Птичий Пересмешник

      Я с размаху впечатываю кулак в тупые обои с цветочками. От бессилия по щекам катятся слезы. Живот скручивает от осознания веса проблемы. А проблема состоит в том, что через пару дней я сдохну. Сдохну на глазах всего Панема, замерзая, голодая или скорчившись от удара ножом в живот. Хочется долбануть еще раз по стене, но сил уже нет. Руки ослабели и безвольно повисли вдоль тела. Я нахожусь уже около часа в комнате Дома Правосудия.       Когда на Жатве назвали мое имя, мое сердце ухнуло куда-то в живот и уже там начало биться с утроенной силой. Так ужасно я не чувствовал себя еще никогда. Хотя нет. Такое чувство падающего в бездну сердца я испытывал пять лет назад. Я тогда разбил одну из склянок отца, над которой он сидел весь вечер. Я хотел убрать осколки, хотел все исправить, но не успел. Папа пришел раньше, чем планировал. Всю следующую ночь я провел, стоя на коленях в углу на осколках той самой несчастной скляночки. Ранки от стекла жгло просто невыносимо. Позже я узнал, что в той бутылочке был антисептический раствор шалфея. Поток моих панических мыслей прервал миротворец. Он вытолкнул меня из толпы и пихнул к сцене. Воля неволей, а идти пришлось. Стоя там, на сцене перед всем дистриктом, я судорожно бегал глазами по толпе. В первую очередь я нашел Хэви. Он стоял, сжав кулаки и вперив в меня взгляд, такой беспомощный и испуганный. Наверное, я выглядел точно так же. Потом перевожу взор на маму и отца. Мать тоже не отводила от меня глаз, до краев наполненных кристалликами слез, все комкая и комкая в кулаке небольшой носовой платочек. Отец стоял рядом с ней, положив руку на плечо и спокойно смотрел на меня. В его взгляде не было не жалости, ни сострадания. Ничего. Только холодная, голубая радужка потускнела. Мама рассказывала, что так было всего раз. Когда группу отца и Чеса разогнали миротворцы и приговорили всех, кто не вставал на сторону Капитолия, к смертной казни. Отец тогда отказался от музыки. Его не казнили. А Чес… В прочем, сейчас нет времени об этом думать.       Я рывком бросаюсь к окну. Жатва уже закончилась. Все разошлись. Весь час я провел в судорожном метании туда-сюда, от стены к окну, от окна к бархатному диванчику с подушками, от диванчика к стене. И так по кругу. Я знаю, что трибутам перед отъездом в Капитолии разрешено повидаться со своими близкими в Доме Правосудия. Только вот пока никто не приходил. Я вновь бросаюсь на диванчик с нахлынувшим желанием яростно набить бедной бархатной подушке лицо, представляя, будто это физиономия Президента Сноу. Но избить подушку мне так и не удается.       Дверь комнаты осторожно распахивается. Монотонный голос миротворца оповещает: - У вас три минуты.       В комнату врывается огненный вихрь. Сначала я не очень понимаю, кто ко мне заявился, но когда маленькие кулачки бьют меня по животу, понимаю – это Хэви. Поток избиений моего бедного живота прекращается и брат утыкается носом в мою грудь, обнимая меня за спину. Я несколько секунд колеблюсь, но все же обнимаю брата в ответ. Так мы и стоим с полминуты, пока я осторожно не отстраняю брата. Я хватаю его за плечи и сажусь перед ним на корточки. Он отводит взгляд. - Посмотри на меня, - прошу я, и удивляюсь, насколько тверд и резок мой голос.       Хэви несмело и осторожно поднимает свои раскрасневшиеся глаза на меня. Плакал. - Давай, соберись, - я встряхиваю его, - смотри на меня и слушай. В Яму ходи как можно реже, родители не смогут оправиться…        Тут я сглатываю. - Родители не смогу оправиться, если за твои песенки потеряют еще и тебя.   Хэви кивает и шмыгает носом. Кажется, сейчас снова разревется. - Если папа попросит - заменяй его в аптеке. Я специально все баночки и скляночки подписал, найти нужный препарат не составит труда. Если папе понадобиться помощь в сборе трав – бери мою книгу с растениями и иди на Луговину. За забор выходить не бойся, ток там отключили еще несколько лет назад. Родителей слушайся.       