Черное и еще чернее

      Кусок в рот не лезет, и Таврин вяло ковыряется вилкой в обеде.       Экстерьер всегда привычен: блеск свечей, приглушенная атмосфера мрака, текущие по каменным стенам капли воды да отсутствие лишних глаз и ушей. Баалисты четко понимают иерархию, и к миледи лишний раз не суются. Холодное отстраненное одиночество дроу более чем устраивает.       Любая трапеза не обходится без мяса. Казалось бы, для той, кто почти всю сознательную жизнь существует среди трупов, плоти и кишок, один лишь вид мяса должен отторгать, но не для нее. Баалистка пробовала каннибализм — в различной подаче, виде и степени прожарки — и не оценила. Иные балуются и подобным на постоянной основе, но дроу в ответ на этот факт может лишь пожать плечами. Трупам все равно, что происходит с их тушами после смерти, и оттого личные вкусы каждого — не ее дело. Но для себя она решила, что стандартная, привычная желудку курица или ротэ вкуснее.       Быть может, сейчас она бы ела намного охотнее, если бы трапезничала в привычном одиночестве. Но периодические обедания с родней никто не отменял. Ледяной серый взор скользит по столу в сторону — и Саревок, поймав взгляд, кивает в ответ. Мерзкий скрежет по тарелке — Орин уже проглотила свой шмат, даже не прожевав, и теперь испытывает терпение родни на прочность.       Стычки среди родственных друг другу культистов случаются часто, но, как правило, не заходят дальше небольшой демонстрации силы. Сегодня же недовольство витает в воздухе с первых секунд, как Таврин садится за дубовый стол. Диалог должен начаться с секунды на секунду, и приятным точно не будет. — Сестрица нарушает догмы нашего Отца, — вилка снова мерзко проезжается по тарелке. — Притаскивает грязь в могильную святость, — столовый прибор гнется в ладони. — В обход правилам, за которые так любит воспевать всем страждущим!       Отточенным движением ассасина вилка летит в сторону баалистки. Таврин чуть отклоняется, и прибор пролетает в паре сантиметров от уха, отскакивая от пола и падая куда-то во мрак. Недовольство сверкает в серых глазах, палец стучит по поверхности, и через секунду допельгангер напротив скрючивается от вспышки боли. Вилка чуть не попала в ухо дроу? Отлично, значит пострадает ухо Орин от магии. — Узри же, дедушка! — Истерический вопль истекающей кровью Орин бьет по ушам. — Лицемерка во главе культа!       Дроу недовольно поджимает губы и словно физически обрастает иголками. Из раза в раз одно и то же: вопросы, претензии, подколки и попытки изувечить. Слабые, нервные, хаотичные, но полные первородной ярости. Ее решений никогда не понимают и не принимают, лишь со временем соглашаясь в их разумности и дальновидности. Союз со ставленниками других темных божеств? Активная и чрезмерно агрессивная позиция по делению территорий? Создание Трибунала Убийств и дотошное принятие каждого нового ассассина в культ? Обустройство руин разрушенного города и жестокое правило держать святыню в чистоте? Да ни в жизнь! Все эти шаги им неведомы. — Это правда, дитя убийств? — Саревок Анчев, никак не отреагировав на акт насилия за обеденным столом, отпивает из кубка. — Ты стала пренебрегать собственными правилами?       Придумать, продумать, помедлить, исполнить, обязать к выполнению — и сделать все в точности по книжечке. Иногда кажется, что вся суть дроу держится исключительно на истерически дотошном следовании правилам. Все планы строятся на догмах, правилах и здравом смысле, все улучшения и нововведения продиктованы долгосрочными перспективами, и не дай бог кому-то оспорить или ослушаться четкого приказа — мало не покажется.       Таврин невдомек, почему ее решения все еще пытаются раскритиковать или предать сомнениям. Храм цветет и пахнет, полуразрушенные стены и обвалившийся мост в кои-то веки приведен в норму, а культисты надолго оседают в руинах, превращая их в целое поселение. Госпожу свою они любят той самой боголепной нечестивой любовью, а все приказы выполняют с полуслова. Даже дележ территорий в конечном итоге привел к упорядоченности и отсутствию подозрений и паники у местных жителей, что обитают в самих Вратах. Союзники знают, куда не стоит соваться, баалисты же в курсе, какой максимум у них есть на лиходейства, а сама Таврин может четко отслеживать настроения сверху и обстановку снизу. Как итог: самый жирный кусок города принадлежит культу, адепты других божеств обходят территории стороной, а излишне наглых моментально скручивают по рукам и ногам, да отправляют на растерзание во имя кровавого бога.       Все в плюсе, и в этом преимущество упорядоченности действий. — Все, что я делаю, происходит во благо культа, — стальным голосом чеканит баалистка. — Не смей усомниться в моих намерениях.       Отношение к своей крови — смешанное. С одной стороны, родню не выбирают. С другой — лучше бы ее не существовало и в помине. Рука до кровавого и милого сердцу убийства не поднимается лишь по двум причинам. У Саревока Анчева мозги все еще исправно работают, и ему можно доверить хоть какую-то умственную работу. А Орин просто слишком полезная в выслеживании, чтобы от нее избавляться. Но своей нетерпеливостью и хаотичностью бесит неимоверно.       