Мечта

Ночь. За окном, в медно-желтоватом свете фонаря, пролетают хлопья белого снега, стремительно падая вниз, к земле, укрывая её толстым пуховым одеялом. Где-то там же гулко выл ветер, рыская по улицам, в поисках припозднившегося прохожего, чтобы проникнуть сквозь раскрывшиеся полы пальто, под не плотно завязаный шарф. Коснуться своим ледяным крылом хоть какой-то частички тела, упрятанной под одежду, что тут же похолодеет, покроется мурашками, и, в лучшем случае, просто будет немного болеть позже. Безмолвно за этой «охотой» на запоздалых зевак наблюдали тяжело висящие в небесах тучи. Чёрно-серые, мрачные, будто надзиратели нависли они над городом, бесконечно роняя снег, видимо, стремясь засыпать им всё и каждого. За этой ночной картиной, тихо стоя у подоконника в тёмной кухне, зажав рот ладонью, стоял РСФСР, держа наклонённую лейку у небольшого кустика фиалок, стоявшим на самом краю. Последнее не политое сегодня растение… И как только мальчик мог забыть? Пусть день был сумбурным и не простым. Двойка по немецкому языку за не выученное стихотворение, постоянный туман в голове, от которого хочется прилечь на парту и сладко задремать, и, конечно, прогулка без шапки от школы до дома, так как сестра где-то потеряла, а может быть забыла, свою шапочку. Ещё и в сугроб упал, снег в ботинки и под куртку набрал… Но как можно было забыть про цветы? А главное вспомнить об этом посреди ночи, сквозь очень поверхностный сон! Мальчик отставил лейку в угол подоконника, устало прикрыв сонные глаза, покрепче зажав рот рукой, чувствуя безумное желание вдохнуть побольше воздуха, до самого упора в лёгких, до боли в груди. Будто если этого не сделать, мальчишка задохнётся. Но вместо глубокого выдоха, следует громкий кашель, после которого вновь хочется вдохнуть, как можно больше воздуха, только для того, чтобы вновь согнуться в приступе кашля, дерущем сухое горло острыми когтями… Последний «приступ» вырвался даже сквозь руку, разлетевшись по коридору и, наверное, долетев до самых комнат, где спали братья, сёстры и папа. После чего, стоит мальчику сглотнуть, в высохшем горле, словно толстыми швейными иглами, больно колют с двух сторон. Ребёнок быстро подходит к небольшой плите, где стоял чайник с ещё горячей водой, оставшейся после ужина. Чтобы достать чашку из верхних шкафов, приходится приподняться на мысках, запустив руку в тёмные недры, откуда, не без поиска на ощупь, находится небольшая чашка. Правда доставать её РСФСР приходится аккуратно, двумя руками, чтобы не уронить и не перебудить в доме всех окончательно. Голова была тяжёлой и сонной, от того и руки плохо слушались. Чайник, не такой уж и лёгкий, тоже приходится наклонять двумя руками, не поднимая над плитой. Взяв чашку ребёнок сделал несколько жадных глотков тёплой воды, от которых снова закололи крупные иглы в горле, с каждым разом слабее и слабее, постепенно, будто бы полностью, хоть и мучительно медленно, покинув плоть. Отняв чашку от губ, маленькая республика поставил её на столешницу, уже собираясь подтянуться к мойке. Как вдруг, где-то в коридоре, послышалось тяжёлое шарканье тапочек по полу, заставившее мальчика обернуться. В дверном проёме возник силуэт. Высокий, почти до самого верха, широкоплечий, с немного взъерошенными волосами, на РСФСР смотрел отец. — Ты почему не спишь? — хрипловатым после сна голосом спросил коммунист, пройдя немного вглубь кухни, к ребёнку, остановившись на растоянии вытянутой руки, чтоб можно было рассмотреть хотя бы некоторые черты лица сына в темноте. — Я… — таким же хриплым голосом сказал РСФСР, ужаснувшись его звучанию, что выдали в тот же миг раскрывшиеся шире от смятения глаза, — Воду пью… Папа, тем временем, мельком взглянул на настенные часы, над проёмом. — В половину второго ночи, РСФСР? Ещё и кашляя, — проронил Союз, наклоняясь к ребёнку поближе. Обыкновенно ярко-красная, с синей вертикальной полосой, кожа сейчас была бледноватой, походя на розовую. Потемневшие от отсутствия освещения глаза, ещё утром ясные, как чистое небо, были затянуты лёгкой