Предать или предаться?

      В тот день всё было другим. Она не могла описать это чувство, когда просыпаешься и понимаешь, что вокруг всё изменилось. Не так, чтобы сразу уловить: глаз не цепляется за что-то конкретное, но понимание нереальности всё сильнее и сильнее стискивает грудь, мешая сделать глубокий вдох. Откуда-то из глубины дома доносились странные звуки: хлюпанье, тихие стоны, кашель и потрескивающий голос радио: — Этот день станет одним из самых запоминающихся в истории, ведь сегодня утром… Началась война. *** Она не плакала ни когда отец ушёл на фронт, ни когда мать в истерике металась по дому всё крича и крича его имя, ни когда брат собрав холщевую сумку покинул их тихой августовской ночью, чтобы присоединиться к антигитлеровской коалиции летом 1941. Он погиб в первой же битве, мать получила похоронку спустя две недели после его ухода. Франция капитулировала, но слёзы так и не появились на её глазах, она не могла себе позволить, только не сейчас, пока её милая мама сутками напролёт лежит в кровати, рассматривая фотографии мертвого сына и отца… Тоже мёртвого. Она не сказала ей, что ещё в конце 1940 забирая с почты посылку, ей протянули ещё и небольшой конверт с извещением. Бедная маменька не выдержит горя и умрёт, она знала это так же ясно, как и то, что ей самой вряд ли удастся пережить эту войну. *** Единственная выгода, которую она могла извлечь из того, что на них напала именно Германия — язык. Бабка-немка по отцовской линии настояла, чтобы их учили немецкому с самого детства. К двадцати она бегло говорила на нём, мастерски имитируя Кельский акцент, родного города бабки. Мерзкая старуха сама того не зная подарила ей билет в жизнь. Мать не могла работать, поэтому ей пришлось в спешке пойти на курсы переводчика. Молодую красивую девчонку с идеальными знаниями взяли без предварительного прослушивания. Спустя три месяца она получила документ и начала работать. Работа нашлась быстро. В оккупированной Франции мало кто свободно владел немецким, а потому грамотные переводчики ценились на вес золота. Начинала она с обычных отчетов, сидя в маленькой каморке, переводя заявления фашисткой верхушки к мирным гражданам. Каждое слово, каждую букву она выцарапывала не только на бумаге, но и на сердце. Она ненавидела себя за то, что сидит здесь и добровольно льёт яд в уши своим же соотечественникам, что вместо того, чтобы бороться, убивать сраных нацистов, взрывать их поезда, ей приходится мило улыбаться и кокетничать с офицерами, лишь бы её не изнасиловали пьяные солдаты. *** Мама умерла в апреле 1943. Она пролила всего пару слёз, и только потому, что помимо страшного горя, впервые за долгое время чувствовала облегчение. Маменька больше не страдает, и ей не придется видеть, как её дочь из хорошей домашней девочки превращается в холодную и жестокую, полную ненависти убийцу. Она наконец поняла чего хочет. Она прикончит этих фашистских скотов, один за одним, или всех разом, не важно. Главное, что она умрёт и заберёт как можно больше ублюдков с собой в ад. Кто-то ведь должен проследить, чтобы они страдали как следует. Но для начала нужно подобраться к ним как можно ближе, и если для этого потребуется изображать светскую львицу, ублажая нацистскую верхушку своими пропитанными ядом речами, она это сделает. *** К концу 1943 ей удалось скопить достаточно, чтобы перебраться в Париж. Съёмная комната была полна тараканов и крыс, но всяко лучше их маленького домика на окраине, который когда-то был таким родным и тёплым, а сейчас полный ненужных и болезненных воспоминаний. Это ничего, она сможет выжить, теперь она была в этом уверена, ведь оставшись сиротой ей больше нечего было терять, а значит месть будет поистине страшна. *** С Эммануэль Мимьё она познакомилась в одном из местных кафе, куда её притащил один из унтер-офицеров, на начальника которого она так некстати работала в этом месяце. Молодой человек был до невозможности скучен, он всё пытался впечатлить её рассказами о своих подвигах и о том сколько евреев по его милости отправились гореть в концлагеря. Она слушала его уже без той очаровательной улыбки сопровождающей каждую встречу с немцами, кем бы они не были: солдаты, офицеры, генералы. Она давно выработала технику общения с ними — чем больше лести, тем с большим шансом к тебе будут относиться благосклоннее. Но и перегибать тоже не следовало, за эти три года ей как-то удалось ещё ни разу не лечь под этих скотов, и очень бы хотелось, чтобы так продолжалось и дальше. А солдат всё говорил и говорил, не забывая приправить каждую фразу щедрым глотком шнапса. Взгляд становился всё более мутным и похабным, в какой-то момент он даже ухитрился протянуть свою мерзкую потную ладонь и дотронуться до её коленки. И тогда она увидела её. Девушка, примерно её ровесница, сидела за соседним столиком и неотрывно наблюдала за развернувшейся картиной. Никто бы в этом зале не увидел бы в её взгляде ничего кроме легкого любопытства, все кроме неё, она видела в них ненависть и омерзение. Она знала эти чувства лучше всего на свете и распознала бы за тысячами масок наигранной