Черное и еще чернее

— Так вот ты какой, Верхний город при свете дня.       Астарион при своей нежизни никогда не видел богатую часть города настолько явно и свободно. Максимум — небольшой клочок, в радиусе мили расходящийся от замка Касадора. Каждая вылазка в Верхний город была настоящим праздником. Да, на пару часов, с повышенной осторожностью и исключительно в самое темное время суток — ведь бдительная стража обязательно заприметит ночного подозрительного гражданина, — но каждую бледный эльф ждал с особым нетерпением. Будто это было своеобразной наградой за послушание. Мизерной подачкой со стороны хозяина, но тогда было достаточно и этого.       Сейчас в распоряжении Астариона практически весь Верхний город. Яркий, теплый, солнечный и такой открытый. Победный оскал сияет на бледном лице. Глаза разбегаются, мысли хаотично мечутся, перекрикивая друг друга, и вампир становится на месте как вкопанный. Куда бы пойти в первую очередь? Ему открыты все двери: что центральная часть, названная районом Храмов; что Ширь, где жизнь бьет через край, а в толпе зевак, торговцев и меж стройными рядами можно с легкостью затеряться; что тихий Манорборн, где богатейшие мира сего ограждаются воротами и высокими стенами имений.       Ощущение свободы и легкости бьет в нос, будоражит разум, и Астарион трясет головой в абсолютном счастье, пытаясь не расхохотаться от накатывающих эмоций. Для начала он бы наведался в гостиницу — ведь тавернами в Верхнем городе питейные не называют — и оценил, что разливают по бокалам аристократии. Это абсолютно точно не будет вино, ведь кровавый напиток слишком приелся за два столетия, а вот что-то покрепче… интересно, а вампиры вообще пьянеют? Нужно проверить самостоятельно.       Потом бледный эльф определенно направится в парфюмерную, ведь легкий аромат нежити нужно скрыть. В этом нынче нет нужды, но пахнуть хочется хорошо, даже если твое место жительства — руины подземного города. Нюх у вампира хороший. Возможно, даже слишком: был бы свободен — обязательно бы пошел в парфюмеры. Но пока что достаточно и того, что он найдет в лавке и намешает самостоятельно. Все-таки привычный бергамот и розмарин хочется разбавить чем-то еще.       А потом определенно стоит оценить, что нынче в моде у богачей. Посмотреть со стороны, повертеться вокруг, отвлечь портного, заведующего очередной сверхприбыльной лавкой, и с присущей вампиру ловкостью умыкнуть пару вещей из магазина. Нет, Астарион бы, конечно, заплатил… если бы у него вообще было столько денег.       Если бы бледный эльф был уверен в своем будущем, то обязательно бы подумал над тем, как ему устроиться в жизни и как зарабатывать наиболее приятным образом. Но сейчас, когда ему осталось жить то ли привычную бесконечность, то ли несколько секунд, думать об этом не хочется. Только получать удовольствие здесь и сейчас.       И в какой момент он настолько смирился с шаткостью своего положения?..       Блестящим от счастья взглядом вампир вновь проходится по широкой улице. Оглядывается за спину, недовольно морщится и едко скалится. Шпили башен замка Зарра видны издалека, из любой части города. Будь воля Астариона — подорвал бы все имение к чертовой матери. Просто в назидание и чтобы не мозолило глаза. Но даже будь бледный эльф настолько отважным, подойти близко к поместью он не может: в миле от замка начинается территория патриарха. И даже по периферии он, пожалуй, ходить не будет, просто на всякий случай. В голове тут же всплывает назидание от баалистки: — В парк Блумбридж не суешься, как и не ходишь вдоль порта в Нижнем городе, — дроу водит пальцем по карте города, обозначая чужие границы. — До Манорборна в Верхнем городе доходишь вдоль дальних городских ворот.       Астарион выжидающе молчит, давая Таврин закончить. Вникает в каждое слово и запоминает расположение чужих земель. Но баалистка вместо продолжения сворачивает карту обратно. — И это… все? — Бледный эльф озадаченно наклоняет голову. — Больше никаких запретов? — Никаких, — уголок рта дроу самодовольно тянется вверх.       Таврин явно не врала, когда говорила, что в ее власти большая часть города. А вот насколько обширная можно было лишь догадываться. Сейчас же Астарион видит воочию, почему и для чего Касадором были навязаны столь жесткие территориальные ремарки, и отчего выход за границы так жестоко наказывался. Его земли — пшик в сравнении с тем, сколько отдано культу. И бледный эльф может только благодарить дроу за ее чрезвычайно скверный характер и настойчивость. И, быть может, силу. Которой он еще не видел, но уверен, что у главы культа ее точно хоть отбавляй.       Ядовитая усмешка сверкает на губах, когда вампир в очередной раз выцепляет взглядом шпили имения Зарра: вот же ничтожество. Со своими рабами обходился как со скотом, а по факту — мелкая сошка на доске сильнейших этого города. Все-таки Астариону чрезвычайно повезло с таким знакомством. Впрочем, сама дроу после краткого брифа отчалила по своим серым и зловещим делам, и вернется… черт знает когда. И поэтому стоит быть еще осторожнее.       Посвящение в нюансы хождения по городу вышло странным. Скомканным, полным каверзных вопросов и намекающих мыслей. — Так вот: на чужую территорию не соваться, по периферии не ходить, возможные «хвосты» — подчищать. Все понятно? — Не приводить на растерзание твоему богу?       Называть Баала по имени или титулам не хочется. Астарион предпочитает обращаться к владыке убийств не иначе, как «твой бог». Как будто отдавая дань уважения и отстраняясь одновременно. Что-то подсказывает, что на любое пренебрежение конкретно дроу никак не отреагирует, но проверять ее терпение на прочность не хочется. Просто на всякий случай. — Убивать.       