Культ имени неудачника

Сколько бы дней не прошло Я не забуду того Того что разрывало мне сердце Убивало надежды и мечты сожгло

Конец солнечных дней. «Дети немой страны»

В разгар ажиотажа в ожидании спортивного фестиваля Изуку слёг с болезнью. В светлое, слегка прохладное утро, комната была окутана мраком. Сквозь плотно задернутые шторы на ковёр падал золотистый луч солнца. Из-под тёплого одеяла Изуку наблюдал за тем, как пылинки подсвечиваются и хаотично плавают в этом луче. Он ни о чем не думал, и это утро могло быть безмятежным, если бы не навязчивое чувство тоски, что не покидало его. В дверь постучала мягкая рука матери. Ручка двери дёрнулась, в окутанной тишиной комнате эхом отдавался каждый звук. Свет из коридора ненадолго наполнил тёмное пространство и дверь приглушенно закрылась, запирая свет по другую сторону. Махровые тапочки с характерным звуком касались пола. Настольная лампа щелкнула и в углу разлился мягкий свет жёлтой лампочки, поднос с завтраком стукнулся об стол и остался там. Одеяло глухо зашуршало, Инко мягко села на кровать, матрас прогнулся под ней и слегка проскрипел. Она нежно положила руку на пушистые волосы. «Не хочешь поесть?» — голос её затрепетал и был поглощён глубокой тишиной. В уставшем её взгляде читалось беспокойство, сведённые брови подчёркивали образовавшиеся за короткое время морщины. Сердце её щемило. Невыносимо было наблюдать за состоянием сына, ещё более невыносимо было быть совершенно бесполезной в этой ситуации. Она уже как-то не справилась материнский долгом: защитить своего ребёнка. От этих мыслей, у неё наворачивались слезы, а сердце рвалось, так что Инко старалась не думать о прошлом. Сейчас, ей нужно показать Изуку, что он не одинок и любим. Она говорила с ним, даже если ответом ей было молчание, не бросала попыток поднять ему настроение, даже если улыбка его была натянутой и болезненной. Его вид был таким все выходные: бледная кожа, опухшие глаза, измученный взгляд. Должно быть он действительно серьёзно болен. Инко таскала градусник несколько раз в день, температура не менялась. Горло не красное, кашля нет, нос не заложен. Но Изуку совсем потерял аппетит и почти не выходил из комнаты. Она заставила его съесть чашу риса прошлым вечером, он же кривил лицо, медленно, с усилием разжевывая рис, который никак не хотел глотаться, застревая комом посреди глотки. Может, какой-то новый бессимптомный вирус? В ответ на её вопрос послышался хриплое, тихое «нет, спасибо, мам», что сливался с пустотой вокруг. Инко ещё немного погладила кудри, тяжело, обречённо вздохнула и тихо вышла из комнаты, ломая руки. Пространство вновь стало холодным и одиноким. На столе остывал омлет под светом лампы, напоминающим свет уличного фонаря в зимний вечер. Изуку мог слышать, как она говорит по телефону: «…приношу свои извинения, Мидория Изуку не сможет сегодня присутствовать на занятиях… " — тонкий, беспокойный голос матери стихал, удаляясь вглубь дома. Он напрягал слух, вслушиваясь в слова по ту сторону, но со временем удавалось услышать лишь гул какой-то электроники и потрескивание настольной лампы. Изуку перевернулся на спину, думая, как благодарен матери за понимание. Мидория смотрел в потолок, даже он был уютным и добрым, никакой потолочной плитки, запаха препаратов и идеальной белой, накрахмаленной и неудобной постели… Так