Необратимость

— Чонгук, — надломленно протянул Тэхен, и Чонгук, скрипнув зубами, процедил: — Ну что еще? — Я не делал этого, Чонгук. Пожалуйста, поверь мне. — Хватит, Тэхен! — Чонгук раздраженно передернулся. — Тебе ли не знать запах горечавки, если ты учился врачеванию с раннего детства и мог определять не хуже местных лекарей признаки отравления? Если бы тебе подсовывали тайно отвары горечавки, ты бы почуял! Мне это сообщил лекарь! И твою еду, щибаль, пробовали, прежде чем принести тебе! Значит, отраву добавлял в нее только ты! — Я не чуял, — горестно ответил Тэхен, вытерев кулаками глаза. — У меня ведь нос заложило с первых дней беременности, Гуки. Пожалуйста, не обвиняй меня в грехе. Я не брал его на душу. — Тогда кто брал?! — Чонгук развернулся к нему лицом, в душе лелея надежду, что Тэхен не врет. Если действительно не разбирал запахи, то значит, его долго травили. Враги в ближайшем окружении, где врагов не должно было быть. Тэхен вздрогнул, понурился. Пышные, не приглаженные гребнем волосы упали на лицо, скрывая его выражение. Тонкие руки сжались замком, ноги перекрестились в щиколотках. — Если ты говоришь правду, Тэ, — спокойнее заговорил Чонгук, приближаясь. — То я сегодня же начну перебирать одного за другим людей из твоего окружения. Слуги были допрошены. — Я слышал крики, — отрешенно сказал Тэхен. — Допрашивали в подземелье, но они кричали так страшно, что слышно было и здесь, наверху. Придворных омег так же будут допрашивать? — С большим уважением к их рангу, но да, весьма тщательно. Перед короной все равны, поэтому за преступление требуется заплатить, — безжалостно подтвердил Чонгук, нависая над ним и запрещая себе дышать носом, чтобы не проникнуться к нему жалостью. — Ты уверен, что готов переложить вину за содеянное на других? — Ув-верен, — Тэхен сбился на секунду и испуганно отдернулся, когда Чонгук положил руку на его плечо. Будто боялся удара. Чонгук разозлился еще сильнее. Разве он когда-либо бил омегу? Тот единственный случай, когда разум замутила ревность, не счет, да и тогда Чонгук Тэхена не бил, лишь догнал, разорвал одежду и вовремя остановился. Не виноват он в том, что этот яблочный омега может срывать его в пучину безумия своими поступками. — Череду допросов начнут сегодня же. Ты пока будешь обходиться общением с доверенными слугами, — отрывисто бросил Чонгук, выходя из спальни. Душа болела, подтекала кровью точно так же, как подтекал несколькими днями Тэхен. Очень хотелось ему поверить, несмотря на прячущееся лицо, на подозрительные отдергивания. И в то же время рассудок трезво и холодно сообщал, что Чонгук не ошибается насчет своего мужа. Тот был виноват. Он один, никто больше. Врагов у Тэхена не было. Отвергнутые хозяйственники Чхве и Ким не показывались при дворе, впав в опалу. Остальные омеги моментально поменяли настроение и отношение к младшему королю. А когда к ним присоединился Чимин, то и вовсе отношение к Тэхену-ванби стало почтительным и теплым. Слуг могли подослать Чхве, Ким или даже шпионы из Поднебесной и Страны восходящего солнца. Такое было не внове: наследник короны всегда представлял угрозу. Куда лучше было для соседних государств, когда королевская семья оказывалась бесплодной и выбирала преемника, чем упрочала свое положение сильными отпрысками. Однако слуги, допрошенные с пристрастием, подвели надежду: никто из них не признался в отравлении, а один, не выдержавший пыток, выплюнул напоследок, что король сам себя травил, а скинул вину на невинного. Перед смертью нет смысла врать, так что Чонгук, услышав донесение, накричал на гонца, но в душе признал: это правда. Его яблочко несло в себе червоточинку. И эта червоточинка выявила остальные недостатки, раньше казавшиеся пустяками: частые ошибки в придворном протоколе, неумение вести себя так же грациозно и тонко, как тот же Чимин, жалкие потуги игры на каягыме или пения, вышивания. Чонгук сорвал с себя