Путь к свободе

Просыпаться оказалось чертовски больно. В тот момент Чонвону было искренне жаль, что он не умер. Потому что лучше умереть, чем испытывать такую боль. Он тихо простонал, пытаясь пошевелиться, но ничего не вышло. Он так и продолжил лежать на животе — судя по всему раны на спине были открыты и намазаны какой-то мазью. Все, что он мог — хлопать глазами, не получилось даже дотянуться до стоявшей рядом пиалы с водой, хотя во рту ужасно сушило. Хотелось расплакаться от собственной беспомощности и никчемности, но он решил, что это сделает его еще более жалким, хотя кажется, хуже и некуда. Следующий раз он проснулся в том же положении. Стало светлее, и он, проморгавшись, вновь совершил попытку дотянуться до заветной влаги. Но рука лишь сдвинулась на пару сантиметров а дальше отказалась слушаться, и Чонвон лишь тихо простонал от бессилия и боли. — Тише, — раздался знакомый голос, и Ян увидел перед собой испуганное лицо Николаса, — лежи спокойно, лекарь сказал, нельзя двигаться, иначе швы могут разойтись, и станет только хуже. Напоить тебя? — Пожалуйста, — просипел он, с благодарностью смотря на друга. Николас поднес пиалу к его рту, аккуратно вливая жидкость и придерживая голову. Ощущеие сухости исчезло, и Чонвон почувствовал себя чуть лучше. — Надо немного поесть, — предложил товарищ, поднося ко рту Чонвона ложку какой-то каши. — И еще лекарь оставил отвар, он поможет от боли. Тебе сейчас лучше спать. — Прости меня, — Чонвон вновь прикрыл глаза, не в силах видеть жалось на лице друга. — Тебе не за что извиняться. Ты ни в чем не виноват. Ян не знал, что сказать — лишь поблагодарил судьбу за такого друга. Случившееся еще раз показало, что Нику можно было верить. — Чонсон, что с ним? Он в порядке? — осмелился спросить, надеясь, что товарищ поймет. — Он тоже в лазарете. Я слышал, что он напал на карателя и людей, державших тебя, за что и получил еще десять ударов плетью. Чонвон зажмурился, пытаясь осмыслить новость. Значит, ему не показалось, что он слышал голос Чонсона тогда. Пак действительно попытался прийти на помощь, хоть это и было подобно сумасшествию. Учитель сделал это ради него. А Чонвон просто молча смотрел на то, как его пытали, не найдя в себе смелости что-то предпринять. Жгучий стыд затопил с ног до головы. Из-за него Чонсон получил не десять, а двадцать ударов. Очевидно, что теперь он не в порядке. Выпив отвар, Чонвон вновь забылся некрепким сном, где ему чудилось, что Пака истязают, а он стоит в стороне, не в силах помочь и даже приблизиться. Он проснулся в холодном поту, не понимая, то ли от страха, то ли от жара, вызванного увечьями. Его осмотрел лекарь, что-то причитая под нос, нанося новый слой мази и давая выпить противное на вкус снадобье. Позже его помощник накормил Яна каким-то супом — он попытался есть сам, но слабые руки не могли даже держать ложку. Чонвон то и дело забывался в полудреме, не совсем понимая, где сон, а где явь. В очередной раз он проснулся, когда стемнело, с удивлением обнаружив, что чья-то голова лежит подле него. Сам человек расположился на полу возле его койки, и присмотревшись, Ян узнал в нем Чонсона. Не без труда подняв руку, Чонвон запустил пятерню в жесткие черные волосы, пробегаясь по ним. — Ты очнулся, — Чонсон тут же повернулся, глядя на него с беспокойством. — Я не решился тебя будить. — Что ты здесь делаешь? Тебе опасно находиться со мной. Тебя могут заметить… — Ты не хочешь видеть меня? — Почему же, — покачал головой Ян, — я просто не хочу, чтобы тебя обвинили в связи со мной. — Мне плевать. — заверил старший гладиатор, — Думаю, все и так догадываются. И если мои рассуждения верны, меня не посмеют обвинить. Чонвон не особо понимал, но и в подробности вдаваться не было сил. — Как твоя спина? — прошелестел он, радуясь, что Чонсон жив и чувствует себя чуть лучше, чем он сам. — Я буду в порядке. Мне уже лучше, клянусь. На мне заживает, как на собаке. — Мне так жаль, Чонсон. Ты не должен был… — Не продолжай, — учитель довольно резко прислонил ладонь к его рту, не позволяя сказать больше ни слова. — Я понес наказание по делу. И я не жалею, что