благодарен. За все. За то, что любит, и за то, что терпит, и за то, что дарит своё тепло и каждый день отдаёт частичку души ему. От этого тепло разливалось по телу. А потом морозное беспокойство прошлось по кончикам пальцев. В глазах вскипели жгучие слезы и лицо его исказилось болью. Он думал о том, сколько страданий принёс своей матери, как жестоко он обходится с ней и сейчас. Она отдавала себя без остатка, всегда. Так яро она жила только воспитанием ребёнка, что никогда и не пыталась устроить свою собственную жизнь. А Изуку, наверно, проблемный ребёнок. Кроме классических бессонных ночей, Инко Мидория пережила столько всего за те 16 лет, в которые она одна кропотливо воспитывала своего единственного сына. И все потрясения Изуку, не были только потрясениями Изуку. Инко пережила с ним новость о беспричудности и все вытекающие из неё последствия, травлю и непринятие — взлёты и падения, проще говоря. И, конечно, она побывала на грани жизни вместе с ним. Чувствовала боль, но не от ломающихся костей, а от разрывающегося сердца. Дети, наверно, и представить не могут, насколько это тяжело — быть родителем. Все «грехи» ребёнка отражаются на нём. Переживания и беспокойства забиваются в морщинки у глаз. Они мучают сердце, изводят его и приводят в такую же плачевность, как и разум. В итоге на полке с лекарствами появились не только новые жёлтые баночки с белыми наклейками, на которых написано длинное название и имя «Мидория Изуку», но обычные белые баночки: успокоительные и всякие лекарства для сердечно-сосудистой системы и большой пенал с тонометром. А может ли он чувствовать себя так спокойно рядом с матерью, когда ей так больно быть рядом с ним? Чувство вины капает ему на лоб, и это словно китайская пытка. Холод снова распространяется по телу, а чувству беспокойства так тесно в сердце, что оно болит. Изуку закрыл глаза, слезы накопившиеся в них покатились по веску. Лёгкая тошнота, то ли от голода, то ли от обиды, поступала к горлу. Ноющая боль опаляла кудри на висках, как бывает при недосыпе. Но Мидория спал много, не сказать что отлично, но очень крепко, окунаясь в сон с головой, каждый раз, как только голова касалась горизонтальной поверхности. Он будто утопал в нём, пытался всплыть, ловя вместо воздуха остатки реальности, которые ускользали и отдалялись, будто свет поверхности пожирала морская гладь и он погружался в чёрную пучину ничего. Сны без сновидений, глубокие, крепкие и такие приятные. Становилось так тепло и комфортно, даже если руки немели под положенной на них головой, а спина болела от неудобного, сидящего положения за партой. Такая тяга ко сну появилась давно, но не была такой мучительной. В периоды бодрствования усталость не покидала тело, она оставалась в нём и придавала телу тяжесть. Сейчас же эта тяжесть придавила его к кровати. Казалось, у этой болезни не было больше видимых признаков. У неё была лишь разрушительная сила, которую можно было лишь почувствовать в глубине своего сознания. Изуку даже не знает что именно он чувствует, почему он это чувствует и чувствует ли вообще. Он лишь наблюдает за падением пылинок в луче утреннего солнца, которые движутся хаотичнее и быстрее от порыва, что создала закрывающаяся дверь. А мысли его кружатся подобно этим обеспокоенным пылинкам, и треск настольной лампы заглушает плач тоскующей души…

