Птичий Пересмешник

      Мне снится такой удивительный сон. В нём мне кажется, что я бегу по большому, цветочному лугу, который укрывает всю близь лежащую землю покрывалом из цветов и трав. Ветер несется вместе со мной сквозь стебли растений, иногда поддевая их. Солнце заливает все вокруг, освещая траву, которая теперь походит на изумруды. Вокруг меня столько замечательных цветов. Все они в лучах небесного светила напоминают драгоценные камни или яркие лоскутки одежды. Жёлтые одуванчики, будто россыпи золотых пуговок, а ярко-розовые цветочки примул - разбросанные всюду перья экзотических птиц. Маки кажутся мне на бегу большими красными яблоками, которые изредка можно завидеть на прилавках нашего дистрикта. Я бегу, а их разноцветные головки бьют меня по ногам. Кажется, я в коротких шортах, которые и до колена не достают. Мои босые ступни топчут полевую траву. Я бегу дальше, раскинув руки и крича во все горло. Я хочу, чтобы все знали, какой я счастливый! Теперь нет ни Капитолия, ни Голодных игр, теперь все хорошо!   Осознание опасности приходит слишком поздно, и я чуть не падаю в глубокий каньон. В последний момент успеваю затормозить, падая на землю. Трава под ногами резко становится жесткой, сухой и какой-то острой. Я обдираю кожу на ладонях и коленках. Аккуратно, дабы не свалится вниз, я выглядываю за край обрыва. Ох, лучше бы я этого не делал! Голова тут же начинает кружится от непреодолимого чувства высоты и страха с нее грохнуться лицом вниз. Я лежал прямо над огромным каньоном. Глубокий и жуткий разрез раскидывается перед глазами, поглощая все вокруг своим серым безмолвием. Стены каньона поднимаются высоко, не пропуская свет и навевая мысли о неизбежности смерти. Их поверхность изрыта глубокими трещинами и острыми выступами, которые нависают над дном, придавая месту угрожающий вид. Внизу виднеются острые пики, которые выступают из-под земли, словно по повелению заклинателя. Они похожи зубы или когти какого-то серого зверя, голодного и злого. И, кажется, эта ненасытная пасть нашла свою добычу. Среди грубых камней и глубоких трещин лежало маленькое, бездыханное тельце. С такой высоты было трудно разглядеть лицо бедолаги, что так неосторожно ступил за край земли. Но что мне сразу попадается в глаза, так это длинные, темно-рыжие волосы, которые разбросались по сухому и серому камню неаккуратными прядями. Я охаю и стараюсь отползти назад, еще сильнее расцарапывая пальцы о жесткие стебли теперь враждебных растений. Сейчас я почему-то четко вижу лицо мертвого парнишки внизу. Это мой брат. Я молочу ногами по земле, словно бешеный зверь, пытаюсь встать, но не выходит. По легкой зелёной курточке брата начинает расползаться багровое пятно. Оно все больше и больше! Вот уже ткань насквозь пропиталась кровью, которая уже начинает капать с щуплых боков брата, окрашивая грубый камень в алый цвет. Мне хочется кричать, но крик застревает в горле и не может вырваться наружу, как бы он не бесновался в моей глотке. А кровь льется. Она залила, уже, кажется, все каменное дно каньона, а я все метаюсь у края обрыва. Алая жидкость поднимается все выше и выше, окропляя каменные стены ущелья кровавыми брызгами. Кровь поднялась уже до самых краев, а вместе с ней поднялось и тело мальчика. Оно безобразное. Живот вспорот чем-то острым со спины (только через пару мгновений я понял, что всему виной шипы на дне каньона), лицо в кровавых брызгах и некогда зеленая курточка превратилась в тряпки. Я пытаюсь отползти дальше, а тело словно парализовано. Ни руки, ни ноги, ни единая мышца лица не подчиняется мне. Кровавая речка уже начинает выходить из берегов. Она достает своими волнами до моих оголенных пальцев на ступнях. Кровь теплая, словно ее только что вылили из освежёванного трупа ягненка. Я беснуюсь еще сильнее, а в горле вновь застревает дикий вопль.       