дымкой и смотрели в пустоту. Нахмурившись от предположения, коммунист аккуратно уложил одну массивную ладонь на плечо ребёнка, другой прикоснувшись к его лбу. Ощутив жар, мужчина уже хотел отпустить ребёнка и отправить к себе в комнату, как вдруг мальчик схватил его за запястье рукой, прикрыв глаза. Прохладная ладонь так приятно собирала жар и туман из головы, что даже прояснились некоторые мысли… — РСФСР, — уже шёпотом произнёс отец, проведя большим пальцем по непослушным детским волосам, — Иди в мою комнату и померь температуру. Градусник ты знаешь где. От мальчишки последовал только тихий кивок, после которого ребёнок, шаткой походкой, провожаемый отцовским взглядом, исчез в темноте коридора. По пути в отцовскую комнату РСФСР прихватил градусник из аптечки, крепко сжав его в ручке, открывая дверь. Отцовская комната, самая закрытая для детей в этом доме. Не любил папа, когда кто-то приходил сюда, очень не любил… Светлые стены и паркетный пол, выложенный «ёлочкой», большой тёмный трёхстворчатый шкаф в дальнем правом углу, на средней створке которого было зеркало, небольшой коммод в левом ближнем уголке, и узкая железная кровать, в дальнем левом углу, которая сейчас была не заправлена — вот и всё аскетичное убранство комнаты, куда детей пускали очень не часто. Понятия не имея, куда себя деть, РСФСР тихонько сжал градусник под тёплым свитером, подойдя к окну, на левой стене, присловшись к углу холодного бетона головой, закрыв глаза. Прохладный камень прекрасно забирал излишний жар, от чего и голова становилась не такой тяжёлой, особенно с прикрытыми глазами. Только всё равно висел какой-то туман, густой, непроглядный и плотный, в котором терялись все зачатки хоть каких-то размышлений. А что с его растениями? А что, собственно, с ним? Заболел? А идти ли завтра в школу? Нет, все попытки дать самому себе ответ на этот вопрос вытекали в одно — ход суждения медленно растворялся в этой самой дымке, что, как ядовитое облако, окутывала его и висело плотной завесой, тихо шепча: «Спать… Иди спать…» — РСФСР, — вырвала мальчика из сладкой полудрёмы отцовская ладонь на плече, в которую только проснувшийся ребёнок вложил градусник, продолжив смотреть на один и тот же пейзаж за окном — снег и только. Позади слышится тихий выдох, и ладонь СССР с детского плеча поднимается к голове сына, поглаживая алые волосы мальчишки: — Уголёк ты, РСФСР. — М? — переспросил ребёнок, открыв глаза, до которого, через эту дымку, не сразу дошла суть. В комнате всё казалось далёким, кружащимся и едва-ли видным… А не голова ли кружится? — Температура у тебя, сын, — повторил отец, видя, как мальчика слегка пошатывает, от чего мальчишка взялся за край подоконника. Оглядев комнату и часть коридора из открытой двери, СССР вновь смотрит на ребёнка. Больной, температура под сорок, на ногах кое-как стоит, даже за подоконник схватился… Куда только его деть? К остальным? И потом всех, в том числе совсем маленького ребёнка, лечить, просыпаясь всей семьёй от истошного плача по ночам? Нет уж. Оставить у себя… Взгляд вновь обратился к узкой железной кровати, где Союз, один или с совсем маленьким ребёнком, ещё мог бы спать, во втором случае потеснившись на самом краю. Но РСФСР уже не маленький. — Ложись-ка ты спать, мальчик мой, — вздохнул отец, проведя ладонью по детским волосам, от чего мальчонка только тихо кивает, отпуская подоконник и уже собираясь идти к двери, однако папина рука аккуратно тянет его обратно. — Нет, здесь, — от чего РСФСР, глубоко в душе, удивился, так как внешне это сделать сил уже не было. Папа никогда не давал спать рядом с собой, разве что в очень далёком детстве. Однако спрашивать нет сил. Туман в голове всё густел, кажется, переползая на глаза. А может это были и ресницы, от налившихся свинцом век, тянущимися вниз, и закрывшимися окончательно, стоит мальчику оказаться под тёплым одеялом и на мягкой подушке. Тело моментально становится легче, а плотный туман пробивает яркий луч света, коим, в почти что уснувшем сознании, являлась мысль: «Всё ли я полил?»