отказал той женщине. Я бы не смог смотреть тебе в глаза после этого. Ты был прав — признаваться в чувствах, а после спать с другими… Ты не заслуживаешь такого, Чонвон. — Но там, на площади, зачем ты вмешался? Понимал же, что шансов нет. — Я просто не мог на это смотреть. Сущая несправедливость. Гори в аду этот город и все его люди, я ненавижу каждого из них. К тому же, ты не должен был расплачиваться за нас обоих. Это я уговорил тебя прийти, я поцеловал первым. Из-за меня ты пострадал. Прости, Чонвон. — Если это цена, которую надо заплатить за то, чтобы быть с тобой, то я готов, — прошептал Ян со слабой улыбкой. — Но боюсь, повторения я не вынесу. — Повторения не будет. Я клянусь, тебя не тронут, Чонвон, — в голосе старшего слышалась уверенность, будто он не сомневался в сказанном ни на секунду. — Я жизнь положу ради этого. — Не смей. Ты и так рискнул из-за меня и оказался здесь. Если с тобой что-то случится, я не справлюсь один. — Все будет в порядке. Я обещаю тебе, Чонвон. Ты мне веришь? Ян внимательнее вгляделся в лицо напротив, в каждую знакомую и дорогую сердцу черточку, в темные, завораживающие глаза. — Верю. — Тогда отдыхай, — Чонсон с нежностью огладил его щеки и оставил крохотный поцелуй на лбу, — Я обо всем позабочусь. Ты главное выздоравливай. — Завтра у меня бой. Его перенесут? — Вряд ли. Засчитают поражение из-за неявки. Ты вылетишь из турнира, но в данный момент это лучший вариант. Ян кивнул, соглашаясь. У него и так не было шансов. Он лишь надеялся, что Чонсон успеет восстановиться к своему бою, который должен был состояться через несколько дней.

***

Хисын был известен как добропорядочный господин, умелый торговец, а также спокойный и уравновешенный человек. Но то, что произошло на площади без его ведома, выбило его из колеи. — Позволь поинтересоваться, Антонин, кто наделил тебя правом вершить суд и наказывать моих гладиаторов? Быть может, они — не моя, а твоя собственность? –голос римлянина, разозленный и звонкий, отражается от мраморных стен зала. — Нет, господин, — его слуга, скрючившийся на полу на коленях, не смеет поднять голову. — Но я лишь поступил, как бы вы сделали! Вы всегда наказываете неугодных. — Но не за два дня до сражения, ты, пустоголовый тупица! Из-за тебя Чонвон не смог участвовать в битве, а я потерял немало денег! И пускай малец не победил бы — нашлись бы те, кто поставил на него! Этот парень уложил льва! — Простите, господин, не думаю, что… — Мне плевать, что ты думаешь! — Хисын подступает ближе, едва сдерживаясь, чтобы не пнуть слугу. Он в ярости. — Из-за тебя Чонсон едва не выбыл из турнира! Это же надо было — изувечить моего лучшего гладиатора прямо перед боем! Молись всем Богам и благодари их за то, что он победил! Иначе, клянусь, я бы вместо него тебя отправил на арену! Голос господина утихает, уступая место звенящей тишине. Хисын с презрением окидывает скрюченного на полу слугу. Жестокость — не его конек, но в этот раз купец не простит ошибки. Надо было думать, а не брать на себя слишком много, не поставив в известность своего господина. — Кто донес тебе о Чонвоне? — Юнец, которого вы купили на рынке. Он выбыл из сражений давно… — Конкретнее, Антонин. Не трать мое время. Назови имя. — Икарус. Его зовут Икарус. — Хорошо, — Хисын продолжает расхаживать взад-вперед по залу, сцепив руки за спиной, и больше не смотрит на мужчину. — Я могу идти? — Почти. Но прежде чем ты отправишься в свои покои… Стража! — римлянин манит пальцем двух облаченных в доспехи воинов и дает жестом команду схватить Антонина. — Отведите его к карателю. Пускай отрежет его длинный язык. — Но господин, умоляю, нет! — слуга, шокированный и напуганный, пытается упираться, но его под руки тащат прочь из покоев, — Пожалуйста, не надо! Хисын остается глух к просьбам и слезам. Он дал Антонину большой кредит доверия, но тот растратил его, упиваясь собственной властью. Хисын не святой, и терпение его имеет конец. Теперь он знает доносчика и будет работать с ним лично. Икарус будет передавать слухи и сплетни непосредственно своему господину. А кого наказывать и как — Хисын определится сам.