Я резко хватаюсь пальцами в столешницу и впиваюсь ногтями в мягкое дерево. Поднимаю голову. Взгляд все еще размытый, словно в него вставили какую-то грязную и замыленную линзу. Я не до конца осознаю, где нахожусь, но как только чувствую запах сушенных трав и пряных снадобий, то сразу понимаю – я дома. Глаза наконец избавились от туманной поволоки и теперь видели все гораздо лучше. Стены нашей семейной аптеки были отделаны солидным дубовым деревом, которое, между прочим, не так уж и легко достать в нашем дистрикте! На огромных стеллажах, отделанных какими-то замысловатыми финтифлюшками, стоят ровными рядами, как миротворцы, хрупкие стеклянные скляночки. Каждая из них походит на драгоценный камень. Ярко-огненная настойка календулы, которая в своей овальной бутылочке напоминает янтарь. Масло примул, за которыми я бегал на прошлой неделе на Луговину, в своем многогранном сосуде ужасно схожа с кварцем, который я видел всего пару раз. Каждая склянка имеет аккуратно подписанную этикетку, чтобы в любой момент можно было найти нужное средство.   Я с ужасом понимаю, что заснул прямо на рабочем месте. Мельтешу руками, сбрасывая со стола всякие сушёные лепестки и коренья. Вслед за ними на пол летит и небольшая пергаментная карта, на которой я вчера до ночи старательно выводил места произрастания всяких растений. Кто-то вздыхает прямо над моим ухом. - Проснулся?   Я чуть на пол не падаю. Надо мной склоняется мама. Сперва я удивляюсь, что ее всегда растрепанные огненно-рыжие волосы заплетены в тугую косы, а потом понимаю. Сегодня день Жатвы. Лицо у мамы озабоченное. Вместо завсегдашнего грубого комбинезона работника завода на маме простое голубовато-серое платье. У воротника расшиты нитками мелкие цветочки – незабудки. На маме это платье смотрится ужасно нелепо. Она вся такая большая и сильная, а в этом убогом платье кажется слишком неуверенной и мнительной. На маме всегда было привычнее видеть темно-серый комбинезон работника завода машиностроения. Мэр перевел ее туда, когда почти все торговые лавки или предприятия отказались брать ее на работу. Мало кому хотелось связываться с ужасно вспыльчивой женщиной, которая может так в стенку вколотить, что и стамеской не отковыряют. На заводе маме пришлось остаться работать. Никуда больше не брали, да и работа ей подходила. Физическая сила там была ой как востребована. Когда вечерами мама приходила с завода, она брала себе кружку чая и садилась вместе с папой на кухне. Они подолгу о чем-то разговаривали. На это время отец ставил меня за прилавок аптеки. Клиенты, конечно, не всегда были рады меня видеть, но что поделать. Хочешь быть здоровым – терпи дерзость продавца. - Ага, - говорю я хриплым от сна голосом, но тут же спохватываюсь, - где отец? - Он уже ушел, - тут мама подмигивает мне, - не волнуйся, малец, тебя не заметил.       Я с облегчением выдыхаю. Отец не терпел безделья на рабочем месте. Один раз, год назад, я по неосторожности заснул за прилавком от скуки – никто не заходил. Разбудил меня отец хлестким ударом по щеке. С тех пор я никогда не засыпал на рабочем месте. Ну почти. - Пора собираться, через полчаса уже начнётся, - напоминает мама, нервно теребя рукой свою и без того неаккуратную косу. Слово «Жатва» мама не смогла произнести.        