***

Белый свет холодного солнца, спрятавшегося за потолком белых плотных облаков, вернулся в город, ярко светя в окна жилых домов. Тем, кто не закрылся от него шторами, сладко спать в тёплой и мягкой постели не приходится. Бездушно-холодное сияние пробивается даже сквозь веки, заставляя недовольно повертеться на кровати, в поисках более удобного положения, и всё-таки, не найдя его, подняться, начав новый день. Не обошёл стороной этот свет и больного РСФСР, который, покрутившись на кровати, пряча лицо в одеяло или подушку, всё же нехотя открыл глаза. Яркий свет тут же неприятно резанул по больным, не отдохнувшим за ночь, двум льдинкам, от чего мальчишка вяло закрыл их ладонью, отворачиваясь от окна, к остальной комнате. Выходит, папа действительно оставил его у себя на ночь, чтобы другие дети не заболели. А сам, наверное, опять или работал до утра, или спал в кабинете. Удивительная, для ещё юного РСФСР, папина способность спать, где угодно, и сколько придётся, и при этом всегда, как казалось ребёнку, высыпаться. Уж сколько себя помнил мальчик, папа всегда так мог. Долго и старательно заполнять какие-то листы, с кучей непонятного текста, от раннего утра до поздней ночи, пока рука не перестанет держать перьевую ручку. Тогда папа, отложив работу немного к краю, откидывался на спинку кресла, прикрывая глаза и, кажется, будто бы замирая в таком состоянии на десять, может быть, пятнадцать минут. Без какого-либо будильника мужчина открывал глаза, с тяжёлым вздохом, продолжал читать и заполнять бесчисленные, как иногда казалось, листы… Конечно, папа ведь строит светлое коммунистическое будущее во враждебном капиталистическом мире… «А я пока строю свой маленький цветочный подоконник,» — подумал мальчик, откинув по-особенному тёплое, в отличии от собственного, папино одеяло, вставая на холодный пол. Однако, стоит только подняться, как в затылок что-то мягко «ударяет», от чего комната перед глазами вновь начинает немного «плыть», а переставлять ноги к двери становится затруднительно. Как бы не свалиться на пол, да так и остаться здесь, пока силы не появятся или кто-то из школы не придёт, а быть это может не скоро… Сёстры вернуться из музыкальной школы только к вечеру, младший брат, наверное, будет гулять с друзьями, пока руки не побелеют от холода, а папа тем более вернётся не скоро. Преодолев тёмный коридор, РСФСР тихонько заглянул в пустую кухню, заметив на пустом столе маленькую белую записку, которую немедленно подобрал, мельком пробежав глазами по тексту. Коротко она гласила: градусник и таблетки в аптечке, пить больше воды, не откладывать в долгий ящик уроки. «Вечером, наверное, придёт…» — подумал ребёнок, откладывая записку обратно на стол, обратив взор на часы, над дверным проёмом, которые показывали десять утра. «Десять… Значит, дома я ещё четыре или шесть часов один,» — подумал мальчик, переведя взгляд к своим зелёным растениям на подоконнике, решительно не изменившимся за прошедшую ночь. Не пожелтели, листья её опустили, бегать по кухне не научились. Как сидели зелёные и пушистые в горшках, так и остались. «И пить не хотят?» — всё беспокоился больной, подходя к так горячо опекаемым растениям, поглядывая на землю и, мельком, в окно, где с прошлой ночи тоже решительно ничего не поменялось. Или, постойте… Кроме того, что прекратился снегопад, во дворе дома, на большом дереве, росшим недалеко от подъезда, кто-то повесил небольшую кормушку для птиц. Обычный деревянный ящичек, из которого вырезали стенки и верх, сделав из них крышу. Вдруг, откуда-то с верхних веток дерева, коричневой молнией слетела вниз маленькая птичка, приземлившись аккурат на край кормушки, от чего та, вместе с веткой, легонько пошатнулась, и маленький силуэт принялся быстро клевать её содержимое. «Вот