Бледный эльф закусывает щеку. Быть причастным к убийству и убивать самому — в корне разные вещи. Первое — слегка гложет, с течением времени размываясь и не трогая так сильно. Ведь ты не видишь результатов своих деяний, так какой с тебя спрос? Даже привести заблудшую овечку баалистам — это всего лишь в который раз поспособствовать, а не замараться самому. А второе… Астарион задумывается. Он никогда не убивал своими руками. — Разве культу не нужны дары? — Вампир аккуратно заходит издалека.       Дроу окидывает бледного эльфа скептическим взглядом. — Напомни мне: какой основной способ завлечения жертв практиковался у отродий? — Через постель, — едко отвечает Астарион.       Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сложить два плюс два. Особенно если ты — глава культа, что так любит задавать вопросы в самой прямой форме из всех возможных. Оттого скрывать своих методов и ремесла не имеет смысла. Воспоминания режут наживую и отравляют без ножа и яда, и приходится лишь смириться. Впрочем, прошлое куртизана саму Таврин будто совершенно не волнует и особого энтузиазма не вселяет. И все ее вопросы всегда ведут к какому-то очередному умозаключению, с которым можно лишь согласиться. — Никогда не задумывался, почему именно так?       И она, конечно же, опять подумала за всех наперед. — Вам нельзя пить кровь мыслящих созданий, — палец барабанит по поверхности кушетки, когда дроу опирается о поверхность. — На ужин крысы раз в пару недель. Убивать, я так полагаю, Зарр вас тоже не учил. И смотря на тебя сейчас, — девушка кивает головой в сторону бледного эльфа. — Я делаю вывод, что он держал отродий слабыми и недокормленными умышленно. И в таком состоянии ты даже дварфа не утащишь. Так о каких дарах может идти речь?       Пора бы уже привыкнуть к тому, настолько прямолинейно Астариону сообщают о его недостатках. Сейчас, например, ему сказали, что он унизительно слаб и ничтожен. Приводя причинно-следственные связи, но все-таки. А как-то… поприятнее нельзя? — Какой элегантный способ оскорбить, — хмыкает бледный эльф. — Это факт, а не оскорбление, — парирует баалистка. — Ты относишься к тому виду нежити, что в состоянии одолеть медведя. При этом тебе нужна кровь, но ты понятия не имеешь, как убивать. А я тебя откармливать не собираюсь. — Спасибо за заботу, — неприятно скалится вампир. — Но помощь мамочки мне не нужна. — Я и не предлагаю. Вот скажи мне, Астарион, — Таврин присаживается на край кушетки и буравит вампира взглядом. Блеск свечей подсвечивает лицо баалистки снизу, и в таком антураже трупарни она выглядит слишком хищно. — Какое лучшее место для укуса, например?       Бледному эльфу требуется какое-то время переварить вопрос. Очевидно, заданный с подвохом, ведь откуда ему, черт возьми, знать? Астарион задумчиво наклоняет голову и присаживается на другой край кушетки. Скользит медленным взглядом по силуэту дамы напротив. Кровь в ее организме бурлит, отдает все таким же терпким ароматом. И на какой ответ она рассчитывает?       Взгляд задерживается на шее. Универсальный фольклорный вариант. Отметины на шее всех отродий и самого Касадора лишь подтверждают избитый мотив. Шея Таврин закрыта высоким воротником, но вампир уверен: это было бы очень вкусно. И, возможно, ей бы даже понравилось, выкрути акт испития крови в более волнительную обертку. Но… это слишком легко заметить, особенно если найти труп в подворотне.       Палец дроу снова барабанит по поверхности кушетки. Да, точно, еще есть запястье, где кожа столь тонкая, а вены просвечивают так явно. От запястья пахнет изумительно, и оттого хочется вгрызться в него с удвоенной силой. Во время охоты Астарион часто целовал запястья жертв. Это находили элегантным, джентльменским и волнительным, но в такие моменты он лишь представлял, как прокусывает кожу и раздирает вены клыками.       А еще если разодрать посильнее, то найденная жертва может сойти за самоубийцу. Что уже лучше, чем шея. Сейчас голод уже не так сильно бьет по мозгам, и при определенных обстоятельствах в запястье можно найти что-то элегантное. Вампир придвигается чуть ближе, и дроу почти копирует его позу, закидывая ногу на ногу. Взгляд скользит ниже.       А еще это могут быть бедра. Но самоубийцы бедер не режут, а подобраться к ним можно лишь одним способом: в моменты соития. Неизменно предпочитая пальцы и язык, ведь невозможно удовлетворить очередную овцу на заклание, если самому тошно. Но можно вдыхать запах крови от бедер в попытках игнорировать чужую вонь. Оттого в репертуаре всегда были поцелуи внутренней стороны: и жертве приятно, и ему не так мерзко. Отвлечься, забыться — и дело завершено.       Отчего-то Астарион уверен, что от этой леди вони не дождешься ни в одной части тела, включая ботинки. И приятна она должна быть и на запах, и на вкус. Во всех смыслах. — Так вот? — Пронзительный взгляд серых глаз едва ли отрезвляет. И смотрит она совершенно не ядовито или недовольно. Скорее заинтересованно. — Я думаю… — бледный эльф сглатывает скопившуюся во рту слюну. — Я думаю, что это должно быть запястье. Не так явно и можно списать на самоубийство, если жертву найдут.       Ведь на этот причинно-следственный ряд она рассчитывала? — Тут нет неправильного ответа. Место определяешь ты сам, — резюмирует Таврин, облизывая губы. — В соответствии с методом и предпочтениями. Но хорошо, что ты продумал все варианты и последствия.       Нужно учиться существовать самостоятельно. Доказать, что второй шанс дарован не зря и, быть может, маска надменности спадет с серого лица. Принимать решения, сталкиваться с последствиями, охотиться и… и убивать, разумеется.       И на всякий случай заглянуть в оружейную лавку.

