Шепот будущего

Шли дни, но Чонгука изнутри сжигало ощущение, что времени не существует. Каждая минута проходила мучительно медленно, словно насмехаясь над его терпением. Пустота неизвестности и едва скрываемая беспомощность жгли сильнее, чем раны, оставленные прошлыми схватками. Он не знал, где находится Чимин, но внутреннее чутье подсказывало ему, что времени на спасение почти не осталось. Что-то давило ему на грудь, требуя действий, но он был заперт в собственных мыслях и страхах. Чонгук стоял у окна и наблюдал за бесконечным мраком в руинах за пределами базы. Каждый дюйм этого разрушенного города, казалось, был запятнан властью Совета, а Тень Правды, было лишь маленькой занозой. Чимин был где-то там, наедине с системой, из которой он сбежал и пытался уничтожить. Внутри него медленно нарастал и тлел гнев, но он был подавлен, словно ожидая момента, чтобы взорваться. Они проделали долгий путь, а теперь оказались в таком тупике.  Отчаяние, охватившее его, переплеталось со страхом перед тем, что, по его мнению, может ждать его в будущем. Что, если Чимин действительно оказался заперт в стенах Совета и будет там до конца своих дней? Что, если Чон больше не сможет его спасти, и эта беспомощность окажется бесконечной. Но он не мог просто так сдаться. Без Чимина вся эта борьба будет бессмысленной. Он не мог позволить этому миру, этой системе забрать еще одну дорогую ему душу. Все это время они обсуждали каждый план, все возможности. Но это сводилось к тому, что Совет, с его технологиями и ресурсами, был практически неуязвим. У Совета было много приспешников, деньги и власть были вплетены в систему управления, но Чонгук упорно верил, что они смогут найти способ обойти эту проблему. В нем разгорелся гнев, вызванный мыслью о том, что Система забрала Чимина именно тогда, когда он был близок к свободе, к жизни вне этой замкнутой клетки. Это злило его еще больше. Чонгук был зол на то, что кто-то посмел решать, кем быть и что делать людям. И зол на то, что сам он ничего не мог с этим поделать. К его страху и отчаянию примешивались воспоминания пятилетней давности, когда он уже терял близких и не мог их спасти. Это чувство беспомощности — гнетущее и черствое — тормозило его. Разрушительные мысли уничтожали его изнутри, но он заставлял себя подавлять их. На дне его души зародилась мрачная решимость, готовая рискнуть всем, даже собственной жизнью, чтобы хоть что-то изменить. Чон чувствовал, что все это стало последними аспектами его жизни. Он больше не мог позволить себе отстраниться, потому что знал, что это конец. В голове Чонгука возникла мысль о полном восстании, чтобы принять крайние меры для освобождения Чимина, но он понимал, что такая операция может привести к серьезным жертвам среди его людей. Но он был готов на все. Мысли о Паке, что все еще был в каменных стенах Совета, измученный неизвестностью и лишенный свободы, с каждым днем становились все более невыносимыми. Каждое заседание Тени Правды проходило в затаенной тишине и напряженной тревоге. Они собирались на базе, в той же комнате, где планировали свои действия и обменивались отчетами и новостями, но каждый раз их разговоры заходили в тупик. Все, что обнаруживалось, лишь усиливало тревогу, а не вносило ясность. В городе царила суматоха после того, как перед своим исчезновением Чимин отключил систему Совета. Теперь, когда основа контроля исчезла, улицы постепенно начали одолевать тревога и беспорядок. Информация о том, что Совету еще предстоит восстановить Систему, была как свет в конце туннеля, но по мере того, как уличные камеры, полицейские патрули и контрольные пункты переставали функционировать, никто не знал, как долго это продлится. Город охватила паника, поскольку все структуры общества сами стали поддаваться хаосу в отсутствие жесткого контроля. Граждане, привыкшие к удушающему режиму, потерялись в новой реальности, и их защита и нормальный порядок исчезли. Каждая новая встреча начиналась с надежды, что, возможно, сегодня они найдут подсказки, которые выведут их на след Чимина или хотя бы Сокджина, но заканчивалась тяжелым молчанием