и первый…» — подумал мальчик, вновь опустив глаза к растениям. Чем себя занять, когда болеешь? Вопрос занятный. Выбежать на улицу играть не было ни сил, из-за почти постоянной головной боли и ощущения ваты, вместо ног, ни желания, так как соседи обязательно потом расскажут папе, а он точно будет ругаться… Рассматривать растения по часу, каждый листик и прожилку, вскоре надоело, а чтение книг, хоть и разбавляло день, но виски от этого наливались свинцом, а глаза начинали будто бы гореть огнём. Безусловно, отложив на время книгу, можно было спокойно отдохнуть, прикрыв глаза, и вновь продолжить чтение. Только недомогание при этом вновь возвращалось… И от домашней работы больного никто не освобождал, как говорилось в записке. И если с большинством предметов у юного РСФСР не возникало проблем, поскольку те изучались мальчиком, пусть не так глубоко, как биология, однако прилежно… То с немецким языком всё было иначе, представляющимся непроходимыми лесными дебрями, где деревьями были правила, так и норовящими хлестнуть по глазам ветками, чтобы заплутавший человек бродил там вечность. От того приходилось долго читать учебник, зубря каждое слово, что, стоило только отложить книгу, тут же вылетало из головы. А если и возвращалось обратно — то очень неохотно и ненадолго, от чего и понятней предмет не становился. Да и голова вскоре болеть начинала… От того мальчишка и отложил ненавистный учебник «на пять минут», решив немного подремать.

***

За окном начинало темнеть, когда мальчишка с трудом разлепил глаза, потирая их ладонями, прогоняя остатки сна. «Как обычно…» — подумал РСФСР, уставившись мало осознанным взглядом в окно, на потемневшие свинцовое небо и тяжёлые тучи, — «Ляжешь на пять минуточек… И пройдёт несколько часов!» Может быть, проспать бы удалось и больше, если бы не звук пианино из другой комнаты, причём, удивительно странный. Вместо горячо любимых сёстрами воздушных и радостных произведений, лившаяся из инструмента мелодия веяла тоской… «Странно, на Белку не похоже… Да и рано, их гораздо позже отпускают…» — свесил ноги с кровати русский, наспех надев тапочки и, как можно бесшумнее, выскользнул из комнаты, крадясь по коридору. Пианино, на памяти самого РСФСР, в этой квартире было всегда, и до недавнего времени простаивало без дела. Инструмент громоздкий, чёрный, блестящий, с резьбой на лицевой части и двумя металлическими подсвечниками по краям… Папа играл очень редко тогда, предпочитая и не открывать крышку. И только после начала музыкальной школы для младших сестёр РСФСР инструмент ожил, наполнив комнаты не самыми приятным, но всё же звуками, иногда складывающиеся в что-то милое. Но заглянув в комнатку, мальчик увидел отнюдь не одну из сестричек и даже не отца. Перед инструментом стоял сводный брат — ГДР. Мальчишка высокий, худой, как палка, с вечно уложенными чёрными волосами и будто бы всегда испуганными голубыми глазками. В школьных брюках, сером домашнем свитере (так как он всегда мёрз зимой), и тапочках, он аккуратно прикасался к сливочно-белым клавишам инструмента, перебирая их, делая неприлично долгие паузы. Как зачарованный рассматривал каждую, периодически бросая взгляд на пустой пюпитр, пока… — Апчхи! — раздалось возле двери, от чего немец вздрогнул, оторвав руки от инструмента, словно клавиши обожгли его, и перевёл взгляд к больному, который застыл в дверях, закрывая рот ладонью. — Извини… — только и смог пролепетать русский, отводя от лица руку, проходя в комнату к ошарашенному немцу. — Ничего, — попытался успокоить его ГДР, отдёргивая рукава свитера, аккуратно закрывая крышку инструмента, — Как ты спал? — Хорошо, — в этот момент и предательская зевота решила напасть, — Выспался… А в школе как? И, что за мелодия? — В школе всё хорошо, — сказал немец, подходя