Закончив свою наставительную речь, я вновь встряхиваю брата за плечи. - Понял? – спрашиваю я.       Хэви поднимает свои глаза. Они вновь наливаются слезами. - Ты знаешь много о медицине, - вдруг сдавленно говорит он. - Что? – совсем тихо переспрашиваю я, удивленно вскидывая брови. - Еще я видел, как мама тебя хотела научить кидать топоры. У тебя неплохо получалось, - продолжает он, проглатывая рыдания.       Я все еще не понимаю к чему он клонит. Хэви наконец смотрит мне прямо в глаза. - Попробуй победить - вдруг получится, - тихо просит он, сжимая своими ладонями мои руки на его плечах.       Я оторопело смотрю на него. Раньше я не задумывался о возможной победе. Весь час, что я провел в доме правосудия, я смотрел на себя, как на безнадежного трибута, который, скорее всего, погибнет уже у Рога Изобилия. Но брат сейчас озвучил то, о чем я даже и не подумал. Кто еще из трибутов может похвастаться такими знаниями в медицине? Невольно я улыбаюсь. - Конечно, - хрипло говорю я, отпуская его – я постараюсь.       Дверь в комнату распахивается. - Время, - коротко оповещает миротворец.       Брат еще раз крепко-крепко меня обнимает. Я слышу, как он шепчет: «Вернись, пожалуйста…». С усилием Хэви отрывает свои руки от меня. Медленно идет к двери. Вот он уже у косяка. Вот уже за дверью. Мысль о том, что я, возможно, вижу его в последний раз, пронзает меня не хуже кинжала. Напоследок я ловлю его взгляд. Его последний взгляд, адресованный мне. Дверь захлопывается прямо у Хэви перед носом. Опустошенность накрывает меня с головой, погребая под себя. Больше я никогда не увижу его. Больше я никогда не услышу его фирменное и насмешливое, - «Ей, Казанова, все от зеркала отлепиться не можешь?». От злости и горя я кидаюсь на ни в чем неповинную бархатную подушку и ближайшие пять минут терзаю ее пальцами и избиваю ослабевшими руками. Когда я уже более-менее прихожу в себя и просто сижу на диване, бессмысленно глядя в пол, дверь вновь отворяется. - У вас три минуты, - говорит миротворец.       В комнату входит мама. Я давно ее такой не видел. Точнее, никогда не видел. Лицо красное, припухшее и мокрое. Бежевое платье мятое, в пыли. А глаза… Ее зеленые глаза, которые раньше походили на мелкие камушки изумрудов, теперь показались мне лишь пучками иссохшей травы на Луговине. Я встаю с дивана и делаю маленький шажок к маме. А потом еще один и еще. Обнимаю ее руками за шею и утыкаюсь в плечо. Слышу, как она тихо-тихо шепчет мне слова поддержки куда-то в плечо. Стоя тогда, на сцене перед дистриктом, я бы с уверенностью могу сказать, что у меня ничего не получится. Сейчас же, после разговора с Хэви, я понял – шанс у меня есть. Маленький, призрачный, шатающийся. Но он есть. Он есть, и есть ни у кого-то другого, а у меня. Шанс вернуться сюда живым. Мама решительно отпихивает меня и хватает за плечи. Ее ногти вонзаются мне в кожу сквозь ткань холщевой рубахи. - Ты очень хорошо разбираешься в травах и растениях, - быстро говорит она, - я не сомневаюсь, что с этим у тебя проблем не возникнет. На тренировках, пожалуйста, попрактикуйся в самообороне. Попробуй пометать тамошние топоры, вдруг что-то получится, хорошо?       Я слегка поджимаю губы и киваю. Даже если я и научусь-таки держать топор в руках за четыре дня, то против какого-нибудь бугая из первого дистрикта шансов у меня - как у креветки. - Не забывай, что с тобой весь шестой дистрикт, - бормочет он, встряхивая меня за плечи.       И я опять киваю, стискивая челюсти. - Ой, я совсем забыла, - мама как-то смешно ойкает и тянется к маленькому кармашку на платье, - твоя девочка передавала тебе письмо.       