неказистый пояс, бросил его на пол и растоптал. Каким же дураком он был, гордясь этим уродством, которое мог сотворить любой омега еще до десяти лет! Носил на себе признаки любви, а выяснилось, что лжи. — Ваше величество, — навстречу ему бесстрашно поднялся Чимин. Наверное, ждал с тех пор, как Чонгук зашел к опальному мужу. — Прошу меня выслушать. Это моя вина, что не уследил за Тэхеном-ванби. И, как самого близкого ему придворного, прошу допросить меня первым. Уверяю вас в том, что не причинял его величеству вреда, однако готов понести наказание за него. Он сущее дитя, ваше величество. А дети порой совершают жестокие поступки неосознанно. Неосознанно, ваше величество! — Допросить, — приказал яростный Чонгук, еле дослушав обращение. И этот будет его поучать! Наверное, все за его спиной над ним потешаются! Велик же государь, которого вокруг пальца может обвести собственный муж! Чимин с достоинством поклонился, не вздрогнул, когда его под обе руки подхватила послушная стража. А Чонгук рассеянно подумал, что Чимин даже в эту решающую минуту ведет себя как настоящий королевский муж, как обязан был вести себя Тэхен: сдержанно и величаво. Тот бы обязательно закричал, заплакал, начал вырываться. Пожалуй, тот был прав, говоря, что такие, как Чимин, подходят в мужья королю больше его. — Остановитесь, — бросил Чонгук и хмуро добавил. — Не лезь под горячую руку, Чимин. Не видишь разве, что я не в себе? В следующий раз так полезешь, можешь оказаться в пыточной. — И вынесу пытки смиренно, поскольку вы приказали их осуществить, — смело ответил Чимин. — Я знаю вас с ранних лет, ваше величество, поэтому должен вмешаться, несмотря на опасность вашего гнева. Не мучайте Тэхена-ванби своими презрением и отторжением, даже если он и впрямь сотворил грех. С детьми следует обращаться иначе: ласково, но строго. Поэтому в следующую беременность вы могли бы контролировать каждый его шаг. А на последних сроках привязать к постели. В истории известны случаи, когда любящие мужья ненавидели жизнь, растущую в них, и их приходилось привязывать. Как только появлялся на свет ребенок, ненависть из них бесследно исчезала. Редкие случаи, соглашусь, но с историей сложно поспорить. — Не будет следующей беременности, Чимин-я, — устало выдохнул Чонгук, чувствуя, как жжет под зажмуренными веками. — Он опять учудит что-нибудь. Не спрыгнет со стены и не отравится, так воткнет себе в живот спицу… Я ошибся в нем, — выболтнув последнее, Чонгук прикусил язык. Показалось на мгновение, что он предал и собственную любовь, и Тэхена. Но Чонгук справился с волнением и жестко повторил. — Я ошибся в нем. Увлекся красивым лицом, чудесным ароматом, понадеялся, что упрямый горец меня полюбит со временем. А теперь думаю, что никогда не полюбит. Он не только упрям, но еще и лжив. А лживость я никогда не мог выносить, ты меня знаешь. — Знаю, — грустно подтвердил Чимин. — Однако не стоит недооценивать влияние ребенка на омегу. Как только у вас родится дитя, ваше величество, вы не узнаете своего мужа. Он будет жарко любить и дитя, и вас. — Так было у тебя? — со вспыхнувшим интересом спросил Чонгук. Чимин мило зарделся, прикрыл горящие щеки рукавом. — Да, так было у меня. Я уважал своего мужа, но не любил и даже побаивался его. Он был грозен, легок на расправу и старше меня на много лет. Между нами лежала пропасть. Но с рождением сына я отнесся к памяти почившего мужа иначе, во мне расцвела теплая нежность. Невозможно иначе, ваше величество, когда смотришь на личико любимого сына и узнаешь в нем черты мужа. Если бы мой муж остался в живых, мы вполне могли бы быть счастливы. — Есть над чем подумать, — Чонгук тронулся с места, зашагав уже легче. Слова Чимина сняли с его плеч невыносимую тяжесть. Может, он и прав, напомнив об истории. Кажется, четвероюродный дядя папы в каждую беременность истерил и вопил, что в нем зреет злой дух. А потом обожал родившегося «злого