***

      Густой туман обволакивает пространство вокруг, размывает дорогу и загораживает обзор. Вороной жеребец встает как вкопанный, чтобы, чуть помедлив, боязливо завертеть головой и нервно заржать. — Не психуй, — дроу пришпоривает коня. — Скоро доберемся.       Из раза в раз одно и то же: стоит пересечь границу оскверненных проклятием земель, как жизнь в округе вымирает, превращаясь в нечто настолько изувеченное, что даже той, кто была рождена для линчеваний, становится некомфортно. Короткий взмах рукой — над головой жеребца загорается вспышка света, и конь слегка сбавляет в нервозности.       Винить лошадь в излишней боязливости не имеет смысла: по доброй воле никто сюда не сунется. Слишком много ловушек, практически непроходимых мест и кромешной тьмы. Точный маршрут Избранной Баала известен наверняка, но стоит промедлить хоть где-то — и бороться за жизнь станет все сложнее. Потому что проклятым землям плевать на твои регалии, статусы и положение в пищевой цепочке: она пожирает за ошибки, и победить ее невозможно. И оттого маршрут должен быть дотошно повторен.       Когда Избранная Баала добирается до места назначения, то практически молится, чтобы к ее приезду уже была готова гостевая опочивальня. Пешком путь от Врат до Лунных Башен занимает порядком одиннадцати дней, конем — около недели. Спина и ноги ужасно болят от постоянного сидения, тело требует отдыха, а нервы самую малость шалят от нахождения в проклятых землях.       На въезде в Башни ее прибытию никто не удивляется. Слуги Торма почтительно кланяются, вопросов не задают, уставшего коня сразу уводят в конюшни, а саму баалистку практически под руку ведут внутрь. В Башнях все как всегда: мрак, сырость и унылая тишина. Таврин любит тишину и умиротворение, но те, которые спокойные. Когда она решает, кто будет орать, а где будет звенеть в ушах от отсутствия звуков. Тишина в обители Кетерика — гнетущая, депрессивная, своей целью ставящая выселить прибывшего к чертям собачьим. Но делать нечего, ведь Лунные Башни — точка сбора Избранных.       Тут все началось и, видимо, тут когда-то и закончится.

***

— Результаты превосходят все догадки и ожидания, драгоценная Избранная, — и Крессу практически трясет от восторга истинного фаната своей работы.       Только оклемавшись и придя в себя, дроу направилась сразу по месту назначения. Письмо с вкратце описанным отсутствием цереморфоза у вампира, нашло отклик в душе той, кто изучает паразитов в Лунных Башнях, и уже через пару недель Таврин получила ответную весточку. Посыл простой донельзя: «Требуется присутствие всех Избранных. Приезжай в Лунные Башни». Оттого Избранная Баала была вынуждена закатить глаза, отложить все дела и отправиться в путь через проклятые земли. Горташ еще не прибыл, Кетерик как обычно не счел нужным даже поздороваться и обозначить свое присутствие, и пока что баалистка предоставлена сама себе.       Кресса — удивительный экземпляр, в котором сочетаются исключительное раболепие перед владыкой Костей и научный интерес. Ее завлекает все, что связано с паразитами. Как личинки попадают в мозг, что происходит, как существо обращается в мозгоеда, есть ли между ними различие — и некромантка готова сутками сидеть близ подопытных, дотошно исследуя их состояние. Все, что Таврин знает про иллитидов и личинки — все когда-то было протестировано, обследовано и задокументировано Крессой. И оттого предавать ее слова сомнениям не имеет смысла.       Некромантка и баалистка проходят по темнице Лунных Башен. Сейчас на их месте исследовательская. Решетки достаточно прочны, чтобы особо буйные не смогли вырваться до цереморфоза, а кандалы да цепи достаточно прочны, чтобы удержать даже самого мозгоеда. А если что-то пойдет не так, то в конце тюремного блока услужливыми адептами Миркула вырыт целый ров, куда можно скинуть незадачливого подопытного. Тела попадают прямо в колонию иллитидов, образовывая растущую горку, а что с ними делают сами мозгоеды, уже не имеет значения.       Кресса останавливается близ одной из камер и воодушевленно кивает. Сквозь прутья решетки виднеется силуэт какого-то тифлинга. Прикован цепями к узкой койке, находится в отключке, но никаких внешних отклонений не демонстрирует. — То есть они просто не обращаются в иллитидов? — Задумчиво вопрошает Таврин.       