к братишке поближе, — А мелодия это старая колыбельная. Рука ГДР, тонкая и костлявая, легла на лоб младшего, ощутив лёгкий жар. Мда, болеет «братец». Впрочем, РСФСР мягко отвёл ладонь старшего от себя, уже собираясь сказать, что с ним всё хорошо и скоро он будет здоров, как вдруг: — Папа сказал, что ты проблемы с немецким языком имеешь. И попросил мне, помочь тебе. — Меня, ГДР, — поправил старшего РСФСР и грустно опустил голову. Коту под хвост его два часа сидения за учебником, и, вероятно, ещё час сидения с этим немцем… Ещё раз взглянув на инструмент, который недавно пел свою тоскливую песню, русский совсем без прежнего бодрого настроения только кивнул в сторону двери, как бы говоря: «Пойдём». И поплёлся в сторону кухни, предварительно заглянув в отцовскую спальню за учебником, который потом отдал в руки ГДР. — Так, что именно не понимаешь ты? — пролистал несколько страниц книги старший, пока РСФСР наливал из чайника тёплую воду, всё поглядывая в окно. Птицы активно клевали что-то из кормушки, причём самые разные: яркие синички, невзрачные воробьи и серые вороны… Вот бы поближе рассмотреть… А не сидеть над этим языком, который… Нет. Всё-таки пригодится. — Как построить предложение… — прохрипел мальчишка, делая глоток горячей воды, стремясь смыть противную холодную жабу, которая будто бы уселась на связках, — И чтение не очень… — То есть, со словарным запасом всё хорошо? — поинтересовался ГДР, следя за взглядом братишки. В окно, откуда была видна кормушка с птицами. Взгляд немца скользнул по растениям на подоконнике и вернулся к учебнику, а улыбка от пришедшей идеи разошлась по губам. — Да, — ответил младший, подходя к столу, присаживаясь напротив сводного брата, без особой надежды складывая руки перед собой. Однако ГДР отложил книгу в сторону, смотря в глаза братишки очень даже уверенно. Уж если восточному немцу удалось выучить русский, почему не сработает наоборот? — РСФСР, как в биологии, также подлежит в немецком языке всё правилам и структуре… — начал старший… Младший не сразу заметил, в какой момент обычно непонятные правила сложились в единую цепочку, ясную и даже простую… В какой именно момент все те непроходимые дебри расступились перед ним, открыв видимую тропинку… Конечно, не без коряг на пути, не без ям и кочек, но уже хоть какая-то видимая тропинка в этом лесу… Как пролетел час, может два… Нет, всё это прошло как-то незаметно. Незаметно подкрался вечер, когда все вернулись домой. Мимо пролетел ужин, и только перед сном, в который так клонило под теплым одеялом, на миг, в голове задержалось: «А что же всё-таки с той кормушкой?»

***

Болезнь совсем недолго мучила РСФСР. Как обычно, прошла чуть больше чем за неделю, исчезнув… Почти без следа. Не считая строгих выговоров от отца, за отсутствие шапки и наконец-то заслуженных четвёрок по немецкому языку. Как сейчас. Уроки закончились, на улице стоял морозный день. Небо было затянуто белыми тучами, а под ногами в теплых ботинках хрустит свежевыпавший белый снег. За спиной тяжёлый портфель, с новыми знаниями и оценками, резко выделяющийся на теплом зимнем пальто. Головы греют шапки-ушанки… И, кажется, вовсе не холодно, если б мороз ещё не кусал щёки. — ГДР, ну ты видел? Видел? — всё не унимался РСФСР, ярко улыбаясь, идя быстрым и слегка пружинящим шагом от переполнявшей его радости. — Я видел, Росс, — в очередной раз со спокойной улыбкой отвечал ему старший, уже который раз… Ему бы так радоваться четвёрке по немецкому. Мимо проплывали знакомые дома, укрытые снегом деревья и большие сугробы, пока не показался вроде бы такой же, но вместе с тем единственный, родной дом. Который можно узнать из тысячи подобных ему. Показался знакомый двор с маленьким проездом, за которым сразу же небольшая площадка, под