духа» и жизни без него не представлял. Его действительно привязывали и следили коршунами за ним всю беременность. «Злых духов» он в результате родил аж пять штук. Папа, посмеиваясь, рассказывал Чонгуку и Хосоку об этом, готовя к будущим супружествам. — В любом случае сейчас я на него даже смотреть не могу. Никогда не бил омег, но пальцы жжет в желании влепить пощечину. Мне нужно время, чтобы остыть. Займись им, пожалуйста. Попробуй вбить в его глупую упрямую голову, что он уничтожает своими действиями наш брак. — Хорошо, ваше величество, — Чимин поклонился, взял его руку и поцеловал. — Выражаю глубочайшие соболезнования в связи с утратой. Допрашивать отправили родичей Тэхена. Этих лисичек Чонгук все равно недолюбливал, так что предпочел выбрать их жертвами мужниного упрямства. И спустя час их истошных криков уверился в своей правоте. Наспех одевшийся Тэхен сбежал от слуг к нему и, опадая в дверном проеме, предобморочно пробормотал: — Пожалуйста, останови допрос. Я… только я во всем виноват. Остывал Чонгук долго: целых два месяца. Избегал встреч с Тэхеном, уезжал в далекие походы, якобы для осмотра границ, а на самом деле, чтобы выплеснуть бессильную ярость. Подолгу охотился, находя спокойствие в лесной тиши. И порой тоскливо замирал, чуя несуществующий в весеннем лесу аромат спелого яблока. А во снах Тэхен неумолимо к нему приходил, изводя прекрасным смеющимся или плачущим лицом — весь золотящийся в лучах солнца, соблазнительный и… любящий. От Тэхена приходили слезные письма, умоляющие о пощаде. Чонгук сжигал их после прочтения, чтобы не унизиться и не перечитывать, внюхиваясь в тающий яблочный дух. И не отвечал. На исходе второго месяца Чонгук извелся до предела и сдался. Приехал во дворец и грязным, запыленным с дороги, потным протопал прямо в покои Тэхена. Хотелось проверить, зайдется ли сердце в сумасшедшей скачке, когда он увидит ненавистное и все-таки любимое лицо. Зашлось. Чонгук стоял, слыша, как шумит в ушах, как сердце разрывается в груди, и облизывал глазами по-прежнему волшебно красивого мужа. Тот стоял, прижав вышивку к пустому животу, где мог бы толкаться вовсю ребенок. Молчал, не зная, что сказать, только невыносимо грустно смотрел, готовый ко всему. Зажмурился, когда Чонгук заговорил. Наверное, предполагал, что его отправят в монастырь, как он когда-то просил. — Тэхен, я все еще зол на тебя, — сухо начал Чонгук, но не выдержав зажмуренных глаз, мягче добавил. — Попробуем начать сначала? Тэхен растерянно ахнул, улыбнулся. — Но если ты поступишь так еще раз, — Чонгук мотнул головой. — Я осуществлю твою просьбу и отправлю тебя в монастырь. — Никогда не поступлю плохо с нашим ребенком! — Тэхен всхлипнул, с трудом сдержал нахлынувшие рыдания, содрогнувшись, и неуверенно пошел навстречу. Чонгук стоял, чувствуя, что готов поверить и отпустить на волю подавленное чувство. Оно расцветало с каждым мигом в присутствии Тэхена, его радости, его милого Тэ. Тэхен осторожно положил ладони на его плащ, запрокинул лицо, глядя умоляющими глазами в его мрачность. И Чонгук растаял, прикоснувшись к желанным губам, к нежности гибкого стана, которых так не хватало эти мучительные месяцы. Ночь прошла упоительно. Между бедер Тэхена было, как и прежде, сладко, его губы и руки даровали блаженство, которого Чонгук ни с кем не ведал и понимал, что не изведает. Чонгук целовал его до самозабвения, пока собственные губы не онемели, обновил метку и брал его неутомимо до утра. Только при рассеянном свете весеннего солнца сыто отвалился и улыбнулся. По крайней мере, постельные утехи остались неизменно волшебными. Утром, разбирая накопившиеся дела и добравшись до казенного учета, Чонгук криво усмехнулся. Пока он лечил раненое сердце в трудах и хлопотах, лишь позволяя себе охоту в качестве утехи, его яблочко утешало себя покупкой драгоценностей. Золотые заколки, пряжки, броши, подвязки с драгоценными камнями… Тэхен