пока ты здесь, доверься мне

тяжелый свет неоновой ленты обдавал грязноватый зал с несколькими заскучавшими посетителями мрачным сиянием в лучших традициях старых фильмов. вечер четверга не часто радовал большим количеством народа и, как следствие, выручкой, но жаловаться было не на что. в подобном дряхлом городишке, где всюду читалось то, что он застрял в ушедшей эпохе, не достигнул развития в тех сферах, что могли бы заставить людей жить в пульсации настоящего города, настоящего призвания, а не покрываться мерным слоем пыли, было сложно жаловаться на то, что хоть какой-то из непременно полноватых владельцев подобных заведений смог пристроить тебя на сцену. поэтому вова держал язык за зубами, наслаждался даже дремавшими слушателями и продолжал со сладкой толикой отчаяния строчить песни про то, что его окружало. он жил в потрёпанной квартирке, наблюдал за шоссе по вечерам, за соседями с сомнительными целями на жизнь, за работягами, спешившими вдарить себя в утихающий ритм местности. он привык жить в этой серости и сырости, и в музыку он убегал, прятался за отрывистые строчки в черновиках, лишь бы скрыться от окружения, лишь бы не быть сожранным всеобщим застоем вокруг, лишь бы не повторить судьбы погрязших в этом сюрреализме знакомых и прохожих. он не знал, что сейчас происходит за гранями этой коробки, погрязшей в голубом, который совершенно не успокаивал, но ему нравилось представлять, что там – дождь. лёгкий, летний, такой настоящий, что впору разуваться и пробегаться по свежей траве во дворе, не боясь наткнуться на остатки стекла или бычки. подобные мысли приносили нужное освобождение, новую возможность юркнуть в укрытие подальше от всего окружающего безобразия. к сожалению, из сладких грёз всегда приходилось возвращаться. через несколько минут ему надо было быть на сцене. садиться за клавиши, которые, кажется, были старше него – с покоцками, неизменно грязноватые – задвигать свои песни о главном, о том, что каждый из них наверняка видит и представляет, но не позволяет себе наделить романтизмом, каплей приторности. о том, что разит его неисчерпанным инфантилизмом, детской нуждой в приукрашивании деталей, сглаживании углов, чтобы в действительности родилась прекрасная сказка, баллада о бессмертии, которая бы разила слишком привлекательным отчаянием. вова не переставая думал, что в этом его призвание – нести эту гнилую проповедь в массы. когда он поднимался на сцену, в баре было тихо. ему хотелось бы думать, что все смиренно замолкали ровно перед его восходом, который грезил о пролитии истины на этот мрак, но это был всего лишь обычный четверг. некому было устраивать слишком пьяные драки, некому было вопить о своих бреднях не слишком заинтересованной собеседнице, некому было на самом то деле слушать его. и не смотря ни на что, вовиным любимым вечером была пятница. по пятницам было легче представлять, что в этой разношёрстной толпе, в этих потерянных лицах можно действительно зацепить кого-то, кто решится впитать в себя его учению, его личную библию, а потом разнесёт её по городу, по свету, вместе с собой. иногда ему представлялось то, как какой-нибудь продюсер, обязательно рангом повыше, по странному стечению обстоятельств (наверное, он ехал по этой глуши на важную встречу, или ещё куда-нибудь, куда зовут подобных личностей, и у него непременно что-то ломалось в дорогом автомобиле) добирался до этого островка спокойствия, чтобы скоротать и без того длинную ночь, которую слишком жалко проводить в мотеле с перегоревшей вывеской посреди пустыря. и этот человек, в своём третьем десятке лет, в неподходящей одежде, разящий легким раздражением, должен был устроиться на своём месте под его заунывные мелодии, на которые он, безусловно, изначально не обратит внимание. но после двух стаканов виски или, может, скотча, ему захочется вслушаться в сквозящие по неону мотивы. и тогда то он осознает эту местность, всех людей вокруг, прозрит рентгеном, и в середине этой духоты, отдающей затхлостью, в этом неровном освещении увидит… его. дальше было как-то сумбурно, мечтания менялись от одного восхода к другому, утекая в туманность перед сладкими объятиями сна, но вова отчётливо видел себя в этом дорогущем автомобиле, катящему по карте бесконечности, к амбициям, большей сцене, записям и дискам, к тем дням, когда ему придётся прятаться за тёмными очками с брендовой подписью на дужках от всех настырных и покалеченных. наверное, он до сих пор был здесь и нёс свой крест, свою проповедь только ради свершения этой несуразности, которая, однако, была бы апофеозом его жизни. но в момент схождения на сцену все мечты уходили в задний край черепушки, оставляя блаженную пустоту. вова отдавался своему делу, действуя по отстроенной им самим тактике, которая успела запомнится до автоматизма, прикипеть к мышцам и костям всем своим естеством. в этот день, однако, всё было до странности по-другому. будто кто-то незримый передвинул устоявшиеся детали пазла, и вова не мог сказать, поставил ли он их на свои исконные места или просто переворотил картину в очередной непонятной обычному разуму последовательности. сетка мыслей не покидала всё