раскидистыми ветвями старого дерева. На одном из которых и висела кормушка, ставшая предметом интереса, наблюдения и «экспериментов» двух республик. Ещё будучи больным РСФСР, отыскав несколько книжек про птиц в папином кабинете, внимательно читал, после чего наступало время маленького «личного опыта». Каждый вечер сводному брату отдавали «еду для птичек», чтобы утром она оказалась в кормушке. А младшему оставалось наблюдать за тем, как постепенно птицы собираются к нужному времени, и что происходит между маленькими и большими пташками. Какие драки порой случались, об участниках которых мальчишка снова читал в книжках. Как только не посмеивались младшие сестрички! «Перья отрастут, да курлыкать начнёшь!» — смеялась старшая. Но да пусть! А вечером снова шли обсуждения нового с ГДР, внезапно поддержавшим затею братишки. — Росс, — обратился к младшему немец, остановившись в нескольких метрах от подъезда, щуря голубые глаза, силясь разглядеть странное чёрно-жёлтое пятно на белом снегу, — Я плохо вижу. Посмотри, там есть странное пятно. Взглянув на небольшой сугроб снега около площадки, РСФСР разглядел то пятнышко. Относительно небольшое, с ладошку размером, но уж больно странно оно выглядело. Раскидистое и чем-то похожее на живое существо. — Погоди-ка, — внезапно осенило русского, который перешёл через дорогу, к тому самому сугробу, надеясь, что догадка его будет ошибочна и это просто грязный снег. Но нет. В объятиях снега, раскинув неподвижные серые крылышки, распушив такой же хвостик, лежала синичка. Тонкие лапки были подняты вверх, а маленькая чёрная головка откинута назад. «Ужас… Замёрзла, бедняжка,» — подумал мальчишка, наклоняясь к неподвижному тельцу, бережно поднимая замёрзшую птичку. В душе горячо надеясь, что птичка не погибла. Прислонив палец в рукавичке к маленькой грудке, едва-ли касаясь её, мальчик почувствовал, как слабо поднимается и опадает грудка, будто с каждым выдохом жизнь покидает птичку… Расстегнув пару верхних пуговиц тёплого пальто, РСФСР убрал пострадавшую под теплую ткань, поспешив обратно к брату, который с лёгким недоумением посмотрел на спрятанную под пальто руку, открывая дверь в подъезд. — Там синичка замёрзла… Живая ещё… — пояснил русский, исчезнув в темноте, а за ним и брат. — Ты хочешь попробовать её спасать? — поинтересовался немец, когда они поднимались по лестнице на нужный этаж, правда ответ он получил уже у двери: — Спасти, ГДР. Да. Она ведь тоже живая… — открыл дверь в квартиру РСФСР, аккуратно достав птичку из-под тёплого пальто, уложив её на небольшую тумбочку. — Тоже жить хочет… А на улице холодно… И голодно, — уже больше сам с собой говорил мальчик, вешая пальто и шапку на вешалку, оставив ботинки и портфель стоять там. Сейчас надо отогреть птичку… — ГДР, возьми, пожалуйста, дуршлаг в комнату, — взял холодное тельце в ладони РСФСР, уходя в комнату, слыша в ответ только: «Угу». Захватив по пути старые газеты, мальчик быстро направился в комнату, к батарее под окном, как раз между кроватями. Присев на колени, положив несколько листов газеты недалеко от чугунной конструкции, РСФСР уложил на них пострадавшую, пока что, так и не очнувшуюся. Лапки всё так же торчат, крылышки не шевелятся… — Как она? — возник за спиной немец, держа в руках найденный предмет кухонной утвари и маленькую плоскую баночку воды. — Да никак… Эх… — взял у брата нужные вещи русский, ставя баночку с водой рядом с тельцем птички, а дуршлагом накрывая, делая импровизированную клетку. — Тогда пусть она согревается. Пойдём, РСФСР, — положил руку на плечо братика ГДР, будто пытаясь как-то успокоить или утешить, что всё будет хорошо, она обязательно оклемается… — Да, пойдём… — вздохнул русский, поднимаясь с колен, последний раз взглянув на несчастную пернатую, прежде чем