хорошенько встряхнул казенным кошелем, украшая себя. Что ж, неприятно, но как есть. Его яблочко прочувствовало вкус придворной жизни, контрастно отличной от монашеской. Пока тот готов его обнимать, целовать и разводить под ним ноги, лживо признаваясь в любви, Чонгук мог закрывать на излишества глаза. А если все же Тэхен со временем родит, то и простить ему вульгарную тягу к роскоши в то время, как Чонгук безумно страдал. На фоне его, красующегося в новых украшениях, аляписто понатыканных в одеяния и волосы, Чимин в лиловых или серых одеяниях казался скромной уточкой возле павлина. А Чонгук, непрестанно теперь их сравнивая, вспоминал, что папа предпочитал лиловый и в повседневной рутине практически не носил украшений. Сравнивал и манеры: от Тэхена, несмотря на его потуги и усилия, несло недавней деревней, а Чимин же источал изысканность в каждом слове, в каждом движении. И аромат его, воспринимаемый когда-то чрезмерно сладким, теперь чудился тонким и воздушным, несущим успокоение. Супруги должны совпадать в важном: в целях, в желаниях, — утверждал покойный папа. И Чонгук запоздало с ним соглашался, хладнокровно отмечая, что не совпадает с Тэхеном ни в целях, ни в желаниях. Одна лишь плоть их связывала, ничего больше. И от этого было очень горько. Чимин старался не мелькать, всячески поддерживая Тэхена, однако Чонгук сам искал с ним встреч, поначалу не отдавая себе в этом отчета, а после уже осознанно. С ним было, по обыкновению, легко и весело разговаривать, а порой и получать важную информацию или тонкий совет в урегулировании очередной имущественной дрязги. Чимин мог бы стать идеальным королевским мужем, думал Чонгук, покидая «случайную» встречу с улыбкой. Начиная прозревать, что происходит чрезвычайное, незапланированное, Чимин стал вспыхивать, теребить трещащий в его пальцах веер, оглядываться по сторонам и избегать встреч. На что азартный Чонгук отреагировал ежедневными сталкиваниями в общих коридорах или залах, не преследуя конкретной цели, а всего лишь повинуясь охотничьему азарту. Дичь пряталась, охотник шел по следу. Веселая игра. Сегодня Чонгук шел, тихо напевая задорный мотивчик, который вчера на омежьей половине наигрывал и напевал Чимин. Тэхен никогда бы не смог выполнить подобной сложности произведение. И при его вчерашних попытках повторить успех Чимина Чонгук с досадой ушел из смежной комнаты. Одно разочарование, а не муж. Дичь пряталась в хранилище для белья, как когда-то Тэхен. Смешно пытаться скрыться от повелителя, когда у стен есть уши и глаза, покорные этому повелителю. Чонгука разбирал смех, когда он заходил в хранилище и бесшумно шел по узким проходам, отдающим пылью и свежестью. Промелькнула царапнувшая мысль, что в этом же месте с этим же запахом он взял Тэхена на полу. Чимин, морща гладкий лобик, царапал чернильной палочкой по книге и при его появлении всполошился. — Ваше величество… Я не ожидал. — Хватит уже, Чимин-я, — развязно ответил Чонгук, подмигнув. — Зови меня Чонгуком, как звал раньше. Напомнить тебе, как ты вышептывал мое имя, когда я тебя брал? Чимин почему-то побледнел и посмотрел в сторону левой полки. А из-за нее вышел не менее бледный Тэхен с остановившимся взглядом. Чонгук похолодел. Стыд выморозил до основания, хотелось что-то сказать в свое оправдание, но язык прилип к небу. — Вот, Чимин-хен, мой список. Закончите без меня, — безжизненно обронил Тэхен и прошел мимо Чонгука, будто его не заметил. Так омерзительно Чонгук себя не чувствовал, даже оплакивая потерю детей, потому что тогда он не считал себя виноватым, а сейчас считал. Выпрашивать прощение пришлось долго. Тэхен продолжал смотреть остановившимся взглядом в пустоту и никак не реагировал на сбивчивые оправдания и пояснения, что краткая связь имела место давно, еще до появления Тэхена в его жизни. В этот момент их грехи слегка сравнялись, убрав клокочущее раздражение из души. Чонгук долго нацеловывал