Выходит, бледный эльф — не единственный? И виной его состоянию не вампирское сопротивление, а нечто иное? — Нет, драгоценная Избранная, все куда, куда интереснее. Они не чувствуют паразита, не ощущают изменений и их сознание слишком податливо. — Податливо? — Им можно внушить все, что угодно, и они не будут ощущать никакого противоречия. Правда для этого требуется вмешательство Старшего Мозга. Словно…       Дроу чуть наклоняет голову, давая Крессе закончить мысль. — Словно это не ошибка, не осечка, и сам Мозг хочет показать нам эту возможность. И таких подопытных уже с десяток!       Таврин задумчиво прикусывает щеку. Звучит логично. Один раз — сойдет за осечку. Два — можно списать за оплошность. Три и больше — уже тенденция. Ее подопытный — хотя все чаще хочется называть его по имени — не демонстрирует отклонений. Не обращается, не чувствует паразита, не демонстрирует никаких присущих мозгоедам особенностей. — Мой подопытный утратил свои физические ограничения. Кто-то еще терял в минусах? — То есть?.. — Это вампир. Он не горит под солнцем, не боится текучей воды. Все еще не отражается в зеркалах, но это его не так беспокоит. — Вампир, значит… — Кресса поправляет угловатую идиотскую шляпу и задумчиво чешет скулу. — Нет, драгоценная Избранная, у нас не было таких уникальных подопытных. Однако — лишь на уровне теории! — предположу, что личинка иллитида устраняет все внешние раздражители, чтобы дальнейшее обращение произошло не по причине смерти, — некромантка разводит руками. — Ведь это — пограничное состояние, после которого должен следовать цереморфоз. Ах, как жаль, что ты не привела подопытного с собой, драгоценная Избранная!       Таврин лишь фыркает в ответ: вот еще. Посвящать вампира в свои планы она не намерена. Возить его на своем горбу в Башни — тоже. У эльфа слишком длинный язык и говорливый нрав, и он будет задавать вопросы, совать нос во все щели и просто раздражать своим присутствием. И это не говоря о том, что кормить в оскверненных землях его нечем. Дроу сильно сомневается, что Кетерик даст хоть одного культиста на растерзание кровососу. А сам убивать он пока что не в состоянии. — Даже если так, то этот контроль не вечен. Когда-нибудь подопытный все равно обернется иллитидом. — Это все, что я могу знать о природе паразитов, госпожа. Я думаю, вам стоит поговорить с самим Старшим Мозгом.       И то верно. Ведь по праву простой культистки на побегушках у Крессы нет никаких полномочий вести беседы с порабощенным иллитидским мозгом. Генерал ни за что не допустит к драгоценной находке никого и на расстоянии мили. Кивнув некромантке головой в знак понимания, баалистка разворачивается на каблуках и отчаливает обратно в покои Лунных Башен.       Нужно дождаться Горташа, провести повторную экскурсию, а затем… Баалистка трогает красный нетерийский камень, покоящийся во внутреннем кармане чародейской робы. А затем троица Избранных Мертвых богов вызовет старший мозг и лично задаст аберрации вопросы. И если Мозг даст удобоваримый ответ, то трио будет решать, что с этим знанием делать.

***

      Кровь тягучей струей тянется вниз. Стекает по шее от разбитого виска, повторяет сеть вен на руке и капает на пол. Кровь прочих — теплая, полная жизни и вкусная. Собственная — холодная, пораженная проклятием и отвратительно тошнотворная. Словно настоявшееся, покрывшееся плесенью варево, омерзительно и на вкус, и на запах.       Астарион сплевывает своей кровью и затуманенным от боли взглядом блуждает по помещению. Те же сырые каменные полы, скользкие стены, пропитанный кровью отродий матрас и звон цепей. И вновь он здесь, на поганой псарне. Продолжать звать пыточную таким именем равнозначно дичайшему унижению: даже не заслуживший наказания раб, а животное. Нижайшее, недостойное и мизерное.       Впрочем, сейчас у бледного эльфа нет ни одного аргумента оспорить свою провинность.       Удар. Жесткий, мощный, едва уловимый взглядом. Рассекающий плоть, оставляющий рваные, глубокие раны. И так сильно хочется заорать, вжаться в холодную стену и взмолиться о пощаде, но Астарион точно знает: это бессмысленно. — Столь ли ты сильным возомнил себя, отрок, что решил забыть наставления отеческие?       Удар. Звон в ушах, повисший на коже кончик острого уха и жалобный вопль. — Утерял всякую бережь в упоминании хозяина своего?       Удар. Бледный эльф затыкает кулаком рот и впивается клыками в ладонь. Пережить, вытерпеть, отключиться и дождаться, пока… что? Хозяин милостив не бывает. — Бесстыдный, бездарный отрок. Уповал на душегубку и лгунью. Утерял все отеческие наставления, оборванец!       Последний удар бьет прямо по хребту. Хруст кости, помутнение рассудка и приближение такой сладкой, милой неживому сердцу отключки. Последнее, что бледный эльф ощущает — холодный каменный пол и визгливый вой хозяина на периферии сознаний: — Не смей отключаться!       