собирался сказать. Каждое слово о необходимости и привязанности в спешке покидает его голову, оставляя после себя лишь звенящую пустоту и лёгкость. В тесном пространстве коридора они и без того достаточно близко, но студент неосознанно подаётся вперёд, оказываясь почти вплотную к своему преподавателю. На периферии ещё мельтешит короткая мысль о разговоре, ради которого он сюда пришёл. И по-хорошему, ему бы сейчас взять себя в руки и отступить. По-хорошему, это если делать всё, как должно быть, как он полдня рисовал в своём воображении: они должны пройти на кухню, где Мо Жань нальëт воды в до боли знакомый чайник и поставит его кипятиться. Если всё делать правильно, он возьмёт хорошо знакомый заварочник оттуда, откуда привык брать несколько лет назад, насыпет в него свежих чайных листьев и станет ждать. Если поступать верно, Чу Ваньнин должен бы сесть на свой любимый стул напротив окна, а Вэйюй в это время разлить заваренный чай по чашкам из старинного фарфора и занять своё место рядом с любимым учителем. Правильный расклад подразумевает, что где-то в этот момент юноша должен будет со всей возможной искренностью и открытостью постепенно, шаг за шагом открыть своё сердце и вынуть из него все те признания, что росли и крепли в нём годами. Если делать всё по уму и так, как было задумано изначально, он должен дождаться ответа Чу Ваньнина на своё витиеватое признание. Ответа, безусловно, положительного, иначе зачем все эти дурацкие планы, если ему ответят отказом? И только тогда, согласно все тому же плану, разумеется, где всё так правильно и выверенно, где грамотно и чётко, он встанет на колени перед самым дорогим его сердцу человеком на всём белом свете и запечатлеет на его губах скромный, практически целомудренный поцелуй. Но по плану и правильно, так, как должно быть, конечно же… Конечно же. Не идёт ничего. Всё летит к чёрту и в бездну, и куда-то там ещё, когда он в эти прекрасные раскосые глаза заглядывает. Когда видит в них эти пугающие и боль, и тоску, и что-то намного, намного большее. Такое огромное, такое всеобъемлющее, что простыми словами выразить не получится. И раз уж всё это так, то кому они тогда нужны, слова эти? Вот только эмоции Чу Ваньнина кажутся громче любых фраз, оглушительнее любого крика, и Мо Жань не справляется. К Чу Ваньнину тянет так, будто юноша по рукам и ногам в стальные цепи закованный. И непреодолимая сила его, закованного, тащит, не оставляя ни малейшей возможности даже подумать о всех своих планах. И он сам навстречу силе этой стремится. К Чу Ваньнину ближе, плотнее подаётся. Потому что не может не. Потому что даже если мог, не стал бы сопротивляться. Потому что учитель выглядит совершенно беззащитным и таким уязвимым, каким никогда не был. Даже тогда, когда без сознания бредил в болезни в тот первый раз… Даже накануне вечером он таким… И близко. Не был. И тут он понимает: вот оно — то, что так тщательно было скрыто за многими ли неприступных ледяных стен, что ревностно охранялось, выставленными напоказ бесчисленными масками. И тот мальчишка, которым он был когда-то, наверняка пришёл бы в неописуемый восторг от увиденного. С чувством триумфатора упивался бы открывшимся зрелищем. Но молодой мужчина ощущает только, как болезненно, как тревожно сжимается сердце в груди. Как хочется прижать палец к тонкой складке между нахмуренных бровей и, наконец, разгладить. Стать тем, из-за кого она исчезает, а не появляется так часто. Хочется оказаться настолько близко, чтобы можно было пересчитать каждую из пушистых, длинных ресниц, что так трепетно дрожат под его взглядом. Трепещут, но не опускаются, чтобы закрыть собой весь мир. Глаза в их обрамлении смотрят прямо, открыто, и Мо Жань тонет в них, залипает, как дурная, безмозглая мошка, привлечëнная сладостью мёда, не заметившая, что попала в ловушку. Оглушенный и обездвиженный, он смотрит, подмечая горький изгиб бледных губ и покрасневшие