***

Чонвон смотрит, не отрываясь, ловит каждое движение своего учителя, сейчас сражающегося за свою жизнь на арене. Его противник силен, Флавий не просто так считается одним из фаворитов турнира. Но и Чонсон не зря именуется Беспощадным. Хотя лично Ян считает, что это описание ему не подходит. Пак мог быть жесток, но таким его сделал Рим. Меч Флавия проходится по боку Чонсона, оставляя неглубокую царапину. Чонвон морщится, будто это ему нанесли удар, будто он способен прочувствовать чужую боль. Только вот человек на арене ему вовсе не чужой, и переживает за него Ян сильнее, чем за себя самого. Внутри все сжимается, когда оружие противника проносится в сантиметрах от незащищенной шеи, но в последний момент Чонсону удается уклониться и нанести контрудар. Из-за ранений Чонвон выпал из жизни гладиаторов почти на две недели — немалый для воина срок. Восстановление и заживление шло медленнее, чем хотелось бы, и он вынужден был пропустить два боя наставника. И хоть Чонсон заверял, что был полон сил и здоров, Ян догадывался, что раны, полученные плетью, доставляли ему неудобства и болели до сих пор. Чонсон не был в лучшей форме, в отличие от многих своих противников. Но даже так он сражался, как дьявол, как хищный зверь, борющийся за свою свободу. Кое-что поменялось за то время, что Чонвон провел в лазарете на границе жизни и смерти. По возвращении его переселили в лучшие казармы — награда за то, что он прошел в четвертый тур. Теперь он делил комнату с тремя другими гладиаторами. Отношения не слишком ладились, но и конфликтов меж ними не было, будучи соседями они практически не общались, но Чонвона это устраивало. Вернувшись из лазарета, он был вынужден столкнуться с еще одной потерей — Икарус погиб от чужого клинка. Его нашли мертвым в собственной постели со вспоротым животом через пару дней после того, как начались бои четвертого тура. Никто не знал, кто был виновен, да и разбираться не стали — Икарус был мелкой сошкой. Чонвону было жаль, хоть они некоторое время и не общались, все же, они начали этот путь вместе. Он искренне считал, что одноклассник не заслуживал такой участи. Чонсон постепенно перешел в наступление, беря противника измором — Флавий оказался менее выносливым и стремился закончить сражение поскорее, но из-за этого начал допускать ошибки. Его удары становились менее точными, движения замедлились, и было видно невооруженным взглядом, что силы гладиатора на исходе. Пак воспользовался заминкой соперника, пронзая того мечом — первый удар прошелся наискось, рассекая лишь кожу, но за ним последовал второй, пуская алую кровь из живота. Флавий с криком завалился наземь — понятно было, что бой продолжать он не в силах. Сенека тут же выскочил на арену, объявляя Чонсона победителем, но тот, не желая ждать решения народа, вскинул меч в победном жесте и двинулся прочь, оставляя некоторых разочарованными. Судьба его соперника теперь оставалась лишь в руках лекаря, а Паку впереди предстояло узнать своего будущего противника в полуфинале.