любезности. — Дорогая, вот это встреча! — она помахала девушке рукой. Та на секунду помедлила, но затем всё же подняла свою ладонь в чёрной перчатке. — Прошу меня простить герр Заммель, но боюсь, я вынуждена прервать наше дивное свидание, — проговорила она поднимаясь. — Там сидит моя подруга, с которой мы не виделись бог знает сколько времени. Хорошего вечера. — Н-но, — унтер-офицер икнул и попытался ухватиться за рукав её платья, — Мы же только начали. Она на секунду закрыла глаза, не чтобы успокоиться, она всегда оставалась собранной, какое бы презрение не испытывала к человеку, а чтобы прикинуть какую эмоцию лучше выдать. Вежливое раздражение? Обеспокоенность? Флирт? Она остановилась на втором: — Герр Заммель, не поймите меня неправильно, но боюсь, что если мы с вами продолжим, то ни я, ни вы завтра будем не в форме. А оберштурмфюрер не терпит расхлябанности, вы же понимаете. Она улыбнулась и мягко вырвала ткань из его ослабевших пальцев. — Да, вы правы, — он подавил икоту и слегка пошатываясь встал со стула. — Вы как всегда правы фрау… — Вот и славно, до встречи герр Заммель. Она не дождавшись ответных прощаний, поспешила к девушке и опустившись на соседний стул, быстро чмокнула её в щеку. — Прошу прощения, мадемуазель, этот офицер совсем меня замучал, — прошептала она по-французски ей на ухо. — Понимаю, эти немцы совсем не понимают, что означает слово пристойность. — Это уж точно, а ещё у них изо рта частенько пахнет квашенной капустой. Девушка хмыкнула и сделала глубокую затяжку. *** Вскоре выяснилось, что мадмуазель Мимьё оказалась вовсе не Мимьё, а еврейкой Шошанной Дрейфус. Вскрылось это на удивление глупо. После того, как она узнала, что Эммануэль владеет кинотеатром, стала частенько захаживать к ней, иногда одна, а иногда и с новым ухажером из числа младших званий, начальникам которых помогала с переводом. После сеанса она отправляла уже было рассчитывающих на нечто большее мужчин по домам, а сама поднималась наверх, в небольшую подсобку, где вместе с Эммануэль и её помощником Марселем откупоривала баночку заправского портвейна. Они могли пить и смеяться часами, рассказывая всё новые и новые истории про тупоголовость нацисткой армии, отсутствующее по слухам яичко Гитлера и многое другое. Разумеется они подружились не сразу, в начале Эммануэль держала дистанцию, но затем поняла, что их объединяет гораздо большее чем просто участь оккупированных французов. Они ненавидели фашистов и хотели им непросто смерти, быстрой и практически безболезненной, а адской, незабываемой агонии. Чтобы напоследок им отплатили той же монетой. В один из таких вечеров они выпили чуть больше обычного, и разговор зашел на тему довоенной жизни. Никто не любил откровенничать, даже с близкими людьми, во время войны лучше лишний раз держать язык за зубами, но порой внутреннее давление становилось столь нестерпимым, что слова сами вырывались неконтролируемым потоком. Так и случилось, когда она рассказала, что вся её семья мертва из-за фашисткой швали, и как же она хочет придушить каждую тварь в погонах своими собственными руками. Тогда Эммануэль медленно поднялась, закуривая последнюю из пачки сигарету, и отвернувшись к небольшому окну рассказала свою историю. Она говорила медленно и сухо, будто про абсолютно другого человека, вполне вероятно так оно и было. Она тоже больше уже не та. *** Групп сопротивления как таковых больше не осталось, город во всю был набит офицерами Гестапо и другими фашистскими свиньями. Но она верила, что наступит момент, когда ей удастся наступить им на горло, надо подождать ещё чуть-чуть. А может весь этот кошмар закончится раньше и ей не придется умирать… Нет… Она умрёт, она даже этого хочет. Лучше собственноручно убить всех подонков, чем всю оставшуюся жизнь мириться с тем, что она струхнула в последний момент и теперь вместо заслуженного наказания часть Фрицев сидит за решёткой, а другая свободно разгуливает по улицам где-то в Австралии. Да и что эта жизнь… После ничего не будет. Её не будет. Она готова жить пока живы те, кого надо наказать, но как только они подохнут, она не сможет вернуться к обычной жизни. Там её никто не ждет. Там она сирота. Там она умрет от ненависти к себе и горя, которое она вытесняла так долго и старательно, что не осталось ничего кроме ненависти и лжи. Война сделала из неё образцового солдата, без чувств, без страха, без брезгливости, взамен забрав душу. Она мертва уже очень и очень давно, «жизнь» в ней это всего лишь имитация из кровавой злобы. Без войны нет и её. *** Она плакала ещё один раз. Последний. Когда нашла в кармане своего старого пальто, которое уже давно было пора использовать на тряпки, смятый листок бумаги: Доченька, моя красавица, моя умница. Расти умной, смелой и помни, что мама с папой тебя очень любят. С девятнадцатилетнем мой цветок. Моя любимая Аделаида. Дели… Четыре года, а будто миллионы световых лет. В эту ночь умерла последняя часть Дели. А она то наивно полагала, что она мертва уже очень давно. Теперь осталась только Адель Дитмар. И ей совсем не жаль. Дели не готова убивать. Адель же жаждет расправы.