и разочарованием. Слишком много времени прошло с того дня, как они исчезли. Джин был единственным, кто мог знать, что произошло, но он был недосягаем, словно затерялся с Чимином в самом центре этой проклятой системы. Тень Правды неоднократно пыталась восстановить с ним контакт, но все попытки потерпели неудачу и дали волю собственным страхам и предположениям. С очередной новой встречей Чонгук испытывал смесь гнева и беспомощности. Вся сеть источников, наблюдателей и добровольных информаторов, созданная в городе, теперь была бесполезна. Они пытались добыть информацию любыми способами, находили малейшие намеки на Чимина и Сокджина, но их встречала лишь тишина. Тень Правды была буквально слепой, словно Совет тщательно удалил все следы. Эта пустота, эта неизвестность злили Чона, но он понимал, что не может позволить себе сорваться — он должен держать себя в руках ради своих сограждан. Каждую ночь он возвращался к мысли, что Чимин и Сокджин — пленники Совета и за ними постоянно следят, или что именно Джин вынужден играть роль предателя, но не по своей воле, а потому что не может пойти против режима и просто бросил Пака ради собственного выживания. Эта мысль преследовала Чона и порождала внутренние конфликты. Теперь он не знал, можно ли доверять кому-либо, даже самым близким людям.  Намджун и Юнги также выглядели измученными и растерянными. Юнги, всегда сохранявший спокойствие, теперь потерял самообладание, и его обычная резкость сменилась отстраненностью. Намджун, обычно уверенный в своей стратегии, часто просто молча сидел, перелистывая бумаги и перечитывая отчеты снова и снова. Но по мере того как город погружался в панику и хаос, их маленькая группа не могла справиться с растущей угрозой. С очередной новой встречей тишина становилась все тяжелее, словно сам воздух сгущался от напряжения, готовый в любой момент лопнуть. Мысль о том, что они навсегда потеряли Чимина, становилась невыносимой для каждого из них. Особенно для Чона, ведь они понимали, что все их усилия были напрасными.

***

Чонгук стоял на крыше старого здания, глядя на горизонт, где город медленно погружался во тьму. Он чувствовал, как что-то внутри него лопается. Как будто трещина между стенами его сознания становится все больше и больше, выпуская наружу боль и сожаление, которые он так долго пытался игнорировать. С каждой секундой он все отчетливее понимал, что пустота, которая теперь отзывалась резкой болью в груди, — это отсутствие Чимина. Эти мысли преследовали его и постепенно становились невыносимыми, как и затянувшиеся страдания. Он не хотел в это верить. За эти месяцы он привык к Чимину, привык видеть его, слышать его голос и чувствовать тепло. Но чем больше он пытался отогнать эту мысль, тем сильнее она овладевала его сознанием. Он вдруг вспомнил, как ловил взгляд Чимина или чувствовал его присутствие рядом. Легкая улыбка Чимина, блеск в его глазах, когда казалось, что мир рушится. А мягкий голос, несмотря на тяжелую работу, и незначительные прикосновения и слова были наполнены теплом и чем-то таким, что заставляло Чонгука снова чувствовать себя живым. Теперь, когда Чимина не было рядом, это тепло и ощущение жизни исчезли, оставив лишь раздирающую боль и пустоту. Чон понимал, что этот человек стал для него не просто другом. Чимин стал человеком, который наполнил его жизнь смыслом. Тем, ради которого он готов умереть. Чонгук вспоминал, как поначалу изо всех сил старался держаться от него подальше, боялся впустить его в свое сердце. Намекал себе, что это временно, что эмоции — это слабость и что следует держать дистанцию. И обещал себе, что больше никогда не впустит в свое сердце никого, особенно Чимина, ведь между ними пропасть: его отец, глава Совета, — человек, разрушивший жизнь Чонгука. Но теперь он понял, как ошибался. Его холодная решимость, барьеры, которые он воздвиг вокруг себя, оказались иллюзиями, развеянными искренностью Чимина. Чем больше он пытался спрятать свои чувства в замке, тем сильнее они пробивали его защиту и становились неизбежными. Теперь, когда Пака забрали, когда его судьба оставалась в руках Совета, Чон наконец признался себе, что он не просто привязан к парню.  