Я киваю и сползаю с высокого табурета. Выхожу из-за прилавка и направляюсь к самой дальней двери торгового помещения. Она ведет в наш дом. Он у нас совсем маленький, гораздо меньше, чем торговое помещение аптеки. Хоть и зарабатываем мы не плохо, но почти все деньги уходят на отделку витрины. Я часто задумываюсь, что родители, а в частности отец, как-то странно распределяет деньги.       Мне много времени не надо, чтобы собраться на Жатву. Умываю лицо от чернильных мазков – пока спал клюнул туда носом. Расчесываю свои непослушные и вихрящиеся волосы, завязываю их голубой лентой. На Жатву мэр и миротворцы требовали являться отутюженными и наглаженными, как на праздник. Тоже мне, нашли повод для празднования. Я нарочно выпускаю из хвостика несколько прядей, чисто из-за желания хоть немного насолить миротворцам. Одеваю отутюженную холщёвую рубашку. Рукава немного коротковаты, едва ли покрывают запястья. «Совсем скоро придется отдать Хэви» - проносится у меня в мыслях, пока я старательно застегиваю небольшие глянцевые пуговки. Штаны оставляю те же самые, только утягиваю их ремнем. Они мне большие, совсем недавно мне из отдал папа. Ремень хоть и опоясывает меня два раза, зато крепко сидит в петлях. Оглядываю себя в небольшое зеркало, потрескавшееся и заляпанное чем-то. Гляжу на руки. Ладони заляпаны углем (я ведь чертил карту) и каким-то травяным соком. Ногти выкрашены в уже давно потрескавшийся черный лак. Когда-то давно он таинственным образом появился у нас в доме и до сих пор стоит в ванной комнате. Показываю своему отражению язык, чтоб не зазнавалось, выскакиваю из ванной комнаты и сбегаю на первый этаж – обратно в торговое помещение.       Там меня уже ждут мама и Хэви. Брат одет в рубашку, которая почти в два раза больше него самого. Рубашка зеленая, в большую клетку. Штаны на поясе неплохо сидят на талии (их заботливо ушил папа, чтобы они не спадали). Темно-рыжие вихры торчат в разные стороны, как у боевого петушка. Я шумно выдыхаю. Вспоминается тот жуткие сон, в котором неподвижное тело брата лежит на дне ущелья. Я на секунду поддаюсь панике, но тут же отмахиваюсь от нее с завидным усердием. Возвращаю своему лицу бесстрастный вид. Придирчиво оглядываю Хэви с ног до головы. Даже на Жатву брат нормально одеться не смог, вот везде ему надо сунуть свою сраную бунтарскую натуру. Хэви никогда никого не слушал. Кроме, пожалуй, мамы. Но она ежедневно пропадает на заводе, так что брат растет беспризорником с гитарой на перевес. Сколько раз ему я и отец втолковывали, что в наше время за его песенки могут на виселице вздернуть всю семью. Но какого он будет слушать, верно? Хватает гитару, показывает язык и мчится вновь разжигать торговцев Ямы. Яма – своеобразный черный рынок, который находится в глубокой нише в земле на самой окраине дистрикта. Я тоже туда пару раз заходил, но от вида похлебки из собачьих кишков меня едва наизнанку не вывернуло. Больше я туда не приходил. Да и люди из Шлака меня не особо жаловали. Лишь провожали голодными и завистливыми взглядами. Зато Хэви там чуть ли ноги не целуют. Каждый день теперь у них как праздник с присутствием музыкального ансамбля этого абалдуя.       