***

Сону скучающе оглядывает собравшихся, крутя в руке бокал на тонкой ножке. Вина там осталось всего-ничего, и он машет слуге, чтобы тот скорее его пополнил. Юноша выполняет приказ, кланяясь, и пятится назад, боясь повернуться спиной к будущему правителю. К чести отца, нынешний император проводил празднества нечасто, но прибытие важных гостей из Ассирии обязывало. Нужно выглядеть радушными и богатыми, чтобы показать соседней империи, что мы сильны, властолюбивы и на наши земли не стоит соваться. Троян считал, что с ассирийцами лучше дружить — те были необузданным народом и захватили много прилежащих земель. На римскую империю пока не посягали, и отчасти ради этого отец и пригласил их — показать, что римляне (пока что) настроены миролюбиво, нападать не собираются, но вторжения на свои земли не потерпят. У их империи было достаточно воинов, чтобы противостоять ассирийской армии, но зачем затрачивать силы на войну с сильным соперником, когда можно подчинить слабые разрозненные страны? Сону не нравились подобные мероприятия, но проигнорировать в этот раз означало проявить высшую степень неуважения. В конце концов именно ему предстояло перенять бразды правления — надо было налаживать связи с принцем Ассирии, который, судя по разговорам, был молод и жаден до власти. Но сын императора не привык верить слухам, а предпочитал убедиться лично, потому ждал появления дорогих гостей. Наконец, когда он осушил уже третий бокал с вином, в просторный зал вошел гонец, возвещая о том, что царь Ассирии наконец прибыл и готов предстать перед императором. — Его величество Нишимура Рики! В зал в сопровождении свиты вошел высокий черноволосый и черноглазый мужчина с орлиным взором. Его черты отличались от привычных глазу — были острее, будто весь он выточен из камня. Царь действительно был молод, возможно, даже моложе Сону. Сидя по правую руку от отца, он мог хорошо разглядеть гостей и их правителя и заметил, что Рики также одарил его пронзительным, прожигающим взглядом черных как уголь глаз. Но Сону ничуть не смутился, столь же пристально смотря на гостя, будто мог видеть, что сокрыто в его душе. Внешность у ассирийца была привлекательная, но немного пугающая, и с первого взгляда он казался человеком отнюдь не добрым. Что ж, Сону был уверен в одном — в этом зале добрых людей не было. Рики поприветствовал императора поклоном, благодаря за радушный прием и преподнося в дар несколько ларцов с золотом и драгоценностями — довольно щедрый подарок. Наверняка по меркам императорской семьи это были мелочи, но того требовал этикет. Что больше удивило Сону — чужеземец знал их язык. Да, говорил с акцентом, иногда допуская ошибки, но разбил предубеждения римлян о том, что ассирийцы — неосведомленные и необученные дикари, живущие в пустыне и только и знающие, что возводить дворцы в свою честь. Сам Сону в языках силен не был, всегда имея под рукой переводчика, быть может потому и впечатлился познаниями гостя, который отнесся к местной культуре с уважением. Траян пригласил почетного гостя за стол подле себя, рабы тут же наполнили его кубок лучшим вином, а император задавал вопросы один за другим. Сону вполуха слушал их беседу, изредка бросая на принца мимолетные взгляды, и один раз поймал ответный прожигающий, но не смутился, а лишь ухмыльнулся краешком рта. Немудрено, что он умудрился привлечь внимание чужестранца, даже не прикладывая никаких усилий, ведь о его красоте слагали легенды, и не то чтобы он хвастался, но Сону действительно был музой многих поэтов и художников, стремившихся запечатлеть его образ на полотне. Расправившись с ужином и очередным бокалом вина, сын императора заскучал. Отец не обращал на него внимания, уделяя его лишь гостю и выступающим для них танцорам и оркестру. Поглядывая на часы, Сону планировал сбежать в ближайшее время, надеясь, что отец не заметит его отсутствия. В конце концов, его уже ждали в покоях. Сону немного нервно кусал губу — ему не удалось подговорить слепого старца — упрямый дед был помешан на справедливости и честной жеребьевке. К счастью, удача была на его стороне — в полуфинале Сонхуну выпал Титус, и будущий император надеялся, что опытный гладиатор выполнит условия договора и победит без серьезного ущерба для Пака. До боя оставался день, и в глубине души Сону чувствовал волнение, ведь шанс на победу у Сонхуна все же имелся. Что если ему удастся пройти в финал и даже победить? Что если Сонхун получит рудис — тогда Траян дарует ему свободу. Что если Сону потеряет его навсегда? Он слегка встряхнул головой и осушил бокал — прочь такие мысли. Сонхун принадлежит ему и никуда не собирается. И Сону приложит все усилия для того, чтобы это не изменилось. Кивнув мастеру над монетой подле себя, он выбирается из-за стола и движется прочь из зала. Он еще успеет пообщаться с иноземцем, но сегодня нет никакого