уголки глаз. Наверняка, Чу Ваньнин тоже не сомкнул их сегодняшней ночью. О чëм он думал всё это время? Что за мысли привели его к этому состоянию? Неужели вновь жалел об очередной допущенной ошибке? А может, о том, что совершил её с именно с Мо Жанем? Снова. Но юноша чувствует, как на его щеку, словно в опровержение этим тревожным догадкам, мягко, едва ощутимо ложится прохладная ладонь. Прикосновение выходит осторожным, будто боязливым, и потому кажется не настоящим. Как и движение большого пальца, невесомо оглаживающего его скулу. И чтобы убедиться в том, что это правда, узкую кисть учителя он накрывает своей, широкой и горячей. На этот раз сам прижимается к ней, чуть прикрыв веки от зудящего под кожей удовольствия, трётся об эту руку, будто восторженный щенок, требующий ласки и внимания. Вэйюй немного поворачивает голову, чтобы ещё раз мазнуть захваченной в плен ладонью по щеке, а затем — вновь прижаться к ней, теперь уже ртом. И видит, как безысходность в широко распахнутых глазах сменяется недоумением. Как бледные губы в изумлении приоткрываются, словно Чу Ваньнин собирается что-то сказать, но по-прежнему не издаёт ни звука. Парень тяжело сглатывает, поднимая вторую руку, чтобы ей, в свою очередь, коснуться лица мужчины. Кончиками пальцев от переносицы прослеживает прямую линию брови, съезжает ими к виску, чтобы вслед за тем опуститься под челюсть, к самому основанию шеи. Приостанавливается, слегка поглаживая, наслаждаясь шелковистостью кожи и, скорее ощущая, нежели слыша, как с губ преподавателя срывается тихий прерывистый вздох. И это становится сигналом. Тайным знаком. Неумолимым приказом. Зашифрованным призывом. Как угодно. Это становится той самой каплей, что заставляет жидкость пролиться из переполненного сосуда. Той крохотной составляющей, которой оказывается достаточно, чтобы Мо Жань поддался искушению снова проверить мягкость и тепло этих сухих губ… Своими. Потому что казалось очевидным, что он просто преувеличил. Что это его агонизирующий от перегрузки эмоций мозг неправильно считывал информацию с рецепторов, ну или как там это всё работает? Потому что… Чисто объективно, ну губы и губы ведь — они не бывают сладкими, Вэйюй проверял. Столько долбанных раз проверял, но ещё не случалось такого, чтобы хотелось припасть к чьим-то губам, ловя какой-то неебический, кайф от вкуса, который хотелось слизывать с них, как капли божественной росы. Так что да, совершенно точно его мозг ошибся, слишком уж приукрасил ощущения, потому что, ну, явно же был не в себе, ровно как и его хозяин. И когда это сумасшествие, в которое превратился их первый поцелуй, прошло, ошибка эта стала очевидной. Потому что… После, он всю оставшуюся ночь пытался вернуть этот вкус, почувствовать его, проходясь языком то по нижней своей губе, то по верхней, но… Его там не было. Как не было и самого Чу Ваньнина в его комнате. Как не было и намёка на его нахождение там. Так может, всё было миражом, и наваждением, и самообманом? Томительной грëзой, в которую он, наконец, провалился, не справившись со своими эмоциями, уснув на своей кровати в дядином доме. Но сейчас, эта сладость вновь оседает на кончике языка. И нет. Это не было преувеличением, приукрашением и всей той ерундой, в которой он себя убеждал. Потому что. Это было чëртовым преуменьшением. Потому что. На деле эти губы ещё слаще, чем он запомнил. Ещё мягче. Ещё нежнее. Ещё желаннее. Разве такое возможно? Мо Жань смакует этот вкус и думает о том, что практически ничего не знал о себе, до того, как встретить Чу Ваньнина. Не знал, сколько в нём на самом деле чувственности и ласки, заботы и нежности. Такого с ним не было никогда, ни с одним из его многочисленных партнёров. Обычно его ласки, если и случались, то были грубыми и даже жестокими, но по большому счету он предпочитал обходиться и вовсе без них. Его скупую нежность не многим довелось ощутить на себе, да и бывало это в моменты