Он был влюблен в него.  Осознание этого наполнило его тревогой и мукой. Он чувствовал себя подавленным при мысли, что все его упорные отказы и отчуждение были напрасными. Он вспомнил, как отверг его, когда тот доверился ему. Все эти моменты отрицания казались ему самыми глупыми из всех, что он когда-либо делал. Потому что они лишили их обоих шанса на правду и тепло, которые могли бы принести ему даже в самый мрачный день. Вместо этого он оттолкнул парня, и теперь, скорее всего, лишил его возможности вернуться. И эта мысль разъедала его, как яд. Теперь он понимал, что для него значит Чимин, но осознание пришло слишком поздно. Чон тяжело опустился на отступ крыши и прижался спиной к холодному бетону. Ветер дул ему в лицо, но он почти не чувствовал его — все вокруг казалось далеким и размытым. Он поднял бутылку своего любимого коньяка и сделал глоток из горлышка, который обжег его горло, но не смог заглушить мысли, съедавшие его изнутри. Каждый глоток был похож на маленькое забвение, но он также напоминал ему, что Чимин где-то там, в ловушке, возможно, в более темном месте, чем он сам. С новым глотком его мысли становились все глубже и мрачнее. Теперь, Чимин мог оказаться в опасности, и, возможно, кто-то без колебаний сотрет ему память, подавит его волю и превратит в еще одного безликого сторонника Совета. Чонгук снова выпил, на этот раз почти до дна, чувствуя, как алкоголь усугубляет боль. На мгновение он закрыл глаза, позволяя глухому отчаянию ворваться в его тело, наполняя его смесью ярости и безысходности, разрывающей его на части. Затем он услышал позади себя знакомые шаги, уверенные, спокойные и неузнаваемые. — Чонгук, — голос Намджуна был твердым, но в нем слышались его собственные переживания. Чонгук повернул голову, но не встал. Он продолжал сидеть, обнимая бутылку и вглядываясь в ночное небо, стараясь сохранять видимость контроля. — Слушай, я бы не беспокоил тебя, если бы это не было важно, — сказал Намджун, присаживаясь рядом с мужчиной. — Наши военные нашли кое-что. Они доложили, что Чимина, с огромной вероятностью, держат в оздоровительном центре. Но его расположение держится в тайне. Чонгук крепче сжимал бутылку. Слова Намджуна ударили его, заставив снова осознать масштабы угрозы. Оздоровительный центр. Он знал о этом. Это было место, где Совет исправлял всех, кто осмеливался встать на его пути, лишая их не только памяти, но и воли, подавляя любое проявление. Люди выходили оттуда пустыми, словно сбившиеся с пути. Намджун наблюдал за выражением лица Чонгука. — Они, скорее всего, готовятся стереть его воспоминания о последних месяцах, — тихо проговорил Намджун. — Если они добьются своего, то Чимин забудет все: свои действия, нас... и тебя. Эти слова поразили Чонгука, как удар в сердце. Он изо всех сил старался не взорваться от гнева, стиснув зубы и почувствовав, как внутри него нарастает ярость, отравляющая все его мысли. — Нет, — сказал он наконец хриплым голосом, — я не позволю им этого сделать. Я вытащу его. Мы все вытащим. Я не могу сидеть здесь, зная, что они с ним делают. Намджун аккуратно положил руку на его плечо, стараясь успокоить его. — Я понимаю твою боль, Чонгук, — мягко ответил он. — Но если мы хотим спасти его, мы должны иметь хоть какую-то ясность. Если ты позволишь своему гневу взять верх, мы можем потерять все. Я знаю, что он для тебя значит, поэтому мы должны оставаться сильными и осторожными. Только так мы сможем победить. Слушая Намджуна, Чонгук сжимал кулаки и пытался разогнать гнев внутри себя. Он понимал, что Намджун прав, но это никак не облегчало его боль. — Я не смогу так жить, если потеряю его, — наконец произнес он, стирая слезы, что были редкостью на его лице. — Я думал, что смогу игнорировать свои чувства, и что это лишь временное. Но теперь я готов сжечь весь город ради него. — Именно этого и ждет Совет, — негромко добавил Намджун. — Ты должен сражаться не со злостью, а с холодным расчетом. Мы будем собирать информацию и тщательно продумывать каждый шаг. Я помогу тебе. 