Справедливости ради, у обоих есть как минимум по одному поводу ненавидеть главу культа. Искусственно созданная, выброшенная во внешний мир, свалившаяся как снег на голову и в моменте разрушившая устоявшийся порядок — не иначе как выскочка. Для Орин само наличие дроу — приговор на всю жизнь оставаться на вторых, если не третьих ролях; для Саревока — вечное служение великому на задворках. — Ни капли не предаю сомнениям твои намерения, дитя крови, — басит Саревок, небрежно кидая салфетку Орин. Допельгангер тихо подвывает на своем месте, но постепенно регенерирует. — Но хочу знать причину, что вызвала у Орин подобное негодование. — О-о-о, тебе не понравится, дедушка. Очень, очень не понравится, — ядовито шипит допельгангер, впиваясь безумным, лишенных зрачков глаз взглядом в дроу. — Сестрица приволокла в святыню мерзкого эльфа с розовыми ушками. Не как жертвенную овечку, а как часть культа. В обход Трибуналу убийств и посвящению!       Анчев молчит какое-то время. Если Таврин поступилась собственноручно написанных правил, значит дело в чем-то серьезном. — Найди хоть одну причину что-то объяснять, — едко парирует дроу, крутя ножкой бокала вина в руке. — Негоже заставлять Избранную оправдываться, но все-таки, — тон речи Саревока перекатывается басом. — Если это правда, то меня как смотрителя Трибунала беспокоит это решение.       Каждый новоприбывший член культа обязан пройти через Трибунал Убийств. Найти жертву, расправиться удобным способом — желательно кровавым и показательно жестоким — чтобы, отрезав убитому ладонь, принести подношение смотрителю Трибунала и пройти посвящение. Принимают далеко не всех, ведь чаще всего за желанием стать нечестивым убийцей стоит исключительно жажда крови. А дроу нужны фанатики, а не кучка мерзавцев. Одно другого не исключает, но лучше быть боголепным и старательным, чем кровожадным, но безверным.       Астарион не подходит ни под одну из категорий. Вкус крови ему, конечно, нравится, но мании садизма за ним дроу не замечала. Богам он не поклоняется. К тому же весьма логично слаб от многовекового недоедания. Должно пройти какое-то количество времени, чтобы откормленное отродье проявило истинную силу. Сейчас в глазах дроу вампир больше походит на побитую жизнью исхудавшую собаку, нежели на хищника, что укладывает на лопатки одной левой.       Очевидно, бледный эльф выбивается из общей массы, и Саревок как смотритель Трибунала его бы ни за что не допустил к святыне. И ходит вампирское отродье по нечестивой земле исключительно потому, что так пожелала Избранная кровавого бога.       А что сам Саревок? Созданный самой Таврин Трибунал полностью отдан в его распоряжение. Работа с виду кажется статусной и позволяет Анчеву хотя бы на время почувствовать себя значимым и великим. По факту — положение его незавидно. И решение принято умышленно, ведь предательства и ошибки не забываются. А Таврин слишком злопамятная для прощения и принятия.       Одно понятно: допельгангер как истинная ищейка пронюхала о вампире, и сдаваться в агрессии не собирается. — Смертная порочная плоть слаба, сестрица? — И в усугубление Орин сгибает одну ладонь в кольцо и тыкает внутрь пальцем второй.       Таврин морщит нос: ну и мерзость. Трахать трупы и развлекаться с только приволоченными для подношений жертвами — прерогатива допельгангера, но никак не дроу. Хотя считается ли даже в теории секс с вампиром некрофилией? — У кого что болит, — цедит баалистка в ответ. — Он нужен мне для опытов. Их сущность вас интересовать не должна. И да, — дроу поднимает ладонь с ножом для разделки мяса и тычет им в сторону допельгангера. — Если хоть одна вшивая собака, включая вас двоих, и пальцем тронет эльфа, то никакие молитвы Отцу вас не спасут.       Считается, что смерть для баалиста — лучшая награда, ведь там, за гранью бытия верного слугу ждет кровавый бог. Дроу знает точно: не ждет. Не каждого и не с радостью. Но даровать спасительную смерть тем, кто верит, не следует, и предупреждение считывается между строк: будут мучиться бесконечность в ее трупарне. И сдохнуть Таврин ни одному не даст принципиально. Потому что не зря она — лучшая по части расправы. И место Избранной занимает не просто по праву рождения, а по личным заслугам.       Окончательно растеряв в аппетите, баалистка встает из-за стола и, мерзко скрипнув тяжелым стулом, чеканным шагом выскальзывает из обеденной. Настроение — поганое, как после всякой трапезы с любимой родней, и только прогулка по руинам или свежие открытия в силах сгладить мрачный настрой.       Таврин нужен Гнус, и его не требуется звать дважды, ведь дворецкий практически всегда существует где-то поблизости. Лезет строго когда нужно, появляется в необходимые моменты и не мешает, когда госпоже стоит побыть одной. Поразительно смышленое создание, хоть и периодами слишком говорливое и раболепное. Все чаще даже не хочется поднимать на него руку. Таврин расклеивается или проникается родственными чувствами? Черт ее знает. — Скелеритас, — зовет дроу, спускаясь по каменной лестнице в руины. Точно знает, что дворецкий уже семенит за спиной. — Приведи отродье через два часа. — Будет исполнено, миледи, — Гнус подпрыгивает на месте и гремит змеиным скелетом на шляпе. — И еще кое-что, — баалистка заворачивает за угол, озирается по сторонам и встает в разрушенный переулок, склоняясь над уродцем. И говорит настолько тихо, чтобы ее можно было понять скорее по движению губ, чем по словам. — На время моего отсутствия его сохранность на твоей шкуре.       Потому что настроения родни угадываются наверняка.