холодные пальчики, безответные губы и растопил наконец своего ледяного пусанского принца. Тэхен предсказуемо выплакал море слез и заснул на протяжном всхлипе, поглаживаемый трепетным Чонгуком. Поверил или нет, Чонгук не понял. Он никогда того не понимал, в сущности. Зато прекрасно осознал, к чему он подталкивал Чимина своей дурашливой охотой и что нес его развязный тон сегодня. Оскорбленное Тэхеном чувство собственного достоинства требовало возмездия и возмещения душевных убытков, а негасимая приязнь Чимина могла эти убытки с лихвой восполнить. Все было просто и до противности цинично. Стыд перед Тэхеном прогонял сон, и Чонгук ворочался на широкой кровати, время от времени вглядываясь в полумраке в искаженное страдальчески спящее лицо. Гадал, силясь понять самого себя: любит он Тэхена или просто хочет. Сердце выстукивало, что любит. Разум холодно сообщал, что хочет. Чонгук совершенно запутался к утру, забылся в поверхностном тревожном сне, а проснулся от запаха разлившейся яблочной браги. Подлетел на постели, хищно навис над спящим соблазном и замер. После почти случившегося предательства по-хозяйски трогать, целовать его, раздвигать его ноги было кощунством. Нужно было хотя бы разбудить, предоставить ему выбор, как когда-то в шатре. Разбуженный Тэхен длинно простонал, потянулся всем телом и развернулся к нему, раскрывая объятия. Чонгук с невыразимым облегчением вдавил его в постель, радуясь, что тот не оттолкнул, а принял, потому что уйти бы Чонгук не смог. — Прости меня, радость моя. Мы начнем сначала, — попросил он, уже толкнувшись и теряя способность стройно мыслить. Тэхен прошептал неразберимое и отчаянное, что-то крайне важное, однако Чонгука уже сорвало в наслаждение. Жадно толкался, хлюпая смазкой, похрустывая тонкими запястьями, целуя опухшие губы, и улетал на седьмое небо, не ощущая ничего, кроме наслаждения и счастья. Тэхен выгибался, вскрикивал, кусал его за плечи до боли, привнеся укусами нечто новое в их страстные схватки. Однако не гнал. Тоже был не в состоянии оттолкнуть или уйти. День за днем протекали в лихорадочной скачке. Чонгук брал Тэхена всюду, где мог настичь: на смятых влажных простынях, в купальне, за столиком с едой. Раскладывал стройное тело, сметая блюда, чашки, чаны с водой. Течка пахла не только имбирем и яблоком, но и бескрайним отчаянием. Это понял Чонгук спустя неделю после течки, когда приставленные к Тэхену слуги нашли в его сундуке сборы трав, предотвращающие зачатие. Чонгук пусто смотрел на духмяные пузатые мешочки, а в голове гулко звенела тоска. Необратимость. Вот что встало между ними. Необратимость поступков Тэхена. — Ты уедешь в монастырь завтра же, — наконец хрипло сказал он и перевел ненавидящий взгляд на Тэхена. Тот не отрывал глаз от его руки, где был зажат сегодняшний извинительный подарок от Чимина — изящнейше и искусно вышитый пояс. Тэхен неприятно понимающе улыбнулся, поднимая наглые, презрительные глаза на него, и ответил в тон: — Спасибо, ваше величество. Чонгук ожидал чего угодно: криков, мольбы, слез, но вот совсем не этого презрительного тона и наглости в светло-карих глазах. Те стали похожи на хищные глаза ночного филина, высматривающего добычу. Тэхен сбросил личину и напоследок показал настоящую сущность, понял Чонгук, плетясь одряхлевшим стариком в свои покои. И не удивился, когда запыхавшиеся слуги донесли несколькими часами позднее, что его величество Тэхен-ванби рычит, настаивая, чтобы все его драгоценности были отданы ему. — Отдайте лисе все, что она пожелает. Пусть украшается в монашеской келье и любуется своим лживым лицом, — прохрипел Чонгук и потребовал себе вина и Хосока. Хороший рецепт, чтобы забыться и выбросить горе. Рецепт прибыл частями: сначала верный брат, а потом и зелье. Брат молча обнял, прекрасно понимая, что сейчас слова могут добить, и твердой рукой разлил вино по чаркам. И только допившись до разудалого хохота, Хосок