Мама аккуратно достает из кармана листочек пергамента, сложенный в несколько раз, и протягивает мне его. Я беру послание, немного держу его в онемевших пальцах и сую в карман брюк. Сейчас у нас осталось меньше минуты, и ее я хочу посвятить только маме. Я снова подхожу к ней и опять обнимаюсь. Если бы не обстоятельства, я бы, наверное, никогда бы и не полез обниматься с мамой. Но сейчас я стою на прямой дорожке к смерти, и обнять любимых людей это то, что на самом деле придаст мне сил и смелости идти до конца с гордо поднятой головой. Мама обнимает меня в ответ, гладит меня по волосам, и я чувствую, как рубашка на плече промокает от ее слез. Ощущение того, что эти объятья, возможно, последние с мамой, накрывает с головой и уволакивает на дно. Не хочется отпускать маму. Хочется просто остаться стоять тут, а не бежать сломя голову навстречу смерти. Хочу, чтобы мама спрятала меня ото всех. Не дает полностью насладиться моментом идиот-миротворец. - Время, - чуть ли не рявкает он, распахивая дверь.       Мама с трудом отпускает меня. Все еще смотрит мне в глаза и что-то шепчет. Не могу разобрать. Мама идет к двери. Вдруг, на пол пути она оборачивается и говорит, улыбаясь сквозь слезы. - Когда вернешься, дома тебя будет ждать твой любимый морковный пирог, - тихо говорит она, выходя за дверь.       Я улыбаюсь и утираю слезы с щек рукавом. Я безумно благодарен маме за то, что она сказала «когда», а не «если». От чувства спокойствия я даже на секунду забываю о том, что нахожусь на пороге смерти.       Стоило двери закрыться, как она тут же распахивается обратно. Я прямо вижу и слышу, как миротворец цокает языком и закатывает глаза. - У вас три минуты, - максимально заебаным голосом говорит он.       Я чуть не прыскаю от смеха.       Но тут же мое состояние резко меняется в русло удивления и шока. Передо мной стоит совершенно неожиданный и незнакомый посетитель. Седой и весьма немолодой мужчина, пожалуй, лет пятидесяти. Его лицо обрамлено большой, пушистой седой бородой и шапкой из посеревших волос. Одежда чем-то как будто отличается от обличия жителей дистрикта. Серые брюки, холщевая рубашка, которая, возможно, раньше была яркой и красочной, хотя сейчас она больше похожа на груду сшитых половых тряпок. Хотя, кажется, глаза у него все еще насквозь прошиты энергией юности и детства. Старичок улыбается. Я замечаю, что у него отсутствует один из передних зубов. Подождите-ка, нет зуба?...       Как только миротворец захлопывает дверь, мужчинка вздыхает и… стаскивает с себя волосы?! Да, шапка волос, словно тряпочка, соскальзывает с его головы и по плечам рассыпается копна кофейных, слегка потрескавшихся волос. Я все еще просто стою посреди комнаты, и пытаясь осознать происходящее. - Дядя Чес…?       Последний раз, когда я видел его так близко, было шесть лет назад. Мы вместе с ним гуляли по лесу за пределами дистрикта и наткнулись на раненого в крыло птенечка скворца. Чес забрал его к себе в хижину, подлатал. Когда я шел домой, встретил по дороге отца, который потерял меня. Оказалось, что я ужасно задержался с Чесом. Отец узнал, где я пропадаю. Он не хотел, чтобы я связывался с Чесом. Он запретил строго-настрого ходить к Чесу, ставя под угрозу мои походы на Луговину. Больше с Чесом я не виделся. - Да, малец, здарова, - хрипло проговорил Чес.       Он ужасно изменился за шесть лет. Усох, как-то странно вытянулся и стал более нескладным. Волосы сильно отрасли, потемнели. Кажется, Чеса вообще мало заботит его личная гигиена. Чтобы неухоженная копна не падала на глаза, мужчина завязал себе на лбу какую-то грязную тряпку, которая раньше скрывалась под седым париком. Несмотря на всю отвратительность его внешнего вида, Чес не пренебрегает небольшими украшениями. На шее видно несколько черных шнурков, на конце которых, скорее всего, весят небольшие минералы. Я помню, как приносил ему из дома всякие красивые камушки, и мы вместе делали из них украшения. Ногти на пальцах потрескались и почернели от постоянного прибывания в грязи. Мне стало жутко от одного его внешнего вида. Неужели он так поменялся всего за шесть лет? - Что… - я запинаюсь, - что ты тут делаешь? - Я прихожу на каждую вашу Жатву, - отвечает Чес, улыбаясь.       