особенно сказочных приходов. Так что нет, он не считает себя ни ласковым, ни чувственным… Но сейчас, поощряемый молчаливым разрешением, он целует аккуратно, легко, едва касаясь. Сейчас, юноша вкладывает в свои действия всю деликатность, на которую способен, всю чуткость и привязанность, которые так и не смог выразить словами. Пальцами он продолжает осторожно поглаживать шею, слегка задевая кромку волос, невесомо проводя под линией челюсти, бережно приподнимая подбородок. Он всё ещё боится, что Чу Ваньнин исчезнет, испарится как когда-то, снова оставив вместо себя разрушительную, отчаянием больную пустоту, и потому взгляд не отрывает от глаз, где золото тает, плавится, превращаясь в густую патоку. И движения Мо Жаня плавные, долгие, тягучие, словно этой вязкой сладостью затоплены. Как сам он чувствами к этому мужчине затоплен — предел того, что он мог выдержать давно пройден, но они всё продолжают зарождаться в самой глубине, продолжают литься, выплëскиваясь через край. Он никак не может их удержать. Не тогда, когда прикасается к тому, кем они пробуждены, на кого направлены. Но он всё ещё не уверен, что это не плод его разыгравшегося воображения, не воплощающаяся во сне мечта. Хотя, если даже и так, то Вэйюй не хочет просыпаться. Не хочет возвращаться туда, где снова будет почтительно кланяться без всякой возможности прикоснуться. Но если это все-таки сон… Парень постарается запечатлеть в памяти каждое ответное движение, каждый сцелованный рваный вздох. Запомнить, как чернота зрачков в фениксовых глазах разрастается, скрадывая золотистое мерцание радужек, захватывая его самого. Однако, когда на его грудь, там где гулко и спешно бьётся сердце, несмело опускается ладонь, он перехватывает запястье, вдавливая в себя хрупкую кисть, заставляя их обоих почувствовать реальность происходящего. И руку из его хватки учитель больше не пытается забрать, напротив — прижимает её с ним вместе, ловя каждый суматошный удар, грозящий стать последним, ломающим рёбра перед тем, как самая жизненно важная мышца в его теле, наконец, вырвется навстречу этой ладони. Ладони, в которой над ним больше власти, чем во всём остальном мире. — Черт возьми… — Сипло шепчет он, чувствуя, что уже соскальзывает. Юноша явно переоценил свои силы и выдержку. Он считал, что уж в таких-то делах более чем искушён и сможет остановиться в любой момент. А потому совсем не планировал заходить дальше. Не хотел снова сделать что-то не то и напугать этим Чу Ваньнина. Платоническое, почти невинное касание губ не должно стать для физика чем-то слишком, а для Вэйюя одного только этого хватает, чтобы почувствовать себя, как никогда счастливым. Но он не учёл одной вещи. Одной единственной детали, которая в два счета перечеркнула все его добрые намерения. В его руках Чу Ваньнин. И одного только этого хватает, чтобы вся его хвалëная стойкость посыпалась, как карточный домик от дуновения малейшего ветерка. Но когда под лёгкими поцелуями мужчина становится податливым и даже покорным, Мо Жаня уже основательно ведёт, и он запоздало понимает, что остаться сдержанным и благоразумным не выйдет. Не получится у него так просто остановиться, только если учитель прямо сейчас не врежет ему, возвращая в сознание и приводя в чувства. Но очевидно, что у того и в мыслях нет ничего подобного. Напротив. А потому… — Черт, Ваньнин… — Едва слышно повторяет он, прежде чем затянуть их в настоящий, глубокий поцелуй. И окончательно пропасть в нём. Потому что мужчина с готовностью отвечает ему. Как и накануне, в его комнате, — неумело, немного неуклюже и, как будто, неловко. Но с той же страстью, с тем же безрассудством, поделëнным на двоих. И для Вэйюя это определённо карт-бланш. Для его рук, которые больше не ограничиваются лёгкими, совсем целомудренными прикосновениями, которые теперь гладят и сжимают настойчиво, властно. Парень сминает мягкую фланель домашней рубашки, желая покорить своего