***

      Очередное погружение в горячую воду с головой вновь вымывает все поганые мысли, оставляя лишь приятные. Кто бы знал, что простым «помыться» решаются практически все проблемы? Да, вампир практически не потеет. Да, было холодно. И да, настоявшийся запах нежити бледного эльфа не устраивает ни в одном из вариантов.       В скромной обители вампирских отродий всегда была комната с бадьей для омовений. Старая, тесная, протекающая, но все-таки была. Проблема в том, что самих отродий было слишком много, а воду приходилось таскать через все имение. Астариона не зря язвительно называли самым надушенным и напомаженным — но должен же хоть кто-то выглядеть подобающе даже в самые поганые моменты жизни?       Ленивым, чуть затуманенным взглядом Астарион окидывает помещение. Назвать это «купелью» язык не поворачивается: скорее весьма необычная общественная баня. Грубо высеченная в скалах, больше походящая на горячие источники, с постоянно поднимающимся уровнем воды, что прибывает с течением расположенной рядом реки. И все-таки намного лучше того, к чему вампир привык за несколько столетий жизни. Сама река ведет куда-то далеко вглубь каменного грота, и вампир делает вывод: руины города, как и сама река, примыкают к скалам, на которых и стоят Врата. Если проплыть вглубь, то наверняка попадешь на поверхность, в бурные воды Чионтара.       А затапливает ли город промозглыми осенними днями? А становится ли до ледяного холодной вода зимой? А как купель вообще нагревается? А считается ли прибывающая в купель вода текучей? И еще тысяча вопросов, каждый из которых не имеет никакого значения, но интересен в банальном желании понять.       Ведь время идет, вопросы копятся, а состояние вампира достигает той точки, когда переходит в стагнацию, ожидание непонятно чего и полнейшее непонимание.       Экскурсия по обители культистов выходит скомканной, полной недосказанности, но лучше так, чем оказаться выкинутым в свободный мир без хоть какого-то понимания. Астарион часто озирается, ищет признаки подставы, — ведь не может все быть так просто и радужно? — но неизменно ничего не находит. Его ведь не могут просто взять и выпустить из ледяной темницы и снять кандалы, рассчитывая на честное слово? Безымянная надзирательница на такое недоверие никак не реагирует, лишь изредка останавливаясь и ожидая, когда очередной едва скрытый нервный всплеск спадет, и вампир вновь нагонит и поплетется за ней хвостиком. — Помещение для обследований справа по коридору, — дроу резко вырывает отродье из мыслей. Девушка указывает ладонью в сторону темного прохода с правой стороны, и вампир кивает головой, улавливая мысль. — Какая из дверей? — Ближайшая. Раз в несколько дней жду на проверку. В остальном — делай что хочешь.       «Делай что хочешь». Астарион откидывает голову о каменный бортик купели и ленивым взглядом следит, как поднимаются и растворяются в воздухе клубы пара. Концепт полного своеволия все так же не укладывается в голове, как и парой недель ранее. Да, его никто не дергает. Не трогает, не ругает и ни к чему не принуждает. Живи себе и радуйся. Но как этого вообще возможно достичь, если на нем ставят эксперимент? Секунда-другая — и он рискует стать иллитидом прямо здесь, в чертовой общественной бане!       И оттого, скрипя зубами и принимая реалии, приходится семенить где-то недалеко, полностью подчиняясь установленным правилам. Благо их совсем немного, и каждое логически обосновано.       Обитель бога Убийств — на редкость противоречивое место. Каждый каменный угол подземного логова провонял металлическим запахом крови. Его можно вымывать мыльной водой, оттирать до скрипа и кристально-чистой воды, но запах останется тут надолго, если не навсегда. Астарион может лишь предполагать, как он бы пережил такую какофонию вкусов и запахов, если бы попал сюда в своем привычном состоянии «дохлая крыса раз в неделю».       Да кого он обманывает? Никак бы не пережил. Впрочем, говорят, что к хорошему быстро привыкают. И бледный эльф, уже распробовавший все возможные виды крови, скажет почти наверняка: крысиный привкус уже практически не вспомнить.       Новая волна прибывает из речного грота, слегка перемешиваясь с горячей. Тело вампира окатывает прохладой, но это действует отрезвляюще.       Да, запах крови отсюда не смыть. С другой стороны, внешне практически вся обитель идеально чистая. Ни трупной вони, ни вонючих тряпок, помоев или разбросанных по камню кишок. Даже истошных воплей не слышно, а кладка под ногами почти сверкает от чистоты. И подобный педантичный подход присутствует буквально везде: от самого храма Баала до руин подземного города. Не принюхиваться — и практически уютно. Не считая огромного высеченного в камне черепа божества и жертвенного алтаря на постаменте в самом сердце храма.       Задумываться над тем, что при другом стечении обстоятельств бледный эльф оказался бы на алтаре как жертвенная овца, а не относительно желанный гость, как-то не хочется. Но мысли все равно предательски лезут в голову. — Позволь нескромный вопрос, — вкрадчиво заводит Астарион, поравнявшись с проводящей краткий экскурс баалисткой. — Сколько жертв нужно привести к алтарю, скажем, в месяц?       