Удар. Но он уже не ощущается. — Вставай! Пробуждайся! — Просыпайся.       Астарион резко подпрыгивает на кровати. Тяжело, нервно вздыхает и утирает пот с лица. Тело не болит, конечности не скованы, а стен псарни не прослеживается. Всего лишь очередной кошмар, видение, поганый сон, которыми знаменуется каждый чертов раз, как вампир проваливается в транс. Хотел бы не отрубаться совершенно, но даже эльфам да отродьям нужен отдых.       Кошмары преследуют по пятам, вгрызаются в сознание, прокручивают заново все самые страшные и болезненные моменты жизни. Вот тут его снова практически линчуют, а здесь заставляют обслуживать гостей на очередном приеме, после которого заживать будет с неделю. А здесь… — Поганый сон?       Голос слева вырывает из пучин кошмаров. Тон речи почти вибрирует от сладости. Низкий, тягучий, словно разливающийся патокой по венам. Таким тоном покоряют королей, разрушают города и завоевывают сердца. Неживое сердце подпрыгивает от узнавания. Астарион неверяще крутит головой влево. — Тав?       Таврин не говорила, когда вернется обратно. На аккуратно заданный вопрос пожала плечами, съязвила что-то наподобие «отдохнешь от моих опытов и научишься существовать самостоятельно» да отчалила в неизвестность. И сейчас серый силуэт, бликующий над изголовьем кровати вампира, ощущается… долгожданным.       Тав, Тав, Тав… в мыслях он уже давно зовет дроу именно так. Одно имя, шесть букв, но сократить до менее официального варианта все-таки хочется. И что она тут вообще забыла? Баалистка никогда не интересовалась бытом бледного эльфа и не посещала его скромную, полуразрушенную обитель. И вот здесь, в целости, сохранности и чрезвычайно приятном расположении духа. Восседает на единственном имеющемся стуле у его кровати и сторожит вампирский сон. — Верно, — усмехается чародейка и кладет ладонь отродью на лоб. — Скучал?       Скучал.       А если точнее, то скорее привязался к единственному созданию, что даровало свободу, жизнь и хоть какие-то цели. Даже если не умышленно и бесчеловечными способами. Лучше или хуже она Касадора? Вопрос риторический: скорее всего хуже. Но главное, что не с ним.       Касание — несвойственно нежное. Обычно она позволяет себе лишь четко прикоснуться там, где нужно что-то проверить. Отодвинуть воротник рубашки, прощупать пульс, оттянуть веко. Движения — всегда стремительные и жесткие, словно ей самой не приносит удовольствия к кому-либо притрагиваться. Единственным действительно приятным касанием было то, где она грела страдающего от холода вампира, но и оно было скорее вынужденным. А это…       Сердце вновь делает кульбит, и кошмарную пелену разом смывает. Астарион осознает: Таврин бы никогда так не притронулась. Это касание слишком вожделеющее. Слишком холодное. И… Вампир наигранно тянет ладонь на себя и припадает губами к внутренней стороне, оставляя поцелуй. — Конечно же, скучал, — мурлычет мужчина, подыгрывая. — О, и насколько же?       Намеки отродье понимает с полуслова, и вместо ответа Астарион втягивает носом запах и приникает к запястью. Пульс — замедленный, ладонь — непривычно холодная, и… от нее по-другому пахнет. Еще один сигнал. Тут точно что-то не так. Происки хозяина? Искусная иллюзия? Кошмар в кошмаре? Надо проверить. — Иди ко мне, — отродье тянет запястье на себя, уволакивая леди на кровать. — И я покажу тебе, насколько.       Никакого сопротивления, горящего опасностью взгляда или недоверия. Только блеск азарта и легкая улыбка. И, притянув даму к себе, вампир присаживается на кровати и заваливает дроу на покрывало. Ноги леди раздвигаются, и коленом дама уже подпирает его бедро, явно намекая на продолжение. — Но, как ты помнишь, любое приветствие начинается с прелюдий, — клацает зубами вампир. — Позволишь? — И намекающе косится на ее шею. — Проказник, — хмыкает дроу, вытягивая шею.       Она никогда бы не дала так себя коснуться. И тем более не преподнесла свое тело на блюдечке. — В этом мое достоинство. Расслабься.       И, почувствовав, как леди обмякает, ожидая заветного укуса и прикрывая глаза, бледный эльф позволяет себе лишь мгновение, чтобы оценить. Изящный силуэт, идеальные для вкуса и предпочтений — как если бы они у вампира вообще были — формы и так соблазнительно сверкающие серые глаза. И где-то на периферии сознания сквозит едва различимая мысль:       «Жаль, что это не ты».       