желания. Сейчас хочется проводить время в объятиях одного конкретного гладиатора. И лучше ему преданно ждать в императорских покоях, а иначе… К счастью для обоих, иначе не наступает — Пак действительно ожидает в кресле, коротая время за чтением одной из оставленных Сону книг. Поднимается с места при его появлении, склоняясь в поклоне, но ему не позволяют склониться, буквально врываясь в объятия. — Я соскучился. — Я тоже, мой господин. Дни без вас кажутся серыми и безликими. Солнце давно опустилось за горизонт, но моя главная звезда засияла ярко прямо здесь и сейчас. Сону мягко улыбается, смотря на любовника в упор — черты Пака идеальны, как будто он не живой человек, а статуя, искусно вылепленная величайшим мастером. Но ни одному виртуозу не под силу создать такое. — Я так устал, — жалуется Сону, оставляя на губах воина короткий поцелуй, а потом падая на постель. — Пришлось с самого утра заседать с советом, после контролировать подготовку к пиршеству и выслушивать отчеты от фермеров. А потом еще прибытие гостей и этот праздник, — он раскидывает руки и ноги подобно морской звезде и повелевает, смотря с хитрецой: — Раздень меня! Сонхун покорно подходит ближе, присаживается на колено и медленно расстегивает сначала один сандалий, а затем другой, целуя каждый палец и разминая уставшие стопы. Сону наслаждается процессом и картиной — Пак с выражением полного обожания выглядит готовым на все. Такая власть над ним окрыляет и кружит голову. Воин стягивает с него сначала позолоченную накидку, расшитую золотом тунику, а следом и нижние одежды, любуясь телом своего повелителя. Гладит, целует, делает все с такой нежностью и скрытой силой, что Сону плавится в его руках. Он так разнежен и расслаблен, что непременно заснул бы, если бы так сильно не хотел Сонхуна внутри. Император тянется за портупеей, под непонимающим взглядом любовника закрепляя ее на голом теле. На его золотистой коже она выглядит великолепно, подчеркивая стройную талию, плавно перетекающую в соблазнительные бедра. Притянув гладиатора за подбородок, Сону дарует ему вязкий, тягучий и пьянящий похлеще вина поцелуй, параллельно пытаясь избавить все еще облаченного в одежды Сонхуна. Оторвавшись от губ и отодвинувшись чуть назад, Сону становится на колени, не скрывая своего жаждущего тела, прогибается в пояснице, демонстрируя аппетитные формы, и вновь командует: — Подготовь меня. Я хочу, чтобы сегодня ты взял меня так. На лице Сонхуна смятение и неверие, ведь даже ему не приходилось увидеть императора стоящим на четвереньках, в столь подчиненной позе. Он теряется в словах, все же выдавливая: — Но.мой господин, так берут проституток в публичных домах, это не под стать императору. — А я хочу, — ничуть не сомневается Сону, чуть повышая голос, — ты же не ослушаешься своего повелителя? — Конечно нет, — Пак тянется к знакомому уже пузырьку с маслом, осмеливаясь придвинуться ближе и практически притереться пахом к заднице его высочества. Ему хочется невероятно, он и представить не мог, что ему будет дозволено такое. Сама возможность взять Сону сводит с ума, но Пак, воспитанный годами тяжких тренировок, держит себя в руках и приступает к подготовке, чтобы не заставлять своего императора ждать. Сону весь податливый и отзывчивый, а касаться его бархатной кожи — высшее из благ. Сонхун плавно заменяет свои пальцы членом, наблюдая, как медленно растягивается податливое колечко мышц под напором. Император тихо стонет, кусая зубами подушку и умирая от чувства наполненности. Его пальцы сминают простыни, а колени едва не разъезжаются по сторонам, но Пак держит его за талию крепко, постепенно входя до упора. Его толчки сначала мягкие, но Сону требует больше, и вот Сонхун уже вбивается в своего господина, не щадя, натягивает его на себя, вцепившись за крепкую портупею. Звонкие шлепки чередуются со вскриками его высочества и тихими вздохами Пака — он не может позволить себе излишнего проявления чувств, хотя очень хотелось бы. Гладиатор нависает над хрупким телом своего императора, будто закрывая от всего мира, осмеливается целовать и покусывать кожу на лопатках и шее, не прекращая быстрых и ритмичных толчков — узость сводит с ума, но он не смеет достигнуть пика раньше повелителя. — Да! Ну же! Да! — со вскриком Сону кончает, его руки подгибаются, больше не в силах выдерживать вес тела, и он падает на кровать, а Пак, высвобождая себя, делает еще пару толчков и изливается внутрь, не успевая выйти. — Простите, мой господин, — он укладывается рядом с Сону, не зная, ждет ли его наказание за неосторожность, но тот затыкает его поцелуем. — Отнеси меня в купальню и вымой. А после я хочу заснуть и проснуться вместе с собой. Сонхун не мог пожелать иного. Со счастливой улыбкой он берет императора на руки — тот для него по весу не иначе как пушинка. А провести вместе ночь — наивысшее счастье.