Бледный эльф слышал истории о жестокости, кровожадности и беспощадности адептов кровавого культа, да и то, что видит воочию, лишь подтверждает их быт. Растлители, маньяки да насильники, что получают истинное удовольствие от того, как жизнь уходит из тела жертвы. Астарион не видел, как хозяин убивает своих жертв, но уверен, что в целом разницы нет никакой. Что тут, что там — ищи невинные души да таскай на жертвенный алтарь. — Сколько хочешь. — То есть?.. — Астарион, — дроу по-хозяйски усаживается на жертвенный алтарь, будто это место — ее родной дом и ничего за такие вольности ей не будет. — Ты веришь в богов?       Бледный эльф несколько раз моргает. Идиотский вопрос. Конечно же нет. То, что боги существуют в этом плане бытия, знает каждый смертный, начиная с пеленок. Но одно дело знать, а другое — верить. Ведь вера — это следование догмам богов, приношение даров и искреннее чинопочитание. Астарион и при жизни не нашел для себя ни одно подходящее божество, так почему должен поверить сейчас? — Вот и я о том же, — подытоживает дроу, то ли прочитав мысли, то ли просто углядев ответ в задумчивом молчании бледного эльфа. — Жертва не имеет смысла, если ты закладываешь ее на алтарь бездумно и безверно. Ее не оценит ни Владыка Убийств, ни ты сам.       Астарион вновь поднимает взгляд с собеседницы на каменное изваяние черепа. Прокручивает в голове все последние две недели своей жизни, и… болезненная ухмылка трогает губы вампира: вот же зараза. Не иначе как получасом ранее до своего похищения он самолично просил богов о спасении своей неживой души. Не уточняя запрос, не обращаясь к конкретному божеству. Плевать кто, лишь бы помогли. И ведь правда помогли, но какой ценой? И спасение ли это вообще?       Божественный промысел и невидимая рука, ведущая к цели, или простое стечение самых идиотских обстоятельств? Спросить бы кого, кто действительно способен общаться с богами, но вряд ли в обители мертвого бога таковые живут. — Знаешь, — вампир нервно хихикает. — Пожалуй, я все-таки сделаю подарок твоему богу. Просто в благодарность. — «Благодарность»? — М-м-м, не бери в голову, — отмахивается бледный эльф, съезжая с темы.       Нужно отдать дроу должное: она умеет держать дистанцию. И буквально, и метафорически. Лишних вопросов не задает, ответ принимает в том виде, в котором его хочет дать сам Астарион, не относящиеся к теме моменты не затрагивает. Конечно, это усложняет попытки выйти на контакт и узнать о будущем свой судьбы, но на данный момент вариант холодной отстраненности бледного эльфа устраивает. Все лучше, чем сгнить на псарне или закончить на жертвенном алтаре.       Где-то за спиной слышится плеск, и вампир на секунду напрягается. Посетители здесь — не редкость, но и не настолько частые гости. Ото всех вампир все еще предпочитает держаться подальше. «Растлители, убийцы, насильники» — раз за разом прокручивается в белокурой голове. Каменного дна под ногами купели также не чувствуется, так что утопить его здесь тоже могут. Не убьют, конечно, ведь воздух вампиру не требуется, но злобный осадок останется. Впрочем, за несколько дней ни одного прецедента не случилось, и у себя в голове Астарион практически готов поставить резюмирующее «никому до тебя нет дела».       Одинокая фигура скользит на периферии зрения. Проходится по границе обители бога Убийств, останавливается на секунду и так же резво выскальзывает за полуоткрытыми дверями. Бледный эльф задумывается: а ведь они с дроу здесь совершенно одни. Дама все еще по-хозяйски восседает на алтаре, а сам вампир озирается по сторонам и выцепляет все новые и новые детали. — А как здесь вообще живут? — Не живут.       Астарион закатывает глаза: да-да-да, сектантка, конкретно вот здесь только подыхают. И все же? — Много ли горожан селятся в Балдурском Высоком Холле или божественном киоте? — Поясняет баалистка. — Вот также и тут. Кто-то приходит на службу из собственного дома, а кто-то селится чуть ближе. Внутри Храма живут только самые влиятельные почитатели. Остальные — за пределами. Конкретнее, — дроу кивает на выход из обители. — В руинах подземного города. — Погоди, — Астарион морщит нос. — Это же руины. — Их занимают и отстраивают. Тут есть бараки, общая кухня и купальни. Не такие помпезные, как в Верхнем городе, конечно, — короткая усмешка. — Но явно лучше, чем близ городских выселок.       Информацию нужно слегка переварить. То есть в месте, что зовется руинами разрушенного, мать его, города, есть все блага, необходимые для относительно комфортного проживания? Астарион нахально дергает бровью. Впрочем, его спутница не находит в подобном ничего смешного или ироничного. И, слезая с каменного алтаря, дроу проходит мимо, направляясь к выходу из храма. Возможно, она — одна из жриц, раз уж у нее есть и некий стол для экспериментов, и право спокойно гулять по практически пустынной обители. Следовательно, нужно пристроиться где-то недалеко. — А где живешь ты? — Тебя туда не пустят. — В самом деле? — Игривый оскал сверкает на губах вампира. — Ты и представить не можешь, сколько раз я это слышал перед тем, как попасть внутрь. — Не в этот раз, — ответная усмешка. — Пошли: покажу тебе руины.       