строптивого учителя. Но вместе с тем, и даже наверное, в большей степени сам покоряясь. Уже не только губы оказываются захвачены в плен жадного и жаждущего рта Мо Жаня. Он целует, кусает, клеймит, присваивая… Сам с охотой отдаваясь и даря. Расстëгивая пуговицы одну за другой, ученик спускается с шеи ниже, на ключицы, и дальше — языком исследуя открывающуюся из-под ткани кожу. — Что?.. — Чу Ваньнин отшатывается от него, когда до середины расстëгнутая рубашка сползает вниз, бесстыдно обнажая алебастрово-белое плечо. Полыхающий жарким румянцем, с подëрнутыми мутной дымкой глазами, он непонимающе смотрит на юношу, будто силится вернуть благоразумие. Впрочем, не сказать, что ему это удаётся. — Что ты делаешь? — То, что хочу сделать… — Его голос низкий и влажный от захватившего тело возбуждения. А от того, насколько соблазнительно сейчас выглядит его преподаватель, юноша едва сдерживается, чтобы не наброситься на него, как оголодавший хищник. — То, чего мы оба хотим, разве нет? — Огрубевшей от частого дриблинга* подушечкой большого пальца он с силой проводит по соску, и ответом ему служит придушенное хныканье. Совершенно точно это приглашение к действию, и парень снова жадно припадает к шелковистым губам. — Мо Жань… — Мужчина задыхается, подставляясь под ласки. Губами ловя лихорадочные поцелуи, теперь сам забираясь ладонями под футболку своего ученика. И от этих несмелых прикосновений, парня уже не просто ведёт. Его отчаянно, сверх всякой меры, кроет. Ему становится мало одних лишь губ, он хочет большего. Хочет почувствовать каждый цунь этого идеального тела. Хочет вдавить его в себя, вплавить, стать с ним единым целым. По венам бы пустить Чу Ваньнина, в кожу втереть. Чтобы навсегда. И он наверное действительно на грани помешательства. Потому что, такие желания должны бы пугать. Но они только ещё больше заводят. — Мы… Ох… Мы должны… Остановиться… Должны поговорить… — Однако этот севший голос, в который закралась незнакомая ранее хрипотца, никак не помогает, даже близко не отрезвляет, наоборот, острым лезвием проходясь по нервам, лишь распаляет ещё больше. Сильнее. Жарче. — Да, — С готовностью выдыхает Мо Жань, с трудом отрываясь от шеи своего профессора, обдавая тёплым дыханием влажную кожу, от чего, похоже, у Чу Ваньнина вылетают из головы последние правильные мысли. — Да, нам надо… Надо?.. — Интересуется парень, вряд ли понимая о чем они говорят, но точно зная, что именно им обоим надо. Поэтому напряженными от вожделения руками спускается от лопаток, вдоль позвоночника, ниже, проскальзывая под мягкую ткань домашних брюк. Привлекая податливое тело ближе, сам нетерпеливо дëргая бедрами навстречу, вжимаясь, потираясь. — Дааа… — Бесконтрольный вздох, больше напоминающий тихий стон вырывается в ответ. Ответ ли это на вопрос или на очередную ласку? Звук раскалённым жаром льётся по позвонкам, оплавляя и без того коротящий разум, к чертям сжигая все предохранители. — Ох, что же ты творишь-то?.. — Хрипло шепчет Вэйюй, на этот раз забираясь между их прижатыми друг к другу телами. Но его вскользь мажущий по лицу мужчины взгляд выхватывает страдальческий излом бровей, крепко зажмуренные глаза и до крови закушенную губу. И скребущее по изнанке благоразумие всё же заставляет слегка притормозить. Совершенно очевидно, что Чу Ваньнин вряд ли готов к полноценному сексу. И Мо Жань выдыхает, взывая к тем мизерным крупицам здравого смысла, что ещё не сгорели в пламени возбуждения. Однозначно, идея трахнуть физика прямо тут, у стены в коридоре очень-очень плоха — он не может позволить себе так с ним поступить. Только не с ним. Да от одной лишь мысли, чтобы поиметь Чу Ваньнина так же, как делал это с десятками безымянных, безликих людей раньше, к горлу подкатывает тошнота. Парень переводит дыхание, пытаясь собраться хоть с какими-то остатками разума… Но все они срываются в бесконечно глубокую бездну, когда он видит, наконец, своего