спросил: — С Имджоном как быть? — Пусть уметается в Пусан. Не трону щенка, — еле выговорил Чонгук. Язык отказывался повиноваться, вино заполнило тоскующие пустоты. Стало зыбко хорошо. — Останется — убью. — Уметется, но не в Пусан, — загадочно ответил Хосок, бамкнув в гонг, чтобы принесли еще вина. Чонгук пропил отбытие Тэхена, что было к лучшему. Потому что когда просох и протрезвел, тоска затопила со страшной силой. Оказалось, что пока Тэхен жил во дворце, страдания были половинчатыми. Их половинила надежда на лучшее. А теперь они придавили в полной степени: черные, желчные, ядовитые. Чонгук смотрел на приказ, подписанный собственной рукой, о лишении Тэхена-ванби, урожденного Кима Тэхена, королевских регалий, престола и положения королевского мужа. И тупо размышлял, придавленный ядом страданий: кто ж был такой предусмотрительный во дворце, что этот приказ был подготовлен и подсунут настолько своевременно? Его чиновники приучились угадывать желания, но сейчас именно эта догадка уничтожала. Все знали, что королевский брак терпит крушение и терпеливо дожидались, когда же он пойдет ко дну. И никто не помог. Никто, кроме Чимина. Единственный друг и Чонгука, и Тэхена, который пытался балансировать между ними и сводить их в меру своих скромных сил. На нем и следовало жениться, а не гнаться за яблоком по проклятой горе. Чонгук отложил приказ, слуга свернул его в аккуратный сверток и, свернув в бамбуковую трубку, бережно поместил на полку. Вся чудесная и ужасная жизнь Чонгука и Тэхена уместилась в бамбук длиной в локоть… Чонгук отошел к окну, с ненавистью к оживленно снующим внизу людям разглядывая привычную суету. Наверняка среди них полно счастливчиков, имеющих взаимность в любви. Тот же Хосок, например, гарцующий сейчас перед своим любовником, вдовым князем Кимом Сокджином. Пусть Хосок еще артачится и убеждает, что о браке не думает, но искры, летящие между ним и Сокджином, разожгли немало других сердце. Всегда хочется любить, если видишь неподдельную сильную любовь. Его яблоко уже добралось до Пусана, подсчитывал Чонгук. И скорее всего пробирается горными тропами в сопровождении слуг до монастыря. Оно получило то, о чем мечтало, а что получил Чонгук, кроме разбитого сердца? Пустоту и желчь. Несправедливо. Желчная пустота ознаменовала жизнь. Чонгук тек в ней ежедневно, хладнокровно судя земельные тяжбы, отвечая на замысловатые послания соседних государств, примеряя возможность войны. Ему зазывно улыбались спешно прибывшие со всех краев невинные красавчики, подталкиваемые родней. Не менее приветливо улыбались местные вдовцы. А плоть будто высохла, никак не реагируя на призывы. Должно пройти время. Время всегда лечит, сказал Хосок. А Чонгук ему не поверил. Сердце унес с собой безжалостный Тэхен, он же высушил плоть своими чарами, которая теперь жаждала лишь его и никого больше. Раньше прячущийся Чимин сам приходил утешать. Подолгу сидел, вышивая крошечные букетики в карманных пяльцах. Наливал чай, похлопывал по руке, обвевая хризантемовым ароматом и заглядывая по-доброму в глаза. Ждал понятно чего, но согласный на брак с ним Чонгук все же медлил. Надо жениться по-честному, когда полностью оживет. А вот оживет ли… Природа же оживала после холодной слякотной весны. Оделась в опрятную зелень, заблагоухала цветами. Было слишком сладко и жарко. Чонгук задыхался, с неприязнью посматривая на гуляющих и радующихся погоде горожан. Время текло, тыча в лицо чужим счастьем и не заглушая собственное горе, как было обещано мудрецами и родным братом. Лето Чонгук просуществовал, с утра до ночи разбираясь в государственных делах и частенько выезжая в округу. Порой до боли в пальцах хотелось взять путь на Пусан, но Чонгук одергивал себя и твердо брал путь на север, подальше от проклятого юга. Север встречал прохладой и настороженностью. Феодалы откровенно не понимали, почему король зачастил с проверками. Настойчиво крутили