В смысле «руины»? В смысле «покажу»?! Нет, так дело точно не пойдет! Вампир резко перегораживает баалистке дорогу, с каждым словом повышая тон голоса и размахивая руками от недовольства. И совершенно не думая ни о некой субординации, ни о том, где он находится и на кого практически вопит. — То есть ты предлагаешь мне — своему дражайшему подопытному, на минуточку! — жить в бараках с убийцами, насильниками и черт знает кем еще?! — Если бы можно было по-детски топнуть ногой от возмущения, бледный эльф бы так и сделал. — Боги, — баалистка вымученно вздыхает и прикрывает глаза, справляясь с раздражением. — Я предоставляю тебе возможности, а не решение проблем. Мне плевать, что ты будешь делать. Плевать, чем займешь свой досуг. И абсолютно плевать, где поселишься. — А если меня убьют? — Не убьют. — Да неужто? — Заводится вампир еще сильнее. И показательно прокручивается на месте подобно балерине. — Посмотри на меня! Лакомый кусочек для любого из растлителей. И мне абсолютно точно, на все сто нельзя в твои чертовы руины!       И на мгновение жесткая койка нижнего яруса в хозяйском поместье уже не кажется таким уж плохим вариантом. Бледному эльфу не привыкать жить в общей комнате, но братья и сестры хотя бы его не тронут. И на голову точно не упадет камень, а ничья рука с деревянным колом не соскользнет, укладываясь четко в вампирское сердце. — Адова сера, — нервно цокает дроу. — Это просто невозможно. Гнус!       Астарион вздрагивает от резкого гаркающего звука. Его надзирательница говорит низким, спокойным голосом, лишь слегка изменяясь в интонациях и расставляя акценты. В отличие от Касадора от ее говора, тона и общего звучания не хочется заткнуть уши. В других обстоятельствах и обстановке бледный эльф бы назвал ее голос умиротворяющим. И оттого резкие, высокие и слегка хрипловатые нотки вызывают диссонанс. — Я пыталась по-хорошему, но потратила много времени впустую, — ледяная сталь перерезает мысли. — Остальное тебе покажет Скелеритас. Жду через два дня на обследование.       И, развернувшись на каблуках, дроу оставляет недовольного бледного эльфа близ жертвенного алтаря храма Баала, стремительно скрываясь в уже знакомом темном проходе.       И это с ее позиции было «по-хорошему»?!       Как оказалось, было. Новоявленный Гнус — на редкость омерзительное внешне создание. То ли бес, то ли изувеченный недоросток, то ли помесь чего-то с чем-то — в любом случае даже смотреть на него тошно. И как темная эльфийка вообще может держать в услужении такое?       Ответ, впрочем, пришел довольно быстро. Не сразу — ведь кажется, что абсолютно все в этом чертовом месте ставят целью рассказывать как можно меньше, — но уродец оказался куда болтливее культистки. И, поставив приказ леди во главу угла Скелеритас Гнус пошлепал сопровождать бледного эльфа по остальному логову сектантов. Сопротивление бесполезно, так что пришлось стерпеть его присутствие.       Нужно отдать баалистке должное: дроу не врала, когда говорила, что жизнь не замерла в этих полуразрушенных стенах подземного города. Астарион отнесся скептически к заявлениям, но вскоре обнаружил и свежеотстроенные каменные дома, и нечто, схожее с кухней или столовой, а где-то в глаза даже бросилось подобие таверны. Заходить и пить вампир не решился — и даже думать не хочет, что берут как разменную монету под землей, — но подобие цивилизации тут действительно есть. Рукотворное, местами нелепое, слепленное энтузиазмом и поразительным желанием остаться ближе к обители кровавого бога, но есть.       «Борделя нет», — подмечает подсознание. — «И на том спасибо».       Скелеритас сопроводил бледного эльфа по всем злачным местам, с восторженностью истинного фанатика повествуя о трудностях и превозмоганиях. Астарион слушал вполуха, целиком погруженный в мысли, где здесь можно поселиться без вероятности не проснуться наутро. В чужой дом не зайдешь, местных поселенцев не выгонишь, а вариант бараков видится самым омерзительным из всех возможных. Хоть иди обратно и лежи в ногах у серой госпожи да выпрашивай место на половом коврике.       «Как вариант. Тебе не привыкать унижаться». — Здесь вообще есть свободные дома? — Вяло задает вопрос Астарион, вдоволь насмотревшись местной флоры и фауны. — Кровосос считает себя особенным? — Мерзко язвит Гнус, сгорбившись еще сильнее. — Госпожа не велела приносить пуховых перин для тощих уродливых эльфов. — Это я-то уродливый?! — Оскорбленно восклицает отродье. — Себя и свою госпожу вообще видел?       Ладно, пару раз дроу подмечала, что без крови Астарион выглядит отвратительно. Бледный эльф может лишь предполагать, что голодание сказывается не только на физической силе, но и приводит к болезненному внешнему виду. Как жаль, что ее поганые опыты не дали ему столь желанной возможности увидеть свое лицо. И оттого сказанное Скелеритасом бьет по больному особенно сильно. — Мешок с костями и тухлой кровью смеет говорить гнилое о миледи?       Астарион злобно хихикает в ладонь: вот же идиот. Гнуса буквально трясет от гнева. Еще немного — и из ушей пойдет пар. Уроду совершенно плевать на себя, но он заводится с полпинка, стоит сказать хоть что-то о его драгоценной госпоже. Концепт защиты своего хозяина до пены изо рта бледному эльфу не знаком, и Астарион решает хоть немного скрасить свое пребывание абсолютно честным доведением Гнуса до ручки. — Миледи-миледи, о, миледи! — Вампир картинно опирается о стену какой-то постройки и возводит ладони к небу в показном восхвалении. — Твоей серостью можно затмевать дневное светило, о, миледи!       