учителя перед собой целиком. В повисшей на локтях рубашке, открытого и уязвимого, невинного, но всё же распалённого… Всё же опаленного… Желанием. Обжигающим. Пульсирующим. Порабощающим. И Мо Жаню нестерпимо хочется ему помочь. Не важно, получит ли он сам хоть какую-то разрядку сегодня. Всё, что ему на самом деле нужно — довести Чу Ваньнина до самого пика удовольствия. Ещё раз увидеть, как острое наслаждение искажает прекрасные черты. Мо Вэйюй мягко касается пояса домашних брюк, пальцами неглубоко скользя под широкую, эластичную резинку. — Ты… — Фразы рвутся отдельными словами, когда в глотке застревает раскалëнный клубок похоти — ни проглотить, ни выплюнуть. — Ты позволишь… мне? Но похоже, что Чу Ваньнин уже не в состоянии что-либо говорить, отвечая телом, подаваясь вперёд, крепче хватаясь за твёрдые плечи. Он без слов просит. А Мо Жань слышит каждое из этих невысказанных слов. Он знает, насколько умелы его опытные руки. В курсе, что ими, не понаслышке знающими, что такое разврат, без труда может превратить своего преподавателя в послушную игрушку. — Посмотри на меня… — Шепчет парень, поднося свою ладонь ко рту. — Я хочу тебя видеть. Под пристальным взглядом расфокусированных глаз феникса, облизывает еë, улыбаясь так, что озорные ямочки на его щеках буквально источают соблазнительную сладость и самодовольство. — Ах!.. — Разве мог такой невинный человек, как Чу Ваньнин устоять под натиском этих грубоватых пальцев, привыкших потворствовать желаниям плоти? Мо Жань же, завороженный, продолжает смотреть в медовые глаза, видеть в них рождённое похотью наслаждение. Видеть в них своё отражение. Видеть жажду по нему и удовлетворять её. Разделяя на двоих этот голод. Пополам деля безрассудство. Сгорая в общем, страстью полыхающем пожаре. — Блядь! — Если изначально он хотел доставить удовольствие только Чу Ваньнину, то теперь понимает — чёрта с два он вывезет. Резким движением сдëргивая с себя джинсы вместе с бельём, он нетерпеливо прижимается к учителю, глуша его горячий стон поцелуем. Воздух наполнился откровенными влажными звуками и громким, прерывистым дыханием двух возбуждённых мужчин. Но много времени им не требуется. Сначала студент чувствует крупную дрожь, пробежавшую по телу физика. После чего, подняв голову, Чу Ваньнин сам яростно целует его. И в тот момент, когда Мо Жань ловит губами его оргазм, рваными хрипами рвущийся наружу, он осознаёт, что совсем вообще… Даже приблизительно не понимал до этого, насколько же сильно он влип. Ученик кончает практически сразу же, следом, за пару секунд догоняя своего учителя, захлëбываясь воздухом, и стонами, и удовольствием. Чу Ваньнином захлëбываясь. И на деле-то, он не прочь и вовсе в нëм утонуть. Мо Жань загнанно дышит, пытаясь прийти в себя, дождаться момента, когда все вокруг обретёт устойчивость и перестанет уплывать. Он опускает голову, прижимаясь ко лбу Чу Ваньнина своим, и распахивает глаза, встречая все ещё влажный и туманный от пережитого удовольствия взгляд. Но золотистая кайма вокруг черноты ширится, разрастаясь до привычных размеров застывших льдистых озёр. Брови вновь сходятся знакомым изломом, а между ними вычерчивается тонкая морщинка. Плотная фланель рубашки скользит на своё законное место, скрывая собой следы лихорадочной страсти, оставленные юношей. И сердце замирает, схваченное тревогой. — Мо Жань… — Только не это. Парень медленно качает головой, зная, но не желая слышать то, что последует дальше. — Не прогоняй меня… — Почти мольба. Да нет же — настоящая молитва. Но его божество оказывается глухо к этим словам. — Не думаю… Что это хорошая идея, Мо Жань. — Позволь мне остаться. — Нет. — Мы же… Должны были поговорить. — Как видишь, разговора не получилось. И я считаю, что тебе лучше уйти. — Это слишком даже для тебя, Чу Ваньнин… — Слишком? — Вспышка злости на этого упрямца настолько сильна, что глушит даже очередной приступ ненависти к себе. — Тогда, где