***

Сокджин осторожно вошел в кабинет главы Совета, ощущая тяжесть каждого шага. Место, в котором он оказался, было пропитано безразличием и безжалостностью. Все вокруг источало ауру строгости и порядка, не только декор, но и атмосфера, словно сама природа сопротивлялась, но все подчинялось этой воле Совета. Кабинет был простым и сдержанным, но каждый элемент обстановки свидетельствовал об абсолютной власти и контроле.  Сухо сидел за огромным черным столом, его взгляд был каменным, невозмутимым и непоколебимым как гранит. Его глаза были холодными и отстраненными, отражая уверенность и власть, с которой Пак Сухо управлял городом и всей системой. Под его взглядом даже те, кто ему подчинялся, чувствовали себя временными деталями огромной машины. Сокджин тихо присел напротив него, стараясь скрыть напряжение, зарождавшееся в его душе. В присутствии Сухо невозможно было оставаться безразличным. С ним рядом каждое слово, каждый жест, даже молчание казались испытанием, которое необходимо пройти, чтобы не попасть в другой мир без прошлого и будущего. — Что вы собираетесь делать с Чимином дальше? — Сокджин наконец заговорил, стараясь сохранять спокойствие в голосе. Он понимал, что любой признак сомнения может быть расценен как слабость, а любая слабость в глазах господина Пака вызовет подозрение. Но его не отпускала мысль о том, какая судьба постигнет Чимина, который так старался изменить свою жизнь, а теперь оказался заперт в этом реабилитационном центре. Пак Сухо смотрел на него так, будто на очередной документ на его столе, который не был так важен. Казалось, он не воспринимал Чимина как сына, а только в виде непослушного инструмента, который нужно "починить". — Его судьба уже решена, — безразлично ответил он. — Он забудет все. И воспоминания о так называемой "Тени правды" будут стерты навсегда. Он вернется на истинный путь.  Сухо не считал это чем-то жестоким или несправедливым. В его глазах Чимин не был личностью, способной иметь собственные мысли, желания и стремления. Он был лишь одним из винтиков в колесе порядка, который господин Пак пытался построить. И того порядка, который гарантировал бы вечную власть Совета. Сокджин слушал его, чувствуя в глубине души отчаяние. Он мог бы спросить, действительно ли тот намерен стереть из памяти сына все воспоминания о людях, с которыми он был связан. И об эмоциях, которые им двигали. Но что это даст? Сухо уже давно принял решение. На лице Сухо не было ни малейших эмоций или сожаления. Как будто Чимин был ошибкой, которую он совершил, и сейчас самое время вернуть его к нормальной жизни. Джин задумался. Как он может относиться к своему сыну, живому человеку, как к чему-то, что нужно отмыть и привести в норму? Сухо не воспринимал мир как нечто живое и изменчивое. Для него все вокруг — люди, города, и собственная семья — было лишь движущейся частью его грандиозного плана. В глазах Пака реальность была формулой, с помощью которой можно было манипулировать всеми переменными и управлять людьми и их судьбами. И каждый, кто пытался выйти за рамки, должен был быть поставлен на место, как стройная машина, в которой нет места ошибкам и поломкам. Сокджин понял, что Сухо не испытывает особого уважения к самостоятельности и чувству свободы, которое стремятся вызвать у него те, кто борется за правду. Тот считал, что правда — это только то, что служит его целям, его идеалам, которые порождают власть и контроль. И все, что мешало ему, нужно было устранить или, как в случае с Чимином, исправить и вернуть на путь истинный. Сухо наклонился вперед. Его хищные, спокойные глаза смотрят прямо в душу Сокджина, словно пытаясь проникнуть в его разум и изучить каждую щель его сомнений. — У тебя есть какие-то сомнения? — он произнес это почти шепотом, настолько угрожающим, что сам воздух словно напрягся от его вопроса. Сокджин покачал головой, пытаясь подавить свои эмоции в знак полного согласия, хотя в глубине души он чувствовал, что его убеждения