Справедливости ради, всерьез уродливой дроу может назвать только слепой: выглядит непривычно, но точно не мерзко. Но сказанное в сердцах заводит Скелеритаса не на шутку, и отродью интересно, как тот бесится от гнева. Гнус запрыгивает на высокую бочку близ отродья и, тыкая грязным гнилым пальца в бледного эльфа, практически вопит как мантру: — Неблагодарный куртизан просто не понимает, от какой участи его спасли, — прекрасно понимает. — Где оказался! — А вот здесь уже не очень. — И кто даровал его гнилой душонке жизнь! И да будет тебе известно, что от Избранной Бога Убийств, рожденной от плоти ее кровавого Отца, талантливейшей чародейки из всех доселе живущих, нечестивой госпожи Таврин никто живым не уходит!       Вампирское отродье удовлетворенно прикусывает губу. Астарион получил даже больше, чем ожидал. Выбесил урода. Узнал все регалии его надзирательницы, и все нюансы ее поведения сразу встали на свои места. Гуляет по обители ее бога и вальяжно рассиживается на жертвенном алтаре, потому что ей это действительно позволено. И никто не может запретить. Проводит свои опыты и раздает приказы, потому что ее слово имеет вес.       Но самое важное: Астарион узнал ее имя. — Прошу прощения, — елейно тянет бледный эльф, карикатурно раскланиваясь. — Принесу кровавой госпоже презент в знак уважения.       Астарион лениво приподнимается на руках, выпрыгивая из горячей воды. Так же неспешно обтирается, буравя взглядом панораму руин разрушенного города. Переодеться в относительно чистую, вручную постиранную одежду, неспешно доковылять до своего закутка, подцепить пару книг в местной библиотеке — ведь на удивление какое-то подобие читальни есть даже здесь. Наполненное весьма специфическими талмудами, но и вкусы эльфа весьма обширны. И, цапнув чуть больше, чем требуется, завалиться в свой скромный закуток и предаться чинному безделью.       Это даже звучит странно. Свободно ходить среди убийц и лиходеев, где никому нет до тебя дела, брать любые книги, которые вздумается, и… идти к себе? В практический свой дом?       Сложно назвать данное строение домом в привычном понимании. Строение ветхое, древесина на окнах явно гнилая от сырости подземного города, а крыша отсутствует в некоторых местах. Астариону сложно сказать, каким чудом ему подвернулось это жалкое подобие дома, что никем не занято и куда его хотя бы пустило. Впрочем, для того, кто два столетия делил тесную комнату с шестерыми, ворочаясь на узкой кровати нижнего яруса, даже просто четыре стены — уже благость.       Возможно, со временем в вампире проснется подобие хозяйственности, и он точно так же начнет облагораживать строение, наобум возводя перегородки и чиня крышу из дерьма и веток, но пока что в том нужды нет. В любую чертову секунду он может обернуться иллитидом, и вопросы жилищные отойдут на последний план.       Впрочем, планам сбыться не суждено. У его подобия частной собственности уже стоит уродец собственной персоной, как всегда сгорбившись, и как обычно смотря ненавидящим взглядом. И встреча с Гнусом означает лишь одно: миледи требует явиться на очередное обследование.

***

— Вены бледно-голубые. Пульс слабый, в пределах вампирской нормы. Цвет лица нормальный. Открой рот. Клыки нормальные, без изменений. Высунь язык. В норме. Расстегни верхнюю пуговицу. Без изменений.       Бледный эльф послушно выполняет каждое из действий. Каждый раз с замиранием сердца ждет конечный диагноз, и неизменно получает отрицательный.       В первый раз приходить в комнату для обследований было практически страшно, ведь абсолютно точно его судьба вершилась именно тут. И боялся вампир неспроста, ведь помещение, столь невинно названное исследовательским, по факту представляет обычную трупарню. Не нужно обольщаться практически стерильной чистоте помещения и отсутствию тел: стойкий запах крови въелся в каждый сантиметр комнаты. И многочисленные колбы, растворы, крюки, металлические кандалы близ кушетки и желоб, проходящий вдоль каменного пола помещения, лишь довершают картину.       Сначала было тревожно. Потом — интересно. Взять хотя бы вон те склянки на самом верху: что в них? Почему внутреннее содержимое разного цвета? С кого это было добыто, или это какие-то медицинские растворы? А вот этот скальпель: насколько умело дроу обращается с ним? На себе испытывать, разумеется, не хочется, но задать вопрос все-таки желание есть.       Как и было уговорено, все, что делает баалистка — проверяет состояние. Не вырубает, не вмешивается хирургически, — хотя острый срез скальпеля всегда держит на столике близ кушетки — лишь записывая состояние подопытного. И, прокомментировав вслух да ставя отрицательный диагноз, отпускает восвояси, не задавая вопросов и не вдаваясь в детали вампирского бытия.       А ему есть, что поведать и о чем спросить. — Открой глаз и не жмурься.       Астарион послушно повинуется. Уже привычным движением дроу пододвигается чуть ближе и слегка оттягивает веко. Внезапная вспышка света маячит на кончике пальца, и вампир, не ожидав такого поворота, резко дергается и отстраняется. — В чем проблема? — Даже не зна-а-а-ю, — недовольно тянет отродье. — В чертовом свете, может быть?       