Все втроём мы выходим из аптеки и запираем деревянную дверь на чугунный ключ. От мысли, что я могу сюда не вернуться, у меня резко застревает в горле ком, а глаза начинают немного слезиться. Я сую ключ в карман и, взяв мамину ладонь в свою, веду их к главной улице. Еще вчера царила хоть и мрачная, но не такая угнетающая атмосфера. Все окна домов плотно зашторены, ставни прикрыты. Никто не сидит на крылечках или лавочках. Все люди, словно по повелению заклинателя-тирана, стекаются к главной площади, где будет проходить Жатва. Все идут тихо, молча и как-то… сломлено? От мысли, что ты, возможно, потеряешь сегодня члена своей семьи, не всем становится радостно. Я замечаю недалеко от нас маму и дочку. Девочке на вид лет 12-13. Значит, это ее первая Жатва. Женщина ласково гладит её по щекам, размазывая слёзы и шепча что-то успокаивающие, хотя у самой глаза постепенно намокают. Я ещё сильнее сжимаю руку своей мамы. Хоть она и выглядит сейчас спокойной, я слишком много Жатв прошёл, чтобы понимать её истинное состояние. Маме больше всего на свете хочется сейчас схватить нас в охапку, запихнуть в какой-нибудь автомобиль, который производят на её заводе, и уехать из Панема… Да хоть к черту на куличики! У него явно будет поприятнее, чем здесь. Мама сжимает мою руку в ответ, а я замечаю, как на её глазах стекленеют слезинки. Она прекрасно знает, что вряд ли перенесет утрату одного из сыновей. И я это понимаю. Поэтому стараюсь приободриться и натянуть беспечный вид. Ради мамы. Ради Хэви.   К этому моменту мы уже подходим к главной площади, возле которой выстроилась громадная очередь – на регистрацию явки. Мы встаем в конец второй колонны и, пока ждём своей очереди, я разглядываю площадь. Перед Домом Правосудия возвели небольшую сцену, откуда мэр и сопроводитель будут говорить свою приветственную речь. Вокруг сцены всё обставлено телевизионными вышками, которые больше походят на громадные белые свечки. На их вершинах суетятся капитолийцы, которые приехали сюда специально, чтобы заснять Жатву для всего Панема. Хочется запульнуть в них чем-нибудь тяжелым, но, как назло, камня рядом нет.       Слишком быстро подходит наша очередь. Хэви с опаской протягивает молодой женщине в униформе миротворца свой крохотный палец. Та бесцеремонно хватает его за руку и всаживает в указательный палец какую-то трубку. Брат вскрикивает. По подушечке начинает медленно стекать струйка крови. Я вновь невольно вспоминаю, как во сне у брата на животе открылась жуткая кровоточащая рана. Маленькая трубочка высвечивает красным имя. Хэви Металл. Женщина грубо тыкает его кровоточащим пальцем в какой-то бланк и кричит: - Следующий!       Следующий я. Женщина снова бестактно хватает теперь уже моё запястье и всаживает трубку в указательный палец. Это моя пятая Жатва, так что к взятию крови я привык. «Ди Металл», - оповещает устройство. Миротворка тыкает моей окровавленной подушечкой в бланк. Палец оставляет кровавый отпечаток. Она отпускает мою руку. - Следующий!       Я прохожу мимо её стола и протискиваюсь сквозь толпу. До начала мне надо отыскать свою возрастную группу и встать рядом с ними. Долго искать не приходится. Почти сразу я оказываюсь в толпе мальчишек моего возраста. Справа от меня стоит какой-то совсем незнакомый паренёк, а слева я замечаю своего знакомого – Фатмана. Но он на меня в ответ не смотрит. Его взгляд прикован к сцене, на которой на белой тумбе стоят два стеклянных шара. В одном из них равно пять раз вписано моё имя. От этого осознания крутит живот и подкашиваются ноги. Я судорожно оглядываюсь назад, пытаясь отыскать рыжую макушку своего брата. Нахожу почти сразу же. Он стоит в окружении своих друзей-музыкантов. Ловит мой взгляд. Ободряюще кивает мне головой, хотя у самого скулы сводит от паники. Я киваю в ответ. Поворачиваюсь обратно и теперь ищу глазами маму и отца на трибунах. Их нигде ни видно, и я облизываю пересохшие губы. Ой, нет, вон они. Мама крепко сжимает руку папы, они вдвоем стоят на самом краю левой трибуны. Я вновь панически сглатываю. Так и умом тронуться не долго. Страх за собственную жизнь и жизнь своих родных бьёт по ушам не хуже крика старой пекарши Бан. Я боюсь, как самый трусливый мальчик на свете. Моё имя вписано пять раз. Каков шанс, что вытянут именно его? А какой шанс, что избранником окажется Хэви, чьё имя покоится всего лишь на двух бумажках в стеклянном шаре?       