рушатся. Он знал, что пойти против системы и Сухо — значит предать все, чему он когда-либо был предан. Но теперь он понимал, что такая преданность лишь сделает его соучастником разрушения жизни Чимина. Но Сокджин молчал, зная, что слово против Совета подвергнет опасности. Не только его, но и всех тех, кто, по его мнению, все еще верит в свет и правду. Сокджин собрал остатки решимости и не смог подавить вопросы, которые так долго вертелись в его мыслях. Это вызывало мучительные сомнения и нарастающее внутреннее сопротивление: для чего все эти усилия? Какую цель видит Сухо в дальнейшем пути своего сына, если готов пойти на такие крайние меры? Он знал, что Совет не станет бросать слов на ветер и тратить время на бесполезные действия. Каждый шаг был частью череды тщательно продуманных решений, и если господин Пак решил стереть память о недавних событиях и подавить эмоции Чимина, то за этим явно стояло нечто большее, чем просто слепая жажда контроля. Он осмелился спросить, потому что понимал, что ответ может дать ему возможность глубже проникнуть в безжалостную систему, где свобода воли стала пустым понятием и где за фасадом логики и порядка таилось нечто более разрушительное.  Услышав этот вопрос, Сухо остался безэмоциональным, словно ожидал его. Его лицо было спокойным, а в глазах читалась ярая уверенность человека, считающего себя на шаг впереди. Он вздохнул и ответил медленно, как человек, знающий, что время, потраченное на этот разговор, — ресурс, находящийся в его распоряжении. — Время покажет, — сказал он, опустив слова с едва заметной бледностью, которая казалась холоднее ледяного взгляда. Для Сухо не имело значения, был ли он его собственным сыном или верным слугой Совета, испытывал ли кто-то еще страх, боль или сомнения. Все это были лишь промежуточные шаги, фрагменты истины, которую мог видеть только он. И которой, по его мнению, должны были руководствоваться все. Для него взгляды и жизни людей были лишь материалом для достижения конечной цели. На его лице промелькнула едва заметная эмоция, но затем маска вновь стала невыразительной. Сокджин едва заметно вздрогнул, но понял, что не может позволить себе отпустить тень тревоги. Ответ Сухо был прост и ужасающе пуст. Все, что наполняло систему Совета угнетением и страданиями, скрывалось под этим предлогом. Словно пытаясь продемонстрировать всю свою силу, Сухо жестом пригласил Кима следовать за ним, не спрашивая разрешения и не оставляя времени на раздумья. Они вышли из кабинета и направились по длинному коридору, освещенному неестественно яркой и холодной лампой, свет которой пробивался сквозь тусклые стены и отражался от зеркального пола. Здесь все было подчинено строгому порядку, словно даже воздух был пропитан этим безликим совершенством. С каждым шагом Джин чувствовал, как сжимается его сердце. Теперь он шел рядом с Сухо, наблюдая за его мощной, непоколебимой фигурой. Он не мог отделаться от ощущения, что в их движениях прослеживается какая-то пугающая закономерность, словно они оба двигались не к Чимину, а к чему-то более глубокому и разрушительному. Шаги отдавались эхом под ногами, и Сокджину казалось, что этот шум символизирует не только их движение, но и течение времени, которое они пытаются замедлить или ускорить. Но которое никто не может контролировать. Как бы далеко они ни шли, все это было частью одного и того же пути, дороги, где каждый поворот был предопределен, каждый шаг рассчитан. Они подошли к двери, за которой находился Чимин. Казалось, все в этом центре было устроено так, чтобы напомнить заключенным, что они здесь для того, чтобы их сломали и восстановили по строгим законам Совета. Сухо открыл дверь, и в тусклом свете Сокджин увидел Чимина, сидящего в углу маленькой комнаты. Парень казался тенью себя прежнего. Его глаза, впалые и тусклые, были полны отчаяния и боли, словно он был руинами в своем собственном разуме, связь с внешним миром которого начала разрушаться. Сокджин вдруг