***

Сону нервно постукивает пальцами по подлокотнику своего кресла в императорской ложе Колизея. Вот-вот начнется бой Сонхуна, и неожиданно для него самого Сону переживает сильнее, чем должен. Подумаешь — очередной гладиатор в его постели. Но этот воин был особенным. И будущий император надеется, что из боя он выйдет живым. И рассчитывает на выход Титуса в финал, разумеется. Сидящий рядом царь Ассирии с интересом оглядывает величественную арену, полную требующего зрелищ народа. Римляне воистину могли гордиться Колизеем — нигде в мире не было столь же грандиозного сооружения для боев. Но Сону так привык бывать здесь, что это уже не казалось чем-то особенным. — Поприветствуйте сегодняшних участников: Титуса Неодолимого и Сонхуна Прекрасного! Толпа разражается криками, а Сону морщится — от шума болит голова. Но он не может пропустить такое событие, статус обязывает, да и он обещал Сонхуну. Тот вытаскивает меч, отсалютовав его Высочеству, и граждане вновь шумят. Молодые дамы пищат от восторга — некоторым кажется, что Сонхун кинул на них восторженный взгляд, но Сону-то знает, кому он был предназначен на самом деле. Бой начинается с атак Сонхуна — тот стремится продемонстрировать своему господину всю свою силу и ловкость. Титус даже теряется в первые минуты, только и делая что отражая непрекращающиеся атаки. Сону и раньше видел со стороны сражения Пака, но сегодня тот превзошел сам себя. Его ловкость и ярость на новом уровне. Так судя по всему влияет присутствие на трибунах сына императора и брошенные им случайно слова « Я буду болеть за тебя». Сону только забыл уточнить, что болеть он будет за то, чтобы Сонхун не прошел дальше по турнирной сетке. Но Сонхуну об этом знать не обязательно. Наконец Титус приходит в себя и переходит в контрнаступление. Каждый удар его огромного тела сокрушителен, и Сонхуну с трудом удается отражать чужие атаки. Титус идет напролом, и Пак пытается взять верх ловкостью и скоростью и даже ранит своего соперника, но это лишь царапина, не приносящая серьезного урона. Народ на трибунах кричит, некоторые вскакивают т со своих мест, но Сону пытается держать лицо. По крайней мере, до того момента, пока Сонхуна не ранят. Ему думалось, он перенесет это спокойно. Но видя, как меч Титуса оставляет кровавый след на коже, как Пак прижимает изувеченную руку к себе, не прекращая отбиваться — больнее, чем можно было представить. Сону сжимает пальцы в кулаки, нервно кусает губу, и это не остается без внимания сидящего рядом Нишимура. Тот смотрит с хитринкой и неизвестно, чо интересует его больше — бой на арене или сидящий рядом обворожительный мужчина. Сону же поглощен боем полностью, ловит каждое движение противников и ждет, чтобы страдания Сонхуна скорее прекратились. Теперь Пак может только защищаться, отражая нападение соперника здоровой рукой. Титус беспощаден — очевидно его желание биться в финале за свободу. Но Пак не сдается, умудряясь уворачиваться от ударов, ведь на него смотрит его Высочество. Это не может прекращаться вечно. В конце концов истощенный Сонхун допускает ошибку — ему не хватает какой-то доли секунды, чтобы уклониться, и меч выпадает из рук. Титус толкает его ногой в грудь, и окровавленный Пак падает на колени, смотря не на соперника, а на Сону. Ждет своей участи. Титус приставляет острие меча к шее и ждет решения народа — некоторые вскидывают в воздух большой палец, другие — сжатый кулак. Гладиатор останавливает свой взор на сыне императора, кивнув ему почти незаметно, и отнимает меч от побежденного, даруя ему шанс на жизнь. — И победителем становится Титус неодолимый! Первый финалист нашего турнира! Сону практически глохнет от оглушительных криков. На арену летят цветы и даже украшения, Титус почтительно кланяется императору, машет народу и с гордо расправленной спиной покидает поле боя. Сонхуна же провожают в лазарет. Сону предупреждает Рики о том, что ему нужно спешить, и желает приятного времяпровождения — следующий бой ему совсем не интересен. Ему жаль Сонхуна, но над чувством жалости превалирует радость — теперь Пак никуда от него не денется, и Сону может спать спокойно. Его гладиатор всецело принадлежит лишь ему.