Заверениям о том, что вспышка в мрачной сырой камере была не иначе чем настоящим светом, а грели вампира тем же заклинанием, Астарион не поверил. Он прекрасно помнит, насколько это больно и как долго заживает солнечный ожог. За несколько секунд лучи прожигают кожу до кости, а за считанные минуты можно сгореть до углей. Так, что даже праха не останется. Вампир боится даже лунного света, так с чего бы ему вдруг поверить бредням о солнечном? — Занятно, — хмыкает дроу. — У тебя всегда при себе тысяча идиотских ремарок и вопросов, но поразительно мало смелости изучать лимиты своих возможностей. — Так изощренно трусом меня еще не называли, — вампир обнажает клыки в оскале. — Сочту за комплимент. — Не за что, дорогая.       В ответ дама лишь нервно ведет плечом, хмурит лоб и отворачивается, выписывая наблюдения в блокнот. Ей явно не нравится, когда ее так называют. Впрочем, у Астариона есть еще один козырь. Мерзко усмехнувшись, вампир закидывает удочку: — Или мне лучше звать тебя Таврин?       На пару секунд девушка замирает восковым изваянием. Серое длинное ухо раздраженно дергается, ледяной взгляд недобро сверкает, и даже перо в руке перестает скрести по пергаменту. — Как ты меня назвал? — И это звучит скорее обескураженно. — Тав-рин, — растягивает по слогам бледный эльф, наслаждаясь этой очаровательной растерянностью. Астарион самодовольно растягивается на кушетке, подпирает щеку кулаком и скалится самой лисьей ухмылкой. — Ты так тщательно скрывала свое имя, что я подумал, что оно будет омерзительно плебейским или по-дровски непроизносимым. Но знаешь, — вампир игриво прикусывает губу. — Разгадка приятно удивляет.       Своего надзирателя нужно изучить вдоль и поперек, чтобы точно считывать оттенки настроений. Лучше узнаешь — проще жить. Особенно если это глава секты. Дроу всегда предельно сдержанная и хмурая. В моменты обследований — заинтересованная и сосредоточенная. Вампир не сомневается, что в моменты убийств ее лицо искажает маниакальная усмешка, а кровь в теле бурлит от возбуждения, но все-таки… на что она еще способна?       В какой момент он перестал ее бояться? Черт пойми. Нет, дроу все еще внушает опасность, и нужно быть идиотом, чтобы потерять бдительность. Астарион себя дураком не считает, но почему-то раз за разом проверяет лимиты дозволенного. Колкость тут, неосторожное слово там, выверенное оскорбление здесь — и вот эмоциональный спектр дроу пополняется новыми вариациями.       И сейчас ее выражение лица меняется от растерянности до осознания и иронии. — Теперь мне интересно, чей длинный язык осмелился назвать госпожу по имени, — тянет девушка после небольшой заминки. — Ни за что не раскрою своих источников, — усмешка сияет на лице отродья. — О, догадаться не так и сложно, — дроу откладывает блокнот с пером на столик и вновь приближается к кушетке. И, присев на край, склоняется над бледным эльфом. — Рекомендую сохранить это знание в тайне. — Я задумаюсь над твоими словами, если поделишься, отчего же твое имя столь сакрально, — бледный эльф старательно изображает безучастность. — Это же всего лишь имя. — Это рудимент, — отрезает девушка. — Никто в культе не зовет меня по имени, да и не нужно. Есть лишь место в иерархии и полагающиеся к нему обращения. — Я не отношусь к вашей секте, — подмечает вампир. — Посему считаю своим законным правом называть своего медицинского эксперта по имени. — Назовешь прилюдно — снесу голову вот этим скальпелем. — Какая жестокость! — Картинно стонет эльф. — Любимый эксперимент пропадет по воле неосторожного слова! — Напомни мне: почему я еще не отрезала тебе язык? — И это звучит скорее вымученно, чем угрожающе. — Потому что у меня красивый голос? — Спорное заявление. — Потому что боль не пойдет моему лицу? — Она идет всем. — М-м-м, нет. От агонии появляются морщины. Мы же этого не хотим? — Тембр голоса вампира перекатывается до практически мурчания, как только он ловит ответный беззлобный запал. — Я все забываю, что ты не можешь видеть своего отражения, — игриво тянет Таврин. — Твоими морщинами можно рыть траншеи. — Неужто все так плохо? — Астарион хватается за сердце. — Как посмотреть, — хмыкает дроу, закинув ногу на ногу. Кончик пальца водит по поверхности кушетки и едва не задевает брючину вампира. — Для любителей светлоликих юнцов — может быть. — А для мрачных остроухих баалистов? Долгий оценивающий взгляд. Проходится по силуэту, чуть задерживается на укусах на шее, переходит к лицу. Удивительно, но сейчас бледный эльф даже не ощущает себя коровой на базаре или куртизанкой на оценке. Какое-то время вместо ответа Таврин задумчиво жует щеку, чтобы потом просто пожать плечами и привычно для нее хмыкнуть: — Люблю морщины.       И вновь молчание. Астарион меланхолично буравит взглядом потолок. Возможно, это — единственное, что не было орошено кровью в течение всех произошедших здесь опытов. И даже странно просто развалиться в личной трупарне Избранной Баала и молчать. Не ощущать животного страха и не ждать, что с секунды на секунду тебя распотрошат на опыты да органы. — Вот бы хоть разок их увидеть, — тихо тянет бледный эльф. — Эти морщины, — и обводит лицо пальцем. — Это можно устроить. — Что? — Услуга за услугу, — баалистка поднимает ладонь, пресекая все расспросы и лишние телодвижения. — Я подумаю, как это сделать. Взамен мы выходим на солнце. Прямо сейчас.