осознал, что Чимин уже не тот человек, который встал на этот путь борьбы и надежды. Ведь перед ним был кто-то другой. Тот, кого Сухо превращал в инструмент. И кому вскоре придется забыть, что делает его тем, кто он есть. Сокджин стоял рядом с господином, который безразлично смотрел на сына, словно видел в нем только объект своих манипуляций. Как только Чимин заметил в дверях отца и Сокджина, в его взгляде сразу же загорелось пламя. Его усталое, разочарованное выражение лица сменилось гневом и решимостью, словно ничто не могло ослабить его. Лицо, сжатые кулаки и горящий взгляд отражали боль и ненависть, как раскаленное железо. Сухо спокойно вошел, и их взгляды встретились. Обида, накопившаяся за все время неустанного контроля, и та жестокость, которую господин Пак называл заботой, взорвалась. В холодной тишине комнаты язвительный тон Чимина прозвучал как выстрел. В глазах был упрек, смешанный с горьким сарказмом, скрывавшим глубокую боль. — Ты наконец-то действуешь, не так ли? Но неужели ты думаешь, что после того, что ты сделал, я послушно стану твоей марионеткой? — сказал парень, стараясь сдержать дрожь в голосе, но она все равно выдавала его эмоции. — Ты пытаешься забрать у меня все: мои воспоминания, моих друзей, мою волю. Но думаешь, что после того, как прогонишь всех людей, которые были мне дороги, и заберешь у меня все, будет лучше. И я стану тем, кем ты хочешь меня видеть? Каждое слово прорезало пространство, как острый нож, обнажая пропасть между отцом и сыном. Сухо молча слушал. Слова Чимина словно отскакивали от него без остатка. Его холодные, как сталь, глаза не дрогнули, и за невыразительной маской скрывалась уверенность в том, что любое сопротивление сына рано или поздно будет сломлено. Чимин же, напротив, чувствовал, как его гнев становится все сильнее и взрывоопаснее. — Ты не человек. А лишь машина, которой движет цель. Ты не понимаешь, что из-за твоих амбиций будут страдать окружающие, даже твоя семья, — Чимин отчаянно вдохнул, его голос охрип. — В твоих глазах я всего лишь пешка. Как и моя мать… Что-то в лице Сухо дрогнуло при упоминании о матери парня, но это была едва заметная реакция, которую легко можно было принять за иллюзию. Он пристально смотрел на сына, изучая его глазами и отмечая каждый недостаток, каждую слабость, которые он всегда собирался исправить. Но в этот раз все было по-другому. Чимин уже не был прежним мальчишкой, которого можно было просто заставить подчиниться, сломаться. Перед ним стоял человек, готовый сражаться за право быть самим собой. Сухо не сводил с него взгляда, пока гнев Чимина нарастал, слова превращались в поток обвинений, каждое из которых было наполнено болезненными воспоминаниями и отчаянными обвинениями. Сокджин молча наблюдал за происходящим, его лицо было отрешенным, словно он просто наблюдал за чужой трагедией. Он видел внутреннюю борьбу парня, его боль, страх и ярость, и как ни старался, не мог отвести взгляд. Чимин перевел взгляд на Сокджина, что просто стоял молча и вспомнил слова Чонгука для отца.  — Правило номер один: твой друг — это твой враг, — проговорил парень, кратко вспоминая первое послание от Тени правды. — Намотай уже себе на ус это, отец.   Гнев Чимина, казалось, не знал границ, и осознание этого окончательно сорвало маску безразличия с лица Сухо, который все еще не понимал, что пытаются доказать ему через эти слова. Лицо главы Совета стало жестким, а в глазах промелькнула безмолвная угроза. Когда его терпение иссякло, он решительно повернулся и пошел к двери, коротко окликнув врачей. Вскоре в комнату с почти автоматическим спокойствием вошли мужчины в белых халатах. Чимин почувствовал, как ледяные руки врачей крепко сжали его плечи и запястья, не давая ничего сказать и сделать. Их лица оставались непроницаемыми и только разжигали внутреннюю ярость Чимина.  