же твоë «слишком», Мо Жань? Что ещё мы должны сделать, чтобы ты остановился? — Что ты имеешь?.. — Я имею ввиду, что впредь ты должен держаться от меня подальше! Что с этого момента… — От разрывающих эмоций его буквально трясёт. Да, он хотел этого. Он знал, на что идёт. И всё же не понимал до конца. В глубине души Чу Ваньнин надеялся, что если получит желаемое, если позволит им зайти достаточно далеко, то наваждение отступит. Но понимание того, что никуда оно не денется, что голод его только усилился, что отпускать Мо Жаня не только не хочется, наоборот — единственным желанием, настойчивой потребностью стало прижать и прижаться и остаться так с ним если и не навсегда, то хотя бы настолько, сколько им отпущено… Это понимание настигает прежде, чем успевают схлынуть остатки пережитого удовольствия. От этого осознания — словно разъяренный дикий кот полосует внутренности. Его когти недостаточно мощные, чтобы пары ударов хватило превратить всё в кашу. Но вполне себе острые, чтобы оставить трепыхаться, исходя кровью и болью. Потому что… Он хотел быть с человеком, который ему не принадлежит. И это желание не имеет никакого смысла. Потому что… Не имеет никаких шансов. — С этого момента… — Обессиленно шепчет он, пытаясь вернуть себе хоть какое-то подобие самообладания. Но ещё никогда это не было для него так трудно. Даже в тот далёкий, самый первый раз, получив от Мо Жаня ту самую нечаянную, незаслуженную ласку, прогнать его, а самому исчезнуть из жизни своего ученика было намного проще. — С этого момента… Не приближайся ко мне, Мо Вэйюй. Когда это случилось впервые ещё можно было списать всё на ошибку, на случайность. Глупую и желанную, намеренно допущенную случайность. Когда они целуются в доме его лучшего, единственного, друга, с натяжкой и кучей оговорок ещë как-то удастся назвать это совпадением. Ну или чем-то очень на это похожим. Но то, что было между ними сейчас, не может не подтверждать закономерность случайностей и совпадений. И Чу Ваньнин с этим не согласен. Он не желает становиться позорной закономерностью в жизни Мо Жаня. Не желает быть кем-то незначительным, кем-то, кем можно утешиться или развлечься во время свободное от основных отношений. — Я не понимаю… — Парень выглядит растерянным, но от этого у мужчины возникает нестерпимая потребность его ударить. Или накричать на него. Или хоть что угодно, как угодно — лишь бы перестало так разрывать изнутри. — Тут нечего понимать! — Распаляемый гнев придаёт ему сил, и его хватает даже на то, чтобы заметно повысить голос. — Ставишь ли ты очередной эксперимент, или тебе просто не хватает адреналина? Меня это не волнует... Но не за мой счёт, Мо Вэйюй! — Эксперимент? Адреналин? Ты хоть слышишь себя?! — В ответ на его гнев в чёрных безднах глаз Мо Жаня загораются лиловые искры. — По-твоему я такой человек? Или ты всё ещё считаешь меня неразумным ребенком? Что плохого в том, чтобы просто тебя любить, а?! Почему ты снова меня за это наказываешь? Скажи, Чу Ваньнин, я недостаточно хорош для тебя? Что ещё я должен в себе изменить, чтобы быть достойным твоего внимания? — Любишь? — Нервная дрожь охватывает всё тело, но выбор невелик — либо так, либо из его глаз польются позорные слезы. Плакать перед Мо Жанем - что может быть унизительнее? Он вообще никогда и не перед кем этого не делал. Поэтому продолжает сыпать обвинениями, не имея возможности контролировать свои фразы так же тщательно, как делает это обычно. Попросту не находя сил ещë и на это. — Твои слова хоть чего-то стоят? Как можно любить сразу нескольких человек?! Скажи, Мо Вэйюй, твоё сердце настолько огромно, что там может вместиться целая толпа?! — Какая ещё толпа? Какие люди? О чëм ты вообще? — О том, что это низко — строить отношения с одним человеком, а спать с другими! О том, что Ши Минцзин совершенно точно не заслуживает такого обращения! — Учёный наблюдает, как с каждым произнесенным словом лицо его ученика