перед Чонгуком самых хорошеньких омег из именитых семей, неверно считав его намерение держаться от напоминающих о Тэхене мест за желание вновь жениться. Чонгук в упор разглядывал краснеющих красавчиков и криво ухмылялся: нет уж, с провинциальными красавчиками он завязал. Лучше женится на Чимине и постепенно к нему привяжется. Незаметно подкралась осень и… убивающе запахла яблоками всех сортов. Чонгук сходил с ума от аромата, утыкался ночами носом в подушку, пропитанную хризантемовой отдушкой, а днями в шейный платок, пахнущий так же, и все равно разбирал яблочный дух. Наглый, сильный, душащий. И одним осенним днем понял. Без Тэхена жизнь остановилась. Надо возвращать противного, но нужного сердцу лжеца. Вызвал к себе Хосока и сухо предупредил: — Не вой. Я выезжаю в Пусан. — Зачем? — встревожился младший брат, зависнув задом над скамьей. — Так надо, — не разъясняя причины, отрезал Чонгук. — Займешься делами за меня, я буду долго отсутствовать. Не было сомнений, что упрямый горец снова упрется рогом. Придется упрашивать вернуться туда, откуда выгнали с позором, и, может быть, выкрасть ночью из монастыря. Представив, как несет полуголого кричащего Тэхена, Чонгук невесело рассмеялся. — Если ты хочешь проверить Имджона, то, во-первых, зря. Он не несет никакой угрозы государству, я об этом побеспокоился. Во-вторых, он не в Пусане. Я отправил его в Инчхон останавливать эпидемию чумы. Чонгук от неожиданности выронил чернильную палочку. Часто-часто заморгал, смотря на довольного собой Хосока, и уточнил, пытаясь найти логику в его действиях. — Почему в Инчхон? И почему останавливать эпидемию чумы поехал пусанский князь, который ни в местных краях, ни во врачевании ничего не смыслит? — Чтобы не доставал Чимина, — пробурчал Хосок. — Чимин уже плакался мне, что Имджон его до печенок проел требованием взаимности. Наглый щенок, еще наглее старшего братца! Не убивать же в самом деле бывшего королевского деверя! Слухи пойдут. А тот даже обрадовался возможности, все хотел проявить себя перед Чимином, дурачок. Глядишь, чума его прикончит, если он ее не прикончит первым. И во врачевании он очень даже смыслит, хен! Он наравне с Тэхеном учился врачеванию, мне это старый Ли еще в Пусане сообщил. Я ухохотался! Чтоб альфа учился травки собирать, как простой лекарь! — Что ты сказал?.. — Чонгук схватился за помчавшееся вскачь сердце. — Хен, ты в порядке? Да ничего с ним не случится, этот ублюдок переживет всех… — и на лице Хосока начало разливаться страшное понимание. — О, боги, какой я дурак! Знал и молчал. Думаешь, он травил Тэхена? — Думаю, что он действовал с кем-то в паре. С кем-то, кто не вызовет подозрений своей безукоризненной репутацией, — Чонгук ронял слова медленно и жутко, чувствуя, как задыхается от сердечной боли. — В первую беременность он столкнул Тэхена с крепостной стены, а этот кто-то уговорил Тэхена не выдавать брата, понимая, что я Имджона убью. А во вторую Имджон смешивал травы, а скармливал их Тэхену этот кто-то. Понял, о ком идет речь? — Не может быть… — Хосок нервно растер лицо ладонями, как делал в детстве, когда сталкивался со страхом. — Чимин… Как же так, хен? — Моя радость, мое яблочко… — Чонгук прикрыл глаза, понимая, что Тэхен, неправильно понявший подарок Чимина в их последнюю встречу, никогда его не захочет выслушать и тем более простить. Ему ли не узнать кропотливую вышивку, над которой Чимин бок о бок с ним трудился несколько месяцев? Его бедное, обвиненное в смертных грехах яблочко пыталось убедить, что ничего не делало. И все его слова зазвучали в ушах Чонгука погребальным гонгом. — Вызови сюда Чимина. Чимин зашел в комнату с милой улыбкой, но мгновенно осунулся и посерьезнел. Понял по их яростным лицам, что раскрыт. Прижался к стене спиной и вдруг гордо выпрямился в ожидании расправы. — Ты прикрыл Имджона, когда тот спихнул Тэхена со стены в первую беременность. Ты травил Тэхена во вторую