Астарион резко обхватывает горло дроу одной ладонью, выхватывая кинжал из-под подушки другой. Замешательство, паника, истеричная попытка выкрутиться и ударить по боку коленом — и вампир отточенным движением всаживает кинжал в запястье не его баалистки.       Мерзкий визг, дерганное движение — и по лицу Таврин идет корка трещин. — Что. Ты. Такое. Покажись!       Хватка на горле усиливается. Удар ладонью по лицу наотмашь — оболочка трескается, обнажая другой лик. Вампир сощуривается, наседая сверху и прижимая со всей силы. Вглядывается. Это лицо — тоже серое, испещренное сетью кровавых разводов. Светлые волосы, лишенный зрачков взгляд, обычные не заостренные уши. Незнакомка, полностью растеряв в прошлом облике, заливается громким, звонким и истерическим смехом, игнорируя боль и свое незавидное положение. И, впиваясь в Астариона абсолютно белесым взглядом, довольно и омерзительно тянет: — Так во-о-от, какие у сестрицы игры с кровососами, — и обхватывает его бедрами за торс, притягивая к себе. — Продолжим, белобрысик? — Еще раз, — вампир бьет незнакомку затылком о край кровати и вновь проворачивает кинжал в запястье. Практически рычит, трясясь одновременно от гнева и ужаса. — Что ты такое? — А ты хорош, — гогочет фальшивка, лишь немного дергаясь от боли. — Знаешь, как доставлять сладкую агонию. — Хочешь проверить?       Вместо ответа резким движением фальшивка с белесыми глазами резко приподнимается на кровати и отточенным движением бьет головой вампира в лоб. И, воспользовавшись замешательством, выкручивается из захвата, вытаскивает кинжал из ладони и нечеловечески сильным движением меняет позицию, уваливая уже вампира на лопатки. — Знаешь, ты похож на хорька, — острый срез кинжала уже красуется у шеи отродья. А можно ли его убить, перерезав горло? — Зубки острые, но сил с ноготок. Сестрице правда так нравится подбирать гнилой сброд с улиц? — Она нервно, хаотично трясет башкой, постоянно меняясь в тоне речи, выражении лица, словно разговаривает сама с собой, а не с вампиром. — Хотя нет, на поросенка ты похож больше. Эти розовые ушки так хочется отсечь, но… — Ее лицо искажает болезненное разочарование. — Сестрице не понравятся безухие поросята.       Боги всемогущие, да она же ебанутая! И не вырваться: захват слишком крепкий и сильный. Астарион предпринимает вялую попытку, проклиная всех и вся на свете. «Тебя здесь не тронут» — говорила она! «Делай что хочешь» — заявляла она! «Существа твоего типа могут завалить медведя» — утверждала она! Ну и что, и где вся его вампирская мощь?! Кинжал вплотную примыкает к горлу, оставляя кровавую полосу на шее. Не режет, но предупреждает. — Хотя знаешь, — тянет фальшивка. — Передумала. Заберу себе, и сестрица никогда не узнает, что случилось с ее белобрысым зверьком. А то ты всем та-а-ак интересен, что мне даже хочется узнать, почему же.       Глухой удар и недовольное шипение. Астарион непонимающе хмурится и лишь смотрит, как от головы фальшивки с белесыми глазами отскакивает даже не камень, а настоящий булыжник. Девица замирает в одном положении, словно точно так же не понимая происходящего, и вампир видит, как от виска по подбородку вниз стекает кровь. Омерзительная и невозможная для опознания на нюх. Не принадлежащая ни эльфу, ни человеку, ни иному другому созданию. Белесые глаза опасно сверкают, и девица медленно поворачивает голову в сторону прилетевшего в нее камня. Но кинжала от шеи — как и захвата — не убирает и не разжимает. — Госпожа велела тебе не трогать эльфа и пальцем, грязная подделка!       И девицу буквально утаскивает с кровати Астариона на пол за длинную светлую косу. С оглушительным грохотом та падает на пол, что-то вереща, поднимается столб пыли, а кинжал из ладони выскользает, едва ни полоснув самого вампира. Астарион ловким движением подцепляет клинок и наблюдает, пожалуй, самую идиотскую картину из всех возможных. — Фальшивка! Недоделка! Чучело, возомнившее себя достойной облика миледи!       На пыльном полу скромной халупы бледного эльфа буквально происходит побоище из карлика и поехавшей. Скелеритас прыгает вокруг девицы, дергая за длинную косу волос, пинает крохотными ногами и плюется ядом, выкрикивая самые изощренные оскорбления из всех имеющихся. В ответ на это девка с белесыми глазами истерически пытается вырвать свою косу из лап урода, барахтается и пытается пнуть его в ответ. Шапито, нет, чертов цирк уродов! — Госпожа сдерет с тебя шкуру двадцать раз, как узнает! — Скелеритас подцепляет камень и снова бьет им девицу. Булыжник попадает по носу фальшивке. Астарион стесняется спросить, насколько его помощь здесь вообще требуется. — За каждого поросенка нужно отвечать головой перед своим вскормышем, да, гниленыш? — Девка пинает дворецкого в ответ и гневно вырывает косу из лап Гнуса. — Тридцать! — С удовольствием жду ее мерзкой ручонки, — вопит отбитая девица и, все-таки собрав себя по кускам — если это вообще к ней применимо, — выскальзывает в оконный проем. И, ехидно выглянув в последний раз, впивается в Астариона белесым взглядом. — Еще увидимся, звереныш!       