***

      И на кой черт Астарион вообще согласился? Боги, ну понятно на кой: одна из разгадок столь близка. Увидеть себя — непонятно как и для чего — чтобы оценить, полюбоваться или ужаснуться. Понять, что в нем так часто называли привлекательным и на что вообще велись из раза в раз. Можно научиться на ощупь укладывать кудри волос. Речь — отточить до идеала и выученных слащавых реплик. Одежду — хотя бы примерно подобрать. Запах — мастерски скрыть бергамотом да розмарином. Но оценить себя со стороны просто так не выйдет.       И оттого уже тысячу раз пожалевший о ляпнутом «да» вампир раздраженно топает вслед за баалисткой по очередному подземелью. Злится не на нее — ведь что с нее взять, просто взяла да подловила на больном, — а на себя идиота. Остается надеяться, что его просто вытащат на пару секунд на солнце, открытые участки тела покроются волдырями, и затем вампира великодушно отправят обратно в тень и сырость подземного города.       Астарион задумывается: он ни разу не выходил на поверхность со дня начала новой жизни. Ему никто не отказывал в перемещениях, но выходить из относительно безопасных руин все еще страшно. Найдут, поймают, доставят обратно — и корчиться ему на псарне до скончания веков или обращения в мозгоеда. Что из этого хуже? В который раз у вампира нет ответа на столь избитый вопрос.       Таврин проходит вперед по узкой выдолбленной в камне лестнице, подцепляет какой-то камень и, приложив небольшое усилие, отодвигает створку и закрывающую проход листву. Закатные лучи солнца освещают силуэт, играют на контрасте, и вампир щурится от солнца. Полоска света мажет по ступенькам, грозится перебежать на тело, и Астарион судорожно отступает назад. — Знаешь, — отродье нервно хихикает. — Возможно, мне не так уж и интересно это лицо. — Вытяни руку на свет. — Может ну его?.. — Вытяни. Руку.       Четкий приказ, отданный ледяным голосом. Таким, которым режут без скальпеля и выпотрашивают наизнанку голыми руками. Бледный эльф судорожно сглатывает, еще сильнее теряет в уверенности и как будто резко уменьшается в размерах. Боги, просто высунь ладонь на полосу света, потерпи секунду — и страдания закончены! Заодно закроешь вопрос и от тебя отстанут хотя бы с этим.       Была не была? Вампир зажмуривается, заранее морщит нос и выставляет ладонь на свет.       Но ничего не происходит.       Секунда.       Вторая.       Пятая.       Десятая.       Астарион робко приоткрывает глаз. — Я же говорила.       Исполосованная голубоватыми выпирающими венами ладонь чиста и невинна. Закатный свет подсвечивает мертвецки-бледную руку, играет бликами и падающими от укрывающей проход листвы тенями, греет… и совершенно не печет.       В два прыжка вампир пересекает лестницу прохода, чтобы со всей дури оттолкнуть деревянную створку, проскользнуть мимо дроу и выбежать на свет.       Закатное солнце слепит оранжевым, греет кончик вечно прохладного носа, бьет воздухом в лицо. Запах — сырой и горячий, идущий со стороны берега бурного Чионтара. Он никогда не видел реку столь близко. Проходил по мостовой, наблюдал из окон поместья, слышал плеск воды в моменты непогоды, но сейчас от береговой линии его отделяет с десяток-два метров. И шум города не слышится, перебиваемый криком чаек, а мертцевки-бледное тело будто согревается под лучами солнца. Нетвердой походкой вампир подходит к краю воды. Ветер поднимает воротник рубашки, треплет волосы и воет в ушах. Прибывающая волна бурно текущей реки бьет в лицо скопом брызг, окатывает ноги по щиколотку и совершенно не жжет.       Астарион неверяще, шокировано переводит взгляд с полосы горизонта на реку, на вымоченные в речной воде ноги, на ослепительное теплое солнце, снова на реку. Сердце, как будто доселе действительно мертвое, подпрыгивает, а в мозг бьет ворохом эмоций. — Ты не раб, Астарион, — голос Таврин доносится где-то очень далеко, но слышится слишком отчетливо. — Не дама в беде и не проститутка. Ты хищник, волею судеб выбравшийся с того света. И пора бы тебе это осознать.       И, не выдерживая такого наплыва эмоций, бледный эльф сгибается пополам, садясь на колени прямо под прибывающую волну. И даже окатившая с головы до пят волна не может скрыть накатывающей истерики. Но оно и не требуется.       Потому что впервые за две сотни лет вампир по-настоящему счастлив.