Я не знаю, как продолжить разговор. Человек, из жизни которого я исчез очень внезапно, сейчас стоит передо мной. Мы не говорили шесть лет. Шесть долбанных лет я боялся отца. Шесть долбанных лет я просидел за книгами. Шесть долбанных лет вычли из моего беззаботного детства, проведенного рядом с дядей Чесом. От осознания вины и печали мне вдруг захотелось плакать. Человека, подарившего мне детство, о котором можно только мечтать в дистрикте шесть, я сейчас вижу первый раз за шесть лет. И, скорее всего, последний.       Не зная, как продолжить разговор, я выдавливаю через силу. - Как там Зоро?       Зоро – угольно черный птенец, которого Чес забрал к себе на попечение. Я помню тот день, словно это было вчера. Крохотного скворушку мы нашли в кустах дикого шиповника с окровавленным крылом. Я ужасно беспокоился за зверушку и помог Чесу, чем смог. Но больше я его никогда не видел, ведь именно в тот день отец узнал о моих похождениях к Чесу. Папа всегда был против моего любого контакта с дядей.       Однажды, еще в детстве, я спросил у мамы: «Почему папа не любит дядю Чеса?». В ответ мама рассказала историю, что раньше папа и дядя были очень хорошими друзьями. Они играли в одной музыкальной группе, любили выступать в Яме для людей из Шлака. Но долго им просуществовать на сцене не удалось. Миротворцы прознали про их бунтарскую деятельность. Конечно же, им не очень-то понравились песни «Капитолий – дерьмо» или «Лопнула башка у миротворцев». Всех, кто не вставал на сторону Капитолия, казнили. Кроме папы и Чеса. Отец покорно принял сторону Капитолия, а Чес просто не явился на церемонию казни. Миротворцы несколько ночей обшаривали дистрикт и прилежащие к нему территории в поисках «преступника», но так ничего и не обнаружили. - Зорушка-то? Этот бравый красавец еще всех нас переживет вот увидишь! Он, кстати, тоже пришел пожелать тебе удачи.       Чес аккуратно расстегивает рубашку у воротника. Из под ткани тут же выглядывает черная, как смоль, птичья голова. Скворушка разевает клюв – хочет пропеть несколько радостных нот, но Чес тут же шикает на него. Зоро захлопывает клювик и смотрит на меня своими глазками-бусинками. - Чес, - вдруг говорю я, сглатывая ком в горле, - прости меня… - За что? – удивляется дядя, вскидывая свои заросшие коричневые брови. - Я… - язык не поворачивается, а голосовые связки не могут воспроизвести ни звука, - я так и не пришел тебе объяснить, что произошло.       Чес делает шаг ко мне и ободряюще машет руками. - Да ладно, что уж тут говорить, - он делает еще один шаг мне навстречу и осторожно хлопает по плечу, - я знаю твоего батю, он… Очень своеобразный. - Откуда ты знаешь? – вскидываю брови я, - про отца? - Зорушка очень талантливый скворец, - вдруг говорит Чес, поглаживая черные перья птицы, - он часто летает в дистрикт. Часто приносит мне разные новости. Слышал о том, что скворцов называют «вторыми сойками-пересмешницами»? Вот он и приносил мне разные весточки, услышанные из вашего окна. Неужели никогда не замечал скворца с красной ленточкой на лапке у вашего окна?       И как бы в подтверждение этих слов, скворушка, который снова высунул свою голову из-под рубашки Чеса, заголосил по-человечьи: - Кра-а-асной ле-енточко-о-ой, - скрипуче прощебетал скворушка и весь сразу нахохлился и вытянулся от гордости.       Мои щеки запылали от стыда. Даже Чес, который скрывается от Капитолия и миротворцев, который живет в убогой хижине в лесу, смог узнать обо мне новости. А я… А я даже не попытался. Чес научил скворца разговаривать, чтобы узнавать о нашей семье новости. Чес, черт возьми, живет в лесу, и даже так у него получалось выведывать весточки. А я, даже, и не думал навестить его… - Извини, - вновь зачем-то выдавливаю из себя я.       Чес переминается с ноги на ноги, словно вдруг становится неудобной праздничная рубашка дистрикта. - Я вот зачем пришёл вообще, - говорит он, и его голос звучит твердо.       