И исчезает в ночи так же лихо, как и когда-то появилась.       Гробовая тишина царит в полуразрушенной халупе. Скелеритас тяжело дышит, сплевывает куда-то за окно и деловито прошаркивается по пространству. Астарион прикрывает глаза, нервно ведет плечом. И, собравшись с мыслями, переходит на фальцет. — Какого черта только что произошло?!       Гнус словно не обращает никакого внимания, поднимая с пола цилиндр. — Кто эта скотина? Какого хрена ей от меня надо?!       Никакой реакции. Лишь насупленная морда урода и чуть сгорбившееся тело. Гнус неловко поднимает упавший набок стул близ кровати. — Эй, ты! Я с кем разговариваю? — Таким тоненьким голоском бы на алтаре вопить, а не в казеной постели, — тихо сипит Скелеритас, запрыгивая на сидение стула. — Мерзавку зовут Орин, и у нее зуб заточен на миледи и все, что с ней связано. — Твоя миледи обещала, что меня не тронут, покуда я здесь, — ядовито цедит бледный эльф. И нервно прокручивает кинжал между пальцев. — Поэтому я здесь. Охраняю бесполезных, щуплых да слабых кровососов от погибели, — Гнус злобно бьет по руке Астариона, и клинок летит на пол. Вампир чертыхается в ответ. — Хотя по мне, так лучше бы ты закончил как предыдущий. — Тогда тебе придется делать это лучше, — Астарион морщит нос.       Гневно крякнув, урод соскакивает со стула и, запрыгнув на окно, садится на подоконник и свешивает ноги. Компания так себе, но вселяет хоть какое-то ощущение… безопасности?       Бледный эльф нервно встряхивает подушку и вновь заваливается на кровать, буравя урода взглядом. Нянька и защитник в одном флаконе в лице этого? Омерзительно. А что еще более тошнотворное? То, что вампир не может защитить себя сам.       Недобрые мысли одна за одной лезут в белокурую голову. Да, все верно. Они могут раз за разом сыпать оскорблениями, но будут правы. Вампирское отродье до омерзения слабо, неумело и неопытно. Не обладает присущей вампиру силой из-за недостатка крови последние два столетия; не умеет обращаться с оружием в той степени, чтобы защитить себя; уступает в ловкости, хотя и успевает подметить все мимолетные движения за долю секунд. И уповает лишь на свою монохромно-серую защитницу да бонусы, что дает паразит в мозгах.       В услужении у Касадора о таких вещах не задумываешься, ведь у тебя есть четкая цель, где применяются отточенные десятилетиями, столетиями навыки. Совращай жертв, чеши языком, притаскивай овец на убой — и будет тебе счастье. А тут… Других навыков не хватает. И омерзительное ощущение собственной ничтожности и слабости бросает из жара в холод, из ненависти в жалость к себе самому.       Взгляд скользит к кинжалу, покоящемуся у подушки. Тонкий кровавый развод отблескивает на острие, и Астарион гневно сжимает губы в тонкую полоску: Таврин права. Нужно пить больше. Охотиться лучше. Тренироваться с клинком и, может быть, луком. Дождаться баалистку, предъявить ей все претензии и пытаться хоть как-то избавиться от проклятого амплуа.       Бледный эльф слишком засиделся в положении дамы в беде, будучи чертовым хищником. И… мысли вновь возвращаются к предательскому образу, пробудившему из кошмаров. И начать стоит с нее. Ведь добиться ее расположения — настоящего, а не с позиции ручного подопытного — может стать первым шагом. Но как это сделать? Астарион хмыкает в душе: одним известным и знакомым ему способом. Исключительно через постель, ведь больше показать ему нечего. А там и постель станет поприятнее, и место обитания изменится из полуразрушенной халупы в нечто более приемлемое. Бледный эльф не знает, где живет сама баалистка, но уверен, что личные покои главы культа всяко удобнее и безопаснее.       Да и в конце концов… ведь это не будет настолько мерзко? Правда же? Она не умрет наутро, не станет очередной жертвой, да и внешне не вызывает отторжения. Отыграть вожделение будет не особо и сложно. И почему при мыслях о дроу так неприятно перемешиваются омерзение от избитых методов и предвкушение? Словно… Бред какой-то, быть не может.       А вот эта Орин… К ней определено нужно присмотреться. И быть начеку, раз уж у нее на саму баалистку настолько зуб заточен.