Он пытался сопротивляться, бороться всеми силами, которые у него остались после дней заключения, но хватка врачей была сильной, словно железные оковы. Чимин дергался, его тело выгибалось, руки пытались освободиться, но сил не хватало. Тишину комнаты пронзало тяжелое, отчаянное дыхание и его крики, пока врачи готовили очередную дозу лекарства, чтобы вернуть его в полубессознательное состояние. Он взглянул на Сухо, надеясь уловить хоть намек на сочувствие, но его отец стоял, словно высеченный из камня. В его глазах не было ни жалости, ни сомнения. Он смотрел на Чимина так, словно тот был неуправляемой машиной, которую нужно перезагрузить и жестко контролировать. Парень закричал, пытаясь достучаться до отца. Слова смешивались с отчаянием, но казались лишь эхом безнадежной борьбы. На мгновение он даже почувствовал, как слезы обжигают его лицо, но Сухо лишь поджал губы. На его лице появилось усталое, раздраженное выражение, словно ему надоело это зрелище.  Когда игла вонзилась в кожу, Чимин вздрогнул, почувствовав, как его тело слабеет, а по венам пробегает теплая, пульсирующая волна. Его сознание помутилось, и кипящая внутри ярость начала медленно угасать, превращаясь в тягучую апатию. Окружающий мир словно растворялся, теряя свои очертания, звуки становились глуше и отдаленнее. Он изо всех сил старался сосредоточиться, собрать остатки воли, не терять бдительности, но препараты сделали свое дело — мысли превратились в пустоту, а движения стали тяжелыми и неконтролируемыми. Сухо невозмутимо наблюдал за процессом, его лицо выражало лишь холодное удовлетворение от достигнутого контроля. Он терпеливо ждал, когда лекарство начнет действовать, когда Чимин перестанет сопротивляться, и его тело рухнет в руках врачей. Затем, убедившись, что эффект наступил, господин Пак повернулся и бросил на сына последний пустой взгляд. Не говоря ни слова, он спокойно вышел из комнаты, не оглядываясь, как будто это было простое поручение.  Сокджин стоял в тени и молча наблюдал, как Чимин ломается под действием препаратов. Его грудь сжалась от невыразимой боли. Он видел, как парень превращался в тень самого себя в этой комнате. И как угасали остатки его решимости. Видел, как мальчик, который когда-то так упорно боролся за свою свободу и индивидуальность, на его глазах теряет все. Его руки дрожали, но он не смел пошевелиться. Ким понимал, что должен хотя бы попытаться помочь, но страх перед системой, страх перед силой, сковывающей все, удерживал его на месте. Когда врачи закончили, они равнодушно вышли, оставляя Чимина одинокого, разбитого, с глазами, в которых угасли огонь и ярость. Сокджин медленно подошел к кровати, на которой лежал Чимин, понимая, что тот находится под действием тяжелых препаратов. В тусклом свете его лицо выглядело таким уязвимым, совсем не похожим на того юношу, с которым Ким привык работать. По его руке пробежала легкая дрожь, когда он опустил ее, почти касаясь лба Чимина, а затем убрал. Пак, казалось, потерял все, за что боролся. Препараты делали свое дело — вымывали его личность, его эмоции, как безжалостный поток, смывающий остатки воли.  Сокджин осторожно склонился над ним, наблюдая за его тяжелым, едва уловимым дыханием, и почувствовал острое чувство вины. Он понимал, что Система держит его в тисках страха и преданности, лишая Чимина и себя шанса на спасение.  — Прости... Я пока не могу тебе помочь. Я... Я все еще не нашел решения, — его голос сорвался на шепот сожаления.  Он не сводил взгляда с лица Чимина, словно надеясь, что тот проснется и его глаза снова наполнятся жизнью, но этого не произошло. Сокджин выпрямился, в последний раз взглянул на Чимина и медленно развернулся к двери. Он покидал эту комнату, ставшую для Чимина тюрьмой, в которой медленно исчезала душа. В груди его царило тихое отчаяние и пустота от собственной беспомощности. Когда он выходил из здания, холодный ночной воздух обжигал ему лицо. Словно напоминая ему о реальности, от которой он пытался убежать. В этот момент он услышал, как кто-то зовет его. Голос, что был едва слышен в ночной тишине. — Сокджин?