Одной рукой он пытается натянуть себе обратно на голову серый парик, а вторую сует в карман брюк. Зоро по рубашкой у Чеса что-то тихо заверещал, выражая свое недовольство.       Чес наконец-то достает ладонь из кармана и протягивает мне какую-то небольшую вещь. Разжимает пальцы. Я невольно ахаю. На ладони у дяди лежит небольшой такой медвежий манок. Он грубовато сделан из дерева, словно автор инструмента хотел поскорее закончить работу. Несмотря на это, резьба на деревянной поверхности, выполненная, очевидно, небольшим скальпелем, манка выглядит очень красиво и изящно. На небольшом инструменте развернулась целая история. Большой медведь, весь переплетенный мускулами и мышцами, стоит на задних лапах и грозно рычит. Вокруг него раскидываются ветви елей и сосен. Под лапами у него расстилается ковер из изумрудной травы, переплетенной с цветами и колосками пшеницы. В уголке резьбы я замечаю совсем крохотную пометку. Там красуется крохотный скворец, раскинувший крылья и вытянув хвост по ветру. Видимо, фирменный знак автора. Я сглатываю ком. - Откуда? – тихо и хрипло спрашиваю я, аккуратно забирая манок себе. - Зорушка сегодня утром принёс из дистрикта, - отвечает Чес, обратно надевая себе на голову седой парик (который ему совершенно не идет!), и заталкивая под него свои каштановые космы, - уж не знаю где он из нашел, но приносить всякие побрякушки он любит.       Вдруг Чес шумно вздыхает и как-то осторожно, словно через силу, просит: - На арену можно брать одну вещь из своего дистрикта, - он хрипит сильнее обычного, - возьми этот манок, вдруг пригодиться.       Я киваю и чувствую, как на глаза наворачиваются слёзы. Делаю шаг вперед, и как в далеком детстве, бросаюсь Чесу на шею. Он тоже обнимает меня в ответ. Так мы и стоим оставшееся время, пока миротворец не оповещает нас о конце встречи. - Удачи, - хрипит Чес и идет к двери, на пол пути останавливаясь и бросая через плечо, - порви там эту Арену в клочья, малец!       Я даже ничего ответить не успеваю. Миротворец с хлопком закрывает дверь за Чесом. Я медленно оседаю на диван. Подтягиваю к себе истерзанную подушку и обнимаю ее, словно плюшевую игрушку. Хочется плакать, но нельзя. Скоро должен прийти отец, а при нем реветь никак нельзя.       Проходит минута. Другая. Третья. Прошло уже, наверное, минут двадцать, а отца все нет. На меня волной накатывает постепенное понимание. Отец просто не захотел со мной прощаться. От злости я швыряю надоевшую подушку на пол. Наверное, я разгромил уже всю комнату. Прекрасно, верно?! Хочется от злости избить, желательно кого-нибудь. Например, Президента Сноу! В голове невольно всплывают строки из песни Чеса: «Капитолий – дерьмо! Дерьмо!». Сквозь нахлынувшую ярость я улыбаюсь. Песня клевая, жаль только, что я не все слова знаю.       Вдруг вспоминаю, что у меня осталось письмо от Аш. Аш – моя девушка, с которой мы познакомились в нашей аптеке. Она дочь мэра. Известная личность. Я сую руку в карман и достаю сложенный в несколько раз листочек. Разворачиваю шершавый пергамент и улыбаюсь, наблюдая знакомый, каллиграфический подчерк.       Начиная бегать глазами по строчкам, я улавливаю в тонких нитях букв какую-то странную торопливость. Аш никогда такой не была. Аш всегда любила где-то задержаться, что-то делать подольше. Это на нее совсем не похоже. Мои глаза останавливаются на последних строках.

В общем-то грустно, что тебя выбрали на Жатве. Ты там держись. Извини, что не смогла прийти

попрощаться с тобой. Мы с девочками пошли в булочную, праздновать, что нас не вытащили.

Удачи тебе и все такое.

Аш.

      Чувствую, как кулаки сжимаются сами собой, а пальцы впиваются в кожу ладоней. Тут я понял, почему у письма такое настроение. Аш считает, что я уже мертв. Аш уже похоронила меня. Считает, что у меня нет никаких шансов. Я крепко стискиваю зубы и резким движением рву письмо. Бросаю обрывки куда-то на пол и со ожесточением топчу их ногами.   Рано меня списывать со счетов. Я еще буду бороться, вот увидите.