беременность и предотвратил третью, — утвердительно, без намека на вопрос сообщил Чонгук и уставился тяжело на прелестное лицо со все-таки тяжеловатой челюстью и чрезмерно пухлыми губами. Чимин выдвинул нижнюю челюсть вперед, став похожим на обожаемую маньчжурами уродливую собачку. И заговорил звонко и зло: — Я любил тебя с детства, Чонгук! Грезил с тобой, вышептывал твое имя в бреду детских болезней, бегал за тобой хвостиком, мечтал о нашем браке. А ты… ты поманил меня, околдовал несколькими месяцами рая и бросил! Бросил, чтобы жениться на неотесанном горце, который и этикета-то не знает и не смог бы никогда стать твоей ровней! — Я выезжаю сейчас же, — проронил Чонгук, понимая, что бессмысленно расспрашивать больше. — Ты берешь государственные дела на себя, Хосок-я. И первое важное государственное дело, порученное тебе: казнить предателя короны Пака Чимина. Чимин закатил глаза и рухнул на пол, но так аккуратно и осторожно рухнул, что Чонгук поморщился. И как он раньше не замечал, что Чимин без перерыва лицедействует? Завопил Чимин позже, когда лихорадочные сборы были в самом разгаре. Чонгук услышал волчий вой и даже бровью не повел. Смерть за убийство троих нерожденных детей и сильнейшей любви была легким наказанием, куда хуже были бы многодневные пытки. Первый омега, которого Чонгук приговорил к казни… И Чонгук безжалостно себя поправил: второй. Первым он убил Тэхена, пусть не тело, а душу, но какая в сущности разница? А ведь обещал защищать до последних дней, верить ему, всегда брать его сторону. Чонгук мученически застонал, рванул волосы и, одернув себя, зашагал к конюшне. Пора исправлять свои ошибки. Мчались в Пусан с краткими остановками, меняя лошадей и перекусывая на ходу. Лицо Чонгука выдубливало солнце, промачивал дождь, высушивал ветер, и морщило тревожное предчувствие. В Пусан прибыли через полторы недели, гораздо быстрее, чем шли туда впервые. И тревога ударила сразу же. Старый Ли юлить не стал. Ему хватило краткого взгляда на Чонгука, чтобы понять: кара за промедление грядет незамедлительно. — Тэхен не остался в монастыре. Я пострашился вам докладывать, ваше величество, — Ли дряхло осел на скамью, явно готовясь к смерти. — Он пробыл там всего день, а потом погрузился на судно и отбыл неведомо куда. — Врешь, — процедил Чонгук. — Наверняка начал искать следы, зная, что я могу прийти. — Не вру, ваше величество, — Ли устало улыбнулся. — Я безуспешно искал следы, но они растворились. Тэхен поменял много суден, чтобы не быть найденным. Он, видимо, очень не хотел с вами вновь встречаться и приложил все усилия, чтобы исчезнуть. Можете убивать, мне все равно. Только, пожалуйста, не трогайте моих внуков, вы их и так чрезмерно наказали ни за что. Чонгук молча вышел, чувствуя вину и перед этим старцем, единственное преступление которого было честолюбие. Вот для чего нужны были Тэхену драгоценности… Он предполагал, что его выгонят, и сам себе обеспечил побег. Чонгук сел на взмыленного жеребца и приказал свите: — Едем в порт. Монастырь отменяется. А в порту, стоя на пирсе и слушая, как его люди расспрашивают рыбаков и капитанов, Чонгук подставлял щеки хлестким пощечинам сурового морского ветра с дождем и отчаянно смотрел в смывающуюся с небом на горизонте серо-синюю даль. Все его ошибки не исправить, не смыть боль с души Тэхена. Вот как по-настоящему выглядела и чувствовалась необратимость: серой далью, где не было и малейшего понимания, где находится его обиженное яблочко. И все же догадки были. Островов в ничейной территории рассыпалось полно. Можно было потратить годы на поиски того, кто хочет остаться невидимым. Кто предпочитает нынче жить свободной жизнью, не ограниченной глупым и слепым Чонгуком. И кто еще не знает, что Чонгук готов провести у его двери на коленях всю жизнь, но вымолить прощение. И, может быть, если яблочко упрется, а оно обязательно упрется, то остаться с ним жить на острове.