***

Чонвон неверяще смотрит на поверженного Чонсона. Он до последнего верил в победу Пак, несмотря на то, что тот сразу сказал, что шансы малы. "Феликс для меня самый неудобный противник. Он обходит меня в ловкости и скорости, как бы я ни старался. У меня было бы больше шансов против Титуса". Чонвон верил в то, что Чонсон преуменьшал свои достоинства. Да, он волновался за Пака, но не думал, что тот действительно проиграет. И вот сегодня в полуфинале сражаются два давних соперника. И Феликс празднует очередной триумф. А надежды Чонвона на то, что Чонсон заполучит долгожданную свободу, рушатся. Наверное стоит радоваться тому, что Пак жив. Его рана довольно серьезная, но не смертельная. Но как радоваться, когда свобода была настолько близка? Чонсон вошел в четверку претендентов на звание победителя турнира, но проиграл в одном шаге от успеха. В душе пробуждается гнилая мыслишка о том, что Чонсон останется с ним. Действительно, Ян бы не знал, что делать, останься он один. Но мысль о том, что любимый человек получит свободу, грела душу. Это стало мечтой Чонвона — на собственную победу он не рассчитывал. А вот на победу Пака… В лазарете Ян старается не показать того, как расстроен. Приходит к Чонсону с наступлением темноты, когда никто не видит, помогает поменять повязки и приободрить. Как ни странно, учитель не кажется слишком расстроенным. Он знал, что так будет, и был готов. Но как же надежда? Ее никто не отменял. На соседней с Чонсоном койке расположился Сонхун Прекрасный — еще один поверженный великий воин. Ходят слухи, сам император наведывался в лазарет к своему фавориту, но говорить об этом вслух запрещено. Самое худшее — отсутствие надежды и цели. Мысль о том, что Чонсон может получить рудис, грела душу, а теперь… Ян больше не знает, ради чего жить. Тренироваться, ожидая новых сражений? Надеяться на победу в следующем году? Проигрыш Чонсона сильно бьет по нему, и он больше не знает, зачем здесь находится. Остается просто выживать. Рутина спасает. Николас таскает его на тренировки, убеждая дождаться окончания турнира и не вешать нос. Чонвон держится благодаря другу и наставнику — если бы не эти двое, наверное спрыгнул бы со стен Колизея в надежде разбиться насмерть. Мысли о родине и доме приносят только боль. Он чувствует себя ужасно, будто возвращается в первые дни пребывания здесь. Но воины вокруг продолжают жить как ни в чем не бывало, продолжают влачить существование в стенах казарм, и большинство все устраивает. Может быть, дело в Чонвоне? Что с ним не так, раз он мечтает о свободе, не хочет убивать и возвращаться на арену? Он смотрит на свободных римлян и задается вопросом — почему они здесь, а он тут, по другую сторону баррикады? Он когда-то тоже был свободным человеком, умел читать и писать и никому не желал зла. Но отчего-то ему была уготована именно такая судьба. Разве это справедливо? Ответы на свои вопросы Чонвон не находит. Одно ему понятно давно — в этом мире справедливость не восторжествует никогда.