застывает и каменеет, словно маска. Но остановиться и проанализировать происходящее уже не может. Потому что его на полной скорости несёт. — Я говорю о том, что никому не понравится, когда его используют! Потому что даже если этот кто-то и даёт согласие, это не значит, что потом ему не будет плохо, не значит, что он не пожалеет об этом!.. Потому что это не значит, что мне не будет больно, Мо Жань, потому что я тоже живой человек!.. Он не сразу понимает, что именно только что сказал, но когда осознание настигает его, мужчина резко захлопывает рот. Неужели он действительно сделал это? Неужели сказал об этом Вэйюю открыто, прямо в лицо? Стыд удушающей верёвкой схватывает шею. Он не планировал этого. Вообще никогда. Идея с разговором, которую предложил Вэйюй, была хороша и рациональна, но каким-то внутренним чутьём понимал, что ничего действительно хорошего из этого не выйдет. По крайней мере, конструктивного диалога точно не получится. Но и настолько далеко заходить, становиться тем, из-за кого его ученик так легко предаст своего парня, он точно не собирался. Не собирался. Но всё же стал. Однако, Ваньнин все ещë надеется, что не прав, что это не так, ведь Мо Жань не из тех людей, что будет относиться подобным образом к своему избраннику. Этому наверняка есть какое-то логическое объяснение. Должно быть. Иначе… Горечь противным склизким комом застревает в горле. Он не мог так ошибиться в этом человеке. Или всё же мог? — Так вот в чем дело? — Юноша пристально вглядывается в него, будто силится увидеть нечто большее, чем говорят ему слова профессора. Но в этом взгляде нет колкости и насмешки, он не препарирует Чу Ваньнина, как когда-то давно, в то время, когда Вэйюй был учеником в старшей школе «Сышэн», а он — его ненавистным учителем. — Тебя только мои отношения с Ши Мэем так беспокоят? — Зато, я вижу, что тебя они не беспокоят вовсе! — Неужели он действительно ошибся? Неужели Мо Жань, которого он так любил, которому отдал своё сердце, которому и себя готов был отдать так же легко… Неужели, на самом деле, этот человек так жесток даже к близким людям? Неужели он настолько сильно ошибся? — Нет, не беспокоят. — Подтверждает парень, и на лице его начинает проступать улыбка, сначала робкая, неуверенная, постепенно ширясь, разгораясь всё ярче. Пленительная. Шокирующая. Потому что Чу Ваньнин с трудом находит в себе силы выстоять против такого открытия. Потому что в этот раз предали не его — не было, как когда-то, в далёком-далëком прошлом, злых слов в его адрес, не было бесконечной боли и крови, которая, казалось, покрыла каждую поверхность… Но ощущение почти такое же. Почти. Только кажется что теперь ещё хуже, потому что нет физической боли, которая могла бы отвлечь. И потому все нервные окончания агонизируют в боли ментальной. Но сквозь шум в ушах он всё ещё может расслышать негромкое, но уверенное: — Потому что их нет. Нет никаких отношений между мной и Ши Минцзином, Чу Ваньнин, ты ошибся. Всë-таки ошибся. Смысл сказанного доходит до него не сразу. Но по мере осознания ледяная рука, сжавшая внутренности, ранящая их острыми неровными краями, потихоньку разжимает свою болезненную хватку, и Ваньнин вспоминает, как нужно дышать. И, пользуясь этим, делает судорожный вдох. А на скулу ложится тепло широкой ладони, чтобы согреть его вымерзшее сердце, чтобы успокоить хаос мыслей, что неудержимым цунами поднимается на него. Не умея сдержать этот разрушительный поток, мужчина зажмуривается, и почти тотчас ощущает невесомые, словно касание крыльев бабочки, поцелуи на своих веках… — В других людях, в любых других отношениях нет никакого смысла, Ваньнин, потому что я весь… — Жаркий шепот следует за губами, оседая на его бровях… — Весь — всё что у меня есть, весь, чем я являюсь… — Переносице… — Принадлежу тебе. И только тебе. Если, конечно, тебе это нужно… — Скулах… — Только если… — Подбородке… — Только если я нужен тебе. Губах…