Sonata nocturna//Ночная соната

18 июня 1977 г.

Сириус влюбился в Ремуса Люпина, как лесной пожар. Разрушая все на своем пути и становясь неуправляемым. А теперь… теперь был пепел, дым и боль. Он думал об этом снова и снова. О том, как это началось. Он подумал о ночи, когда они поцеловались на Хэллоуин. В ненависти и желании, смешивающихся и начинающихся то, что они не могли остановить. Он думал о Рождестве. Ремус продолжал быть жестоким и резким с ним. Он прошел через ад, но Ремус не проявлял милосердия. Он не относился к нему, как к сломленному человеку. И Сириус любил его за это. Даже тогда. Он подумал о той первой совместной ночи в Лондоне. В какой ярости он был из-за того, что Ремуса поцеловал кто-то, кроме него. Потому что он хотел поцеловать его. Он жалел, что не может отметить его. Иметь возможность упиваться его губами, произносить его имя и быть причиной того, чтобы Ремус содрогался от наслаждения. Потому что это было опьяняюще, это было опьяняющее чувство быть с кем-то вроде Ремуса. С кем-то, кто вызывал бурю эмоций и мог так легко сломить тебя. Но, вспоминая каждый момент и будучи захваченным этими моментами огня, нужды и срочности, он знал, в какой момент начал влюбляться в Ремуса Люпина. Это было в ту ночь на балконе башни Когтеврана. Это было год назад. Потому что той ночью он знал, что никто больше не будет таким, как Ремус Люпин, раздвигая его границы, раня его правдой и все еще… все еще глядя на него этим измученным взглядом. Ремус смотрел на него так, словно не мог решить между тем, был ли Сириус самой красивой вещью, которую он когда-либо видел, или было ли желание разорвать его на части. Сириус вздрогнул под этим взглядом. Он понял, что хочет его. Он так сильно хотел его, что расстался с Мэри. И все еще не понимал, почему. Почему он хотел его. С Мэри у него были самые лучшие отношения. Но он потратил месяцы, пытаясь понять то электричество, которое Ремус заставлял его чувствовать своим взглядом, вздохами, прикосновением к коже. Ремус Люпин был в каждой мысли. И в ту ночь он понял это. — Я действительно ненавижу тебя, Люпин. — Это взаимное чувство. — Ремус улыбнулся. Сириус улыбнулся ему в ответ. И они оба остались там, в холодной башне, глядя на звезды. — Ты думаешь, что в другой жизни… — начал Сириус своим срывающимся голосом. Были бы они друзьями? Были бы они любовниками? Был бы у них шанс? — Да, — ответил Ремусу. — Я думаю, что да. Ничто не казалось таким приятным, как эти слова. Ни одному из них не нужно было говорить что-то еще. Рука Сириуса переплелась с рукой Ремуса. А когда Ремус рассказал ему о письмах Реджи, Сириус почувствовал себя так, словно ему сделали подарок. Он дарил ему брата, которого он потерял, брата, который вытащил его из ада. Много лет назад Сириус пообещал себе спасти Регулуса из лап родителей, но спас его именно брат. — Твои письма были конфискованы родителями, — сказал Ремус. — Регулус хранит их. Он даже поставил защитное заклинание на них. Я обнаружил это в тот день, когда наша комната была затоплена. Он сказал это так просто. Как будто не говорил самых важных слов в мире Сириуса. Как будто это откровение не изменило того, как Сириус отчаянно остро почувствовал необходимость вернуть своего брата. Сириус поднял взгляд и поискал взглядом Ремуса. — Это правда, Сириус. — Ремус прислонился лбом ко лбу Сириуса. Сириус поцеловал его, это было нежное, сладкое прикосновение. Он чувствовал дым на своих губах и что-то цветочное от напитка с вечеринки. И почувствовал, как вздох Ремуса застрял между ними. — Спасибо, — прошептал он в губы Ремуса и прижался лбом к его, — за то, что сказал мне правду. Сириус хотел, чтобы эта ночь длилась вечно. Потому что у них все еще был шанс. До пепла, дыма и боли. Сириус и Ремус встретились во дворе Поттеров. На них падал дождь. Он обнаружил, что его сердце может продолжать разрываться, когда Ремус заговорил. — Я собираюсь присоединиться к Пожирателям смерти. — Зачем тебе это делать? — спросил он, отчаянно желая солгать. Ему нужна была причина. Достойная причина, чтобы понять, чтобы прекратить боль, которую он испытывал, чтобы он мог думать, что все, через что они прошли, не пошло прахом. Ремус прислонился лбом ко лбу Сириуса, затаив дыхание. — Ты мучаешь меня, Блэк… одно твое присутствие невыносимо. — Я ненавижу тебя, Люпин, — прошептал парень, с тревогой глядя на него. — Я действительно тебя ненавижу. Ему хотелось остановить его. Он хотел сказать ему, что не может. Не мог его бросить. Он не мог пойти и стать настоящим монстром. Что он этого не допустит. Что они двое… Но он этого не сделал. Он ничего не сказал. Потому что боль была невыносимой. Ремус никогда не любил его настолько, чтобы хотеть этого, чтобы выбрать это, чтобы заставить его выжить. Из-за дождя его слезы пропали. Ремус грустно улыбнулся. Они поцеловались. Сладкий поцелуй, слишком сладкий для боли, которую они испытывали, для печали, которая переполняла его. Сердце Сириуса продолжало разрываться снова и снова. Этот поцелуй не был ответом на отчаяние, нужду или ярость, которые были между ними. Это был слишком сладкий поцелуй. Наполненный любовью, привязанностью, деликатностью. Он шептал: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, и мне жаль, мне жаль за все это, мне жаль, что я снова разбил тебе сердце». Ремус прощался. Потому что это было прощание. Ремус вздохнул у его губ. Мучительный вздох. И тогда Сириус Блэк понял, что будет любить его еще долго. Дождь лил так, как будто на них падало небо. А Сириус просто хотел утонуть во вкусе губ Ремуса, в слезах, которые катились по их лицам, в последнем ласковом взгляде, как будто их любовь не была ложью. Этот поцелуй запечатлелся в его душе, и Сириус подумал о том, как опасна любовь, если она может причинить столько вреда или так сильно сломать. — Obliviate! Боль была окрашена яростью и злобой. Он думал о каждом пустяке. Звук смеха Ремуса, то, как он смотрел на него, словно… словно он был самым особенным на свете. Как будто он ненавидел его за то, что он такой, и в то же время так мучительно хотел этого. Ему нравились прикосновения Ремуса, нравилось, как он его целует, нравилось, как он произносит его имя. Каждая из этих вещей была наполнена тьмой. Каждая из этих вещей стала пустым эхом в памяти.