***

      В приемной для важных гостей царит гробовая тишина. Легонько позвякивают столовые приборы в руках Энвера, скрипит длинный кожаный плащ — вот и практически все звуки. Избранная Баала каменным изваянием стоит у окна и задумчиво всматривается в пейзаж. Разумеется, за пределами ничерта не видно: как минимум из-за унылого, давно не мытого витража окна. Как максимум — из-за всепоглощающего мрака, что не комфортен даже для глаза темной эльфийки.       Повод задуматься действительно имеется. Иллитидский мозг заявляет своим поработителям, что действо называется «отложенным цереморфозом» и без труда осуществляется аберрацией. При этом сознание жертвы размягчается настолько, что при желании становится внушаемым до той степени, что в разум можно поселить практически что угодно. Боголепный бред, идею фикс — задумка ограничивается лишь фантазией поработителя. Одна проблема: внушение нужно контролировать, но ни один из Избранных не в состоянии самостоятельно укладывать нужную мысль в искореженный паразитом разум.       Приказы нужно отдавать из Башен. И обращать тоже. Ведь именно здесь ближе всего к иллитидскому мозгу и, как следствие, к командному центру. Если ставленники богов хотят пробовать работать с отложенным цереморфозом, то нужно решать, как это сделать и какую идею внушать новообращенным.       Как обычно, из всех смертных ставленников богов задумываться первой нужно именно ей. Кетерик — пассивен, малоразговорчив и играет роль исполнителя. Поразительный контраст с его статусом генерала, да и свою роль он исполняет крайне вяло. Да, следит за четкостью указаний, благоговеет своему божеству, но какого-либо интереса к теме паразитов и иллитидов не проявляет. Резюмируя: крайне ненадежен. Также и сейчас: только услышав о цереморфозе, генерал окинул остальных Избранных уставшим, видавшим многое взглядом, и отчалил к себе, оставляя решение головоломки на прочих.       Сама Таврин выступает идейным вдохновителем. Ее задача: обдумать и переварить информацию, просчитать первоначальные риски и выгоды, чтобы выложить грубый, неотесанный черновик идеи на стол и получить ремарки и варианты осуществления.       У Горташа роль иная. Его можно описать как генератора идей. Получив первичную мысль, бодрый разум начинает хаотично ее обдумывать, прикидывать, накидывать десятки, сотни вариантов реализации, чтобы в какой-то момент выложить самые извращенные и гениальные на стол идей.       С Таврин — сырая задумка и возможные риски, с Энвера — детали и стратегия, с Кетерика — реализация. Вот так и сейчас: первичную информацию переваривает баалистка, пока бейнит наслаждается своей трапезой. Очевидно ждет, пока она сопоставит все факты и озвучит мысль. Таврин отворачивается от окна и проходится вдоль приемной, чеканным шагом измеряя ширину комнаты. А что, если… — Я вижу в твоих глазах чертей азарта, дорогая подруга, — усмехается герцог, тонко поймав настроение Таврин. — Стало быть, ты что-то придумала?       Горташ поднимается со своего кресла и подходит чуть ближе. Для того, кто так любит тиранию и любые перипетии, слишком важно постоянно контролировать процесс. Сближаться, держать зрительный контакт, вовремя дергать за ниточки и вклиниваться в процесс. Аккуратно, незаметно, но постоянно напоминая о своем присутствии. Также и тут. Между Избранными Бейна и Баала могут быть сколь угодно теплые взаимоотношения, но воля их богов всегда будет сильнее. И оттого друг другу до конца они доверять не могут, как бы ни хотелось.       На секунду в голове вновь стреляет мысль, что Таврин настолько сильно погрязла в союзах, сделках и кулуарных договорах, что в ее жизни не осталось никого столь отстраненного от этой грязи, чтобы хоть немного довериться. Скажем, тот, кому нет дела до политики, внешних и внутренних перипетий, и кто просто наслаждается жизнью и просит ее компании не потому, что Избранная, а потому что Таврин.       Впрочем, не это ли — ее участь? Вечное одиночество и хождение по острому краю между безумием и гениальностью? — Дай мне секунду. Что, если… — дроу собирает куски воедино и формулирует мысль. — Что, если на отложенном цереморфозе можно построить куда больше пачки ручных рабов? Скажем… — Таврин прикусывает губу. — Целый культ? — Культ? — Эрцгерцог наклоняет голову. — И чему же он будет благоговеть? И какие у него будут догмы? А как будет происходить вербовка? — А это, Энвер, мы можем придумать сами, — глаза дроу хитро сверкают. — Что мешает внушить им любой логичный бред и нести в массы?       Ответный хитрый взгляд: он все понял. Зачем обращать континент в иллитидскую массу, столь противную душе и взору, если можно поселить заразу здесь, среди своих? Ничем не отличающихся, ведущих тот же образ жизни, но послушных и готовых прийти в час нужды?       Боги Мертвой троицы никогда не считались сильными по меркам остального пантеона. Мощь божества измеряется количеством адептов и душами, что уходят владыке после смерти прихожанина его церквей. Никакое убийство во имя Баала не заставит душу закланной овцы прийти в цепкие лапы владыки, покуда при жизни жертва воспевала иного божественного господина. Иллитид — создание из чужого плана, и после смерти его душа отойдет кому угодно, но не богу из основного пантеона.       Но что насчет тех, кто прошел через отложенный цереморфоз? Ещё не мозгоеды, но уже и не те смертные создания, что искренне веруют. А если внушить им ложную религию в бога, которого нет? Куда отойдут их души? Таврин удовлетворенно хмыкает: в мусорку. — Создать новую религию своими руками? — Довольно тянет Горташ. — Амбициозно, рискованно и чрезвычайно сложно. Мне нравится.

***

      «Есть новости по вашему запросу. Одного видели несколько раз на территории Верхнего города. Присутствуют нюансы, которые лучше обсудить лично.»

      Скошенный влево почерк выводит последнюю букву и слегка дует на пергамент, давая чернилами высохнуть. Завернув бумагу в трубку и обтянув веревкой, леди в возрасте, который по эльфийским меркам граничит между средним и предпожилым, цепляет послание за лапу ожидающего на жерди ворона. Пара слов на тихом, слегка резковатом языке, но птица понимает смысл и, кратко каркнув, подрывается с письменного стола, вылетая через небольшое окно.       Дама задумчиво крутит перо ворона в ладони. Загадка на загадке. И она не врет, когда говорит, что нюансы у запроса имеются. Поговорить с лордом им явно будет о чем. За такое можно и запросить побольше, и, возможно, удовлетворить личный интерес. Ведь по кусочкам пазла картинка складывается многообещающая.       В дверном проеме слышится ненавязчивое покашливание — ровно такое, чтобы привлечь конкретно ее внимание. Женщина передает послушнице: — Хорошая работа, Шэдоухарт. Оставь остальную работу мне.