пространство, напротив, она окутывала его, подзывала откинуться назад, облокотиться на её колкое туловище, сотканное из слишком сюрреалистичных фрагментов. это слегка нервировало, но не настолько, чтобы он не смог пройтись по всему тому, что он выполнял здесь не один вечер подряд. поэтому его руки мягко опустились на клавиши, а он наклонился к микрофону, вздохнув на грани слышимости. первая мелодия вырвалась из-под его рук волнительным аккомпанементом под его слегка хрипящий голос, и вова позволил себе подумать о том, что ему просто показалось, и его интуиция решила дать сбой по неясной да кого бы то ни было причине. но под конец исполнения он чувствовал себя глупцом. его руки, привыкшие быть его помощниками, привыкшие к слаженной работе, будто переключились на неизведанный им до этого режим, соскальзывая на ошибочные клавиши, зажимая совершенно не те аккорды, и, боже, это было хуже, чем прослушивание в местную школу, которое он проходил на заре своей юности. снисходя со сцены вова чувствовал себя медленно разъедающимся каплями горького стыда, которые уже давно не напоминали ему о своём существовании, и лёгкой тревогой, покалывающей его за кончики пальцев, слегка игриво и подстрекательно. ему не нравилось наличие стольких несоответствий, и он уже понимал, соединяя осмысленность с ощущениями и видением нутра, что в этот вечер должно пройти что-то. это что-то несло за собой крайнюю неожиданность, череду событий, которую он вряд ли сможет выбросить из памяти в ближайшее время, и вова заметно напрягся, думая, где же ещё на бессознательном уровне сможет отхватить свой кусочек позора. зря же он был таким жадным до всего, ведь если чем-то и накрывало – то сразу, бесконтрольным цунами, которое продолжало бушевать у него за шкиркой и обдавало внутренности жесткими ударами, вспышками встрясок. и иногда, признаться честно, в такие моменты, как этот, он это в себе искренне ненавидел. поэтому, ведомый желанием как можно скорее сбежать, спрятаться от опасности, он забивается в столик в углу и заказывает коктейль со сложным названием (который, однако, повторяет собой что-то из того пойла, что известно всему миру по броским или даже вульгарным словам) у криво накрашенной официантки. должно быть красилась впопыхах, в ванной с мигающими лампочками и нецензурными надписями по периметру зеркальца, думает вова, и видит сразу несколько развилок на тему той части прошлого, в которой эта девушка не успевает заняться этим чуть раньше. подобное знакомое его разуму действие слегка успокаивает, и прислоняется к трубочке он уже с возможностью нагнать напускное спокойствие. оно длится не долго. когда вова практически заканчивает анализировать то, что ему налили и любезно принесли (сколотая ножка у стакана, лёгкий химозный привкус от дешевизны выпивки и непонятное нечто на углу второй трубочки, спадающее набок от тяжести розовой мишуры), он скорее чувствует, чем замечает, как к его столу приближается чья-то высокая фигура. и ему отчаянно хочется думать, что это просто слегка разморённый выпивкой подросток, который в виду неопытности не может полноценно контролировать свои движения по направлению к совершенно другому месту. к сожалению, его желания в этот вечер остаются проигнорированными, потому что он замечает силуэт, окутанный свечением бара, будто скомканной аурой, нависающий прямо над ним. он поднимает взгляд и первым делом отмечает перед собой набор слишком странной для этого места одежды. подошедший оказывается высоким, особенно в относительном сравнении с ним, худым, и оттого каким-то нескладным, и вова откидывается на спинку стула, который предательски поскрипывает, пытаясь осмотреть мужчину взглядом «сверху», думая, что это может его защитить от любых последствий встречи. – привет, – раздаётся приглушённо, и вова не может полноценно разобраться в том, нравится ли ему хотя бы голос прохожего из-за пронзительных завываний недавно принятой к ним девчонки на фоне, – слышал твоё выступление… – меня не интересуют рекомендации или критика, – мигом выпаливает вова, надеясь отделаться от незнакомца, будто тот вдруг решит наругать, или посмеяться над ним, как над искренне непонимающим происходящее вокруг ребёнком, которого так легко загнать в угол. мужчина, однако, окинув его коротким вопросительным взглядом, и вычитав в нём непонятно откуда взявшуюся и противоречащую его предыдущей реплике снисходительность, позволяет себе отодвинуть стул напротив и аккуратно, будто невесомо, опуститься рядом. – я здесь не для того, чтобы раздавать советы, – мужчина выдавливает из себя слабую улыбку, и вова наконец замечает его руки, пальцы которых хватаются друг за друга, будто за спасительную соломинку, – я скорее заинтересован. вова непонятливо приподнимает брови, с неким нетерпением возвращаясь к стакану, из которого отпивает до половины в два больших глотка. горло, по непонятной причине, всё ещё сушит. сам он, по непонятным причинам, не вкидывается в крайнюю степень агрессии, которая обычно облепляет его прочным панцирем и даёт такое нужное ему спокойствие. незнакомец, по всё тем же непонятным причинам, вселяет в него слишком странную для этого