***

Он чувствовал себя пустым и незаметным, лавируя мимо толпы учащихся. Изуку шёл по школьному коридору, переставляю одну ногу, потом вторую. Конечности были наполнены усталостью, она осела на кончиках пальцев и забилась между суставов. Голова же залилась свинцом, ноющая боль все ещё не покидала черепную коробку. Это наверно можно сравнить с перегревом на солнце: все плывёт, и кружится, и не даёт нормально мыслить. Он буквально чувствовал, как мозг с каждым днём замедляет свою активность и плавится, плавится, плавится, как воск на выгорающей свечке. Изуку хмурил брови и щурил глаза, пытаясь ухватиться за какую-нибудь мысль, все они ускользали, ветвились и кружились, в голове неразбериха. Он складывал отрывки мыслей в рассуждения, что было сложно и каждый раз застав себя за неким блужданием ума по бессмысленным вещам и событиям, но силился возвратиться к нужному. «Так, приём у психотерапевта сегодня?» Мысль о кабинете, пропахнувшем моющими средствами и парфюмом доктора, вызывало лёгкое чувство волнения в области солнечного сплетения. Он начинал ненавидеть этот кабинет… С каждым днём, все сложнее и сложнее ему было смотреть в распахнутые глаза напротив, анализирующие его. Наблюдение, излишний интерес и внимание всегда вызывало в нём тревогу. Изуку не любит когда на него долго смотрят и уж точно не радуется, когда другие пытаются узнать его, так настырно и беспардонно, часто спрашивая о слишком личном. Это невыносимо, это мучительно, это больно, когда твою душу препарируют. Сам Изуку любил делать это: разгадывать тайны других личностей, но свою оставлял нетронутой, неизвестной даже для самого себя. Возможно, это служило причиной того, что он абсолютно не понимал, что его так гложет. Апатия душила, как и красный галстук униформы, но учебу бросить он не мог, не сейчас. Не для себя, так хоть для матери, он должен следовать своей мечте, помогать людям и стараться не отставать от остальных… Остальные. Они все почему-то толпятся в коридорах. Изуку ходит отпустив взгляд в пол, смотря на шнурки красных кроссовок, которые подпрыгивают и качаются при ходьбе. «Вот бы не встретить никого». «Никого»? Тут имеется ввиду конкретно «кто-то», кого зовут Кацуки Бакуго. Да, он все ещё боялся встретится с ним, поднять взгляд и вместо красных кроссовок увидеть красные радужки глаз. Сам не знал почему так. Он ходил в школу после выписки и встречался с Бакуго, но они не говорили больше, после того дня… Возможно, каждый из его старых одноклассников пытался делать вид, будто ничего не произошло. Только вот насмешки над неудачником Деку прекратились и такое большое событие сложно не заметить. Напряжение так и витало в воздухе вокруг Изуку. Оно не покидало его и вскоре стало его частью. И все понимали почему. А самое ужасное то, что никто не пытался изменить это, все просто поддерживали парад масок, и одноклассники, и учителя. Но их тоже можно понять, никто просто не знал что говорить: Как себя вести, когда твой знакомый или ученик пытался покончить с собой, а теперь сидит спокойно за партой? Говорить, как им жаль? Поддержать? Ободрять? Может, извиняться? Как подойти к этому разговору? Стоит ли вообще его касаться? «Да не так уж и жаль, если подумать. Мы ведь в этом не виноваты. И к чему тогда извинения или поддержка? Ничего это не изменит, только добавит больше дискомфорта и неловкости, а ведь классная атмосфера и так была испорчена, лучше уж он вообще этого не делал, только создал всем проблем…» — никто не произнёс этого в слух, но молчаливой договорённостью, все решили игнорировать факт существования Мидории Изуку… Ну, хотя бы попытаться. Ах, он был просто рад избавиться от этого немого осуждения, которое преследовало его в старом классе! Перебраться в новый коллектив, своего рода, начать все с чистого листа. И может он боялся Бакуго именно из-за этого? Потому что он может возвратить это ощущение от презрительного взгляда, вернуть в его жизни то, что он так упорно пытается оставить в прошлом. Или Изуку страшится не возвращения тех устоев, а то, что Каччан может нарушить договорённость, созданную в душном классе средней школы? Была между ними некая недосказанность, которая могла все изменить, заставить признать сущесвование Изуку. Было то, что Кацуки захотел бы отсудить, пока его ладони будут дымится, а вены на шеи будут набухать — поступление Изуку в Юэй. Да, не на геройский факультет, но когда его останавливали такие мелочи? Изуку слишком хорошо его знал: он будет зол, потому что он вновь вынужден видеть зелёную бошку, потому что тупой задрот строит из себя великого героя, потому что он возомнил себя достойным и равным Кацуки Бакуго. Даже мысль об этих упреках, громко раздающихся по коридору школы, пока все смотрят и перешептываются, колит сердце, а головная боль от них невольно усиливается. Он не просто боялся осуждения от Бакуго, страшнее было распространение былой ненависти и презрение. Это как инфекция распространяющаяся по организму из старой, гноящайся раны. Изуку просто хотел жить спокойно, не привлекая больше лишнего внимания и не заводя знакомств. Сейчас он и без того чувствует себя потерянно. Он потряс головой, пытаясь выкинуть из головы неприятные мысли, но они вспышкой возникали в сознании, будто не по его воле. Разве Каччан не должен винить себя в произошедшем? Он ведь не знает что произошло тогда на крыше… Последним его воспоминанием о Деку после инцидента была взорванная тетрадь. Да, любой бы винит себя в этом, но не Кацуки, конечно не он, слишком много уверенности в купе с эгоизмом и отсутствием сострадания. Как такой человек вообще может быть героем? Он пытался гнать эти мысли, как надоедливых мух, но они все липли к нему, не переставая гулом раздаваться в голове. Не замечая мир во круг, он все твердил себе: «Нужно думать о чём-то другом» — и вскоре, ни о чем вообще больше думать не мог, прокручивая только одну мысль, лишь бы другие не лезли. Из глубокого погружения в себя выбило столкновение и, наверно, сбило бы Изуку не только с толку, но и с ног, если бы это не была она — Урарака Очако.