Поток моих мыслей прерывает оглушительный стук по серебристому кубику микрофона. На сцену вышел сопроводитель трибутов шестого дистрикта – Бенволио Дамбстер. Он как всегда до тошноты ярок и неотразим. Капитолийская мода не щадит никого. Бен одет в какой-то кислотно-зеленый смокинг на огромных ярко-жетых пуговицах. Одна такая «пуговка» весит, наверное, больше, чем весь костюм. Его штаны такого же цвета, что и пуговицы. На них красуется какой-то максимально убогий узор. На фоне бледно-серой толпы жителей дистрикта шесть Бенволио выглядит, как взрыв яркого фейерверка посреди площади. Хотя нет. На салют он не похож. Скорее он походит на какую-то кислотную блевотину, которая непонятно как оказалась на этой сцене. - Здравствуйте! – орет он в микрофон так, что хоть уши затыкай, - счастливых вам Голодных Игр! И пусть удача всегда будет с вами!       Его радостный тон по барабанным перепонкам режет не хуже ножа. До ужаса хочется что-то швырнуть в его тупую раскрашенную физиономию. Что-то очень тяжелое. - И так, пришло время выбрать наших храбрых героев, которые буду защищать честь дистрикта шесть на 66-ых ежегодных Голодных Играх! По традиции, дамы вперёд.        Бен ослепительно улыбается и семенит к правому стеклянному шару. Только сейчас я замечаю, что его туфли на каблуках в сантиметров пять. Я охаю. Как ему вообще удается в этом ходить?! Его рука нарочито медленно опускается в стеклянный шар, в котором мирно покоится множество листочков, заклеенных черной изолентой. Сейчас он вытащит листочек, прочитает имя, и у кого-то из жителей рухнет жизнь. Словно карточный домик. А Дамбстер тем временем уже выуживает из шара листочек. Я слышу, как толпа замирает, пока он разворачивает записку. Я тоже затаиваю дыхание. - Трид Патерсон! – громко провозглашает он, выжидательно оглядывая толпу.       Несколько секунд стоит гробовая тишина, а потом из толпы выходит маленькая, хрупкая девочка. Ей лет тринадцать, а то и меньше. Её светлые волосы завязаны в два крохотных хвостика. И вся она ужасно маленькая, словно птенчик, только что вылупившийся из яйца. - Иди сюда, дорогая! – дружелюбно зовет её Бен.       Девочка маленькими шажками подходит к сцене. Стук подошв ее крохотных туфель о ступеньки, кажется, слышен во всём Панеме. Вот она уже на сцене, рядом с Бенволио. Рядом с высоким Капитолийцем она кажется еще меньше. - А теперь – мальчики!       С этими словами Дамбстер щёлкает каблучками к стеклянному шару с именами мальчиков.       Теперь мне действительно становится страшно. Страх перекрывает путь воздуху, и мне кажется, что я бледнею на глазах. Желудок скрутило, зубы плотно сжались, а пальцы стали нервно сгибаться и разгибаться.       Бен вытягивает из шара бумажку.       Мое сердце, кажется, замирает на несколько секунд, а голова перестает работать, хотя через несколько секунд мысли уже несутся бешеными скачками. Какой шанс что выберут меня? Моё имя всего на пяти бумажках! Всего на пяти! А Хэв? Еще чего, его две несчастные бумажки, наверное, лежат на самом дне. А вдруг? А вдруг удача все-таки повернется ко мне спиной, вдруг откажет в услуге. Вдруг выберут кого-то из нас? Ответом мне служит оглушительный голос Бенволио, усиленный микрофоном. - Ди Металл!       И стало тихо-тихо. Даже сойки-пересмешницы замолчали.