вечера уверенность. – не могу это объяснить, но ты мне понравился, если так можно выразиться… здесь, – он неопределённо качает головой, будто в слоу мо, и вова продолжает всматриваться в силуэт напротив, стараясь не отмечать в нём приятные для себя детали и не обманываться тем настроением, которое нависает над их столиком мягкой дымкой, которая в его представлении собирается поглотить их ровно к концу разговора, – я лёша. – вова, – говорит он слегка приглушённо и бездумно кивает головой, пока в ней друг на друга прыгают-наседают мысли разного калибра бредовости о сакральных смыслах подобного разговора и его беспричинного спокойствия, – ты хочешь мне что-то предложить? лёша лишь выдаёт тихий смешок. вова всё же отмечает, что на вид, в этом странном месте, он даже кажется молодым, но что-то в его образе, подаче себя или, может, повадках, выдаёт то, что он старше на несколько лет. по непонятной причине он ловит себя на мысли о том, что это ему даже нравится, поэтому он спешит глотнуть из своего бокала ещё, не думая о том, что это приведёт к большей путанице в его мыслях. – знакомство считается? – мужчина, лёша, склоняет голову набок и делает непонятное движение рукой, будто в попытке постучать по ножке стакана, которого в итоге не оказывается на месте. вова всё сильнее запутывается в паутине причин и следствий, не понимая, почему с таким разящим полем скованности и непонятливости лёша вдруг решил устроить всё сам, не завлекая его куда-то к себе мягкими улыбками или, может, приглашением с выпивкой от назойливой официантки. – считается, – выпаливает вова и даже не понимает, что говорить дальше. останавливается на том, чтобы о таком даже не думать. – тогда, – лёша осматривается, будто в резком приливе паранойи, коротко сдвигает брови и наконец приподнимается со стула, делая неопределённый взмах рукой, – может прогуляемся? вова, не долго думая, кивает болванчиком и резко встаёт со своего места, отодвигая практически пустой бокал ближе к краю стола. они как-то сумбурно выходят из помещения, под тишину между сменой певчиков, и только на улице младший понимает, что наконец-то может сделать полноценный вдох. небо светит сеткой неизведанных созвездий, где-то вдали, на шоссе, шумят редкие автомобили, и вова скорее по привычке достаёт сигарету из практически пустой пачки в переднем кармане. он чувствует на себе вязкий взгляд лёши, под которым поджигает сигарету и делает первые затяжки, после которых, наконец, может взглянуть на него в ответ. в свете вывески и ночи лёша выглядит по-странному притягательно. в нём всё выдаёт то, что он никак не вяжется с этим местом, будто случайно нанесённая на кропотливый рисунок клякса, но это скорее притягивает и делает затянувшееся молчание интереснее в своей напряжённости. вова не думает предложить спутнику покурить, будто чувствует, что это совершенно не его, но сам пыхтит так, будто сигареты действительно смогут успокоить его внутренности до состояния размерного штиля. – ты недавно переехал? – решается начать вова, действуя из неизменного интереса. он никогда не замечал этого парня в баре раньше, хотя оставляет место для мысли о том, что это, возможно, слегка двинутый фанатик, который успешно убегал под конец его выступлений, не давая возможности высмотреть своё присутствие. – я здесь проездом, – почему-то в пол силы выдаёт лёша, – возвращаюсь с конференции и решил, что было бы неплохо заночевать где-то, где есть кровать и можно ознакомиться с местной жизнью, – он затихает на несколько секунд, а потом, будто одумавшись, продолжает, – всегда было интересно, как живут в подобном ритме. – хреново, – с тихой усмешкой отвечает вова, – здесь ни жизни, ни ритма. – по бару не скажешь, – легко выдаёт лёша и как-то слишком кропотливо всматривается в его глаза, – мне понравилось то, что ты пел. записываешься? – если бы… – тихо отвечает вова, вновь улетая в мир приторных мечт, но лишь на доли секунды, не собираясь терять собеседника, который невольно кажется ему всё более интересным, – мне бы на жизнь до её конца собрать. просто повезло, что смог здесь устроиться. – понятно, – отзывается мужчина и предательски замолкает. он будто ждёт, когда вова наконец докурит, и ровно в тот момент, когда он скидывает бычок на асфальт, продолжает разговор, – не против прогуляться? покажешь окрестности, например. семенюк тупит в землю, а потом резво сходит с места, будто выхватывая из чужих слов порыв для обнаружения второго дыхания, и уже возле дороги оборачивается назад, призывая лёшу коротким махом руки. – покажу тебе калифорнию, детка, – а после фразы смеётся ёмко и гулко, разрезая прохладный воздух, и смех его подхватывают, и вова в чужом голосе невольно находит новые интонации, которые по рёбрам мажут как-то мягко и успокаивающе. семенюк предпочитает сваливать всё на опьянение, легко гудящее по его вискам. поэтому он вновь доверяется своему чутью, тычется в новую возможность слепым котёнком, и тянет мужчину за запястье, уносит в стереоскопию из развилок, в иллюзорность давно знакомых ему закутков, хранящих слишком родное в его глазах, и в бесчестную красоту города, который он готовится просветить.