покинуть комнату сразу за немцем. Может… Оно и к лучшему. Они ведь только пришли из школы. Надо бы, хотя бы попить чай и сделать уроки на завтра, пока сёстры не вернулись из музыкальной школы, а папа с работы, так как потом времени уже не будет… Чайник медленно закипал на плите, пока РСФСР деловито поливал своих зелëных подопечных, а ГДР в другой комнате перебирал клавиши. Снова и снова наигрывая спокойную, совершенно простую мелодию. И так, пока чайник не засвистел на плите. — Папа играл эту мелодию часто вечером, когда у него было настроение… — прошептал ГДР так, словно их могли услышать, делая маленький глоток тёплого свежего чая, когда мальчишки собрались на кухне. — Папа, который… — решил уточнить РСФСР, но даже не успел договорить. — Нет. Не товарищ СССР… — взгляд немца уставился куда-то между мальчиками, смотря сквозь стол, сквозь материальный мир и минувшие годы. Словно пытаясь увидеть воспоминание, что выцвело под беспощадным светом новых событий… Силуэт того, о ком так не вовремя решил поговорить младший… Уж судя по любопытному блеску в глазах. — ГДР, — ладони немца накрыли руки братишки, — Ты… Если не хочешь, можешь не говорить. Глазки русского горели искренним интересом, из-за чего такого немец так резко притих, приуныл и задумался… Может, скучает? Или… Не хочет вспоминать? От того и осёкся РСФСР, решив приврать брату, но глаза… Как зеркало души, в котором промелькнула эта тень интереса! — Благодарю, — вздохнул восточный, опустив голову, теперь прикрывая глаза, расплываясь в странной улыбке. Тоскливой, какая бывает при мыслях о чём-то тёплом, но потерянном и настолько далёком, что грустить из-за этого уже и нельзя… Остаётся только смаковать остатки воспоминаний. Съест ведь его братишка этим взглядом, полным интереса. — После выступлений приезжал он всегда уставшим домой… Мы не навещали его, пока он не отдохнёт. Он становился всегда очень раздражительным, когда в этот момент подойти к нему… Кхм, если. Но после отдыха, если, — немец снова осёкся, — когда он рисовал или на маленьком пианино играл к нему можно было подойти. Мой брат проводил много времени с ним, поэтому приходил в основном я. Тогда играл отец эту старую мелодию… Ненадолго повисла тишина, которую ничто не нарушало. Только руки младшего слегка сжимали холодные ладони немца, а взгляд беспорядочно скользил то по столу, то по лицу восточного. Прежде никогда он о своём прошлом не заикался, только если в самом начале проживания здесь и то, только с отцом наедине. По крайней мере, что-то похожее на имя родного отца немца в их речи всплывало несколько раз. А сегодня… — ГДР, — прервал неуютную, давящую тишину РСФСР, поднимая на слегка оживившегося брата глаза. — Я хотел сказать «спасибо». Ты очень помог мне, когда я болел… Немецкий язык, птицы… Ты был рядом… И… Я понимаю, что ты живëшь с нами не так давно, твоë прошлое тебя до сих пор тревожит. Но… Руки русского аккуратно сжали ладони немца, мягко потянув ГДР к русскому. Так им будет проще справиться с этим. — Теперь я хочу попробовать помочь тебе… Если ты можешь, скажи, что тебя тревожит, братишка? Немец молчал. Молчал и смотрел на руки РСФСР пустым взглядом, словно в сплетении ладоней он видел что-то другое — своë прошлое, быть может. Тонкие, бескровные губы дрожали, молочно-белые зубы то и дело кусали их, сдирая кусочки кожи… И даже его руки трясло, быть может, не будь РСФСР, пальцы сводного брата быстро стучали бы по столу. Словно мальчишка вспоминал о кошмаре. — Р… Р… Брат… — наконец-то выговорил мальчишка, — Я в порядке… — Ты дрожишь, — не говоря ни слова более обнял его русский, насколько хватало сил… Недолгая тишина, даже без попытки сопротивляться. Бесполезно: худенький немец против пусть и ослабленного простудой, но крепкого русского — курам на смех.        — РСФСР… Я рад, что ты мой брат и хочешь помочь… Но… Я просто должен оставить… его… В прошлом. Понимать? Он был страшным человеком… Жестоким… Он бил нас… Он давал не еду… И страшно кричал за наши проступки… Его собака кусала нас… — тонкие, как спички, руки медленно поползли по спине РСФСР, — Он говорил нас, что один из нас ошибка… Возможность сделаю ошибку. Младший… Это был я… И когда он… Ушëл, вздохнуть мы спокойно… Ненадолго… Сейчас знаю я не, где и как мой брат… Всë ли с ним хорошо… Я не видеть его… Нигде… даже на фото нет… «Эх, русский тебе учить и учить…» — промелькнула в голове РСФСР мысль, оставшись благополучно там. — Но я рад… Что у меня есть ты… Папа… УССР и БССР… И КССР… Теперь… Вы моя семья… И я рад, что вы позволили меня войти в эту семью… — совсем тихо проронил немец, ссутулившись и сгорбившись на плече младшего. — А я рад, что у нас появился такой братишка… — вполголоса прошептал русский, прикрывая глаза, — А твой отец, он… Он в прошлом… Там пусть и остаëтся… Он уже тебя не достанет, ГДР. Совсем. Пусть тянет руки из могилы сколько угодно, не достанет! Папа тебя защитит… И с братишкой ты тоже встретишься в будущем! Только, время нужно… Когда-нибудь, но вы точно увидитесь… — Угу… — тихо шепнул немец и снова на кухне повисла тишина. Уже спокойная… Не такая давящая… Но не долгая. Тук. Тук-тук. Странный звук, будто кто-то тащил алюминиевую кастрюлю по полу, вверх дном, донёсся из детской. — А вот птичка проснулась, — усмехнулся РСФСР, отпустив сводного брата из объятия, — Пойдём посмотрим! После чего едва-ли не потащил немца в комнату, где, слабо, но двигался дуршлаг, будто его и правда хорошенько подпинывали изнутри, при этом неистово шипя. Подойдя к месту заточения птички, мальчишки попытались заглянуть внутрь через маленькие дырки. В темноте мелькало маленькое тельце птички, вполне активной и живой, ещё и бьющейся за свою жизнь с металлом… Однако теперь послышался звук открытия замка из прихожей… Лёгкий скрип двери и тяжёлые шаги… Братья взволнованно переглянулись, перестав дышать на миг, ведь кто мог прийти так рано?! Сёстры до самого вечера в музыкальной школе, совсем маленький брат не мог сам прийти, а вот папа… Хоть он и всегда работает допоздна, но судя по шагам, уставшему вздоху… — Дети, вы дома? — послышался папин голос, а синица снова попыталась перевернуть дуршлаг, как-то вырваться из-под него. — Тихо… — прошептал ГДР, отпустив утварь, выходя из комнаты в коридор. Действительно, в прихожей стоял отец, в неизменном, уж сколько себя помнил мальчик, тёплом сером пальто, ушанке, с поднятыми ушами и высоких сапогах. Рядом стоял кожаный дипломат, может быть с документами. — Я и РСФСР дома, папа, — произнёс мальчишка, отведя руки за спину. — Отлично. Как раз вы двое мне и нужны, чуть позже, — повесил своё пальто в шкаф коммунист, отправляя туда же и шапку, когда сын, бросив беглый взгляд на дверь, спросил притихшим голосом: — Папа, а ты домой совсем или…? — Совсем, — отрезал коммунист, после чего в детской раздался прерывистый скрип старой двери, петли которой жалобно стонали. Всё бы ничего, только в детской дверей, кроме шкафа, не было, да и те не скрипели. А полы, если бы этот звук можно было принять за старые половицы, тем более не могли его издать. Звук повторился несколько раз, стихая до шипения и снова становясь громким скрипом. — ГДР, — тут же нахмурился отец, окончательно оставив уличную одежду в шкафу, неспеша подходя к сыну, — Что это? Кажется, мальчик стал немного ниже ростом, отходя назад, к двери. Внутри всё сжалось от волнения, ведь папа точно будет ругаться… Кого они опять притащили домой? Сначала одни приносят котёнка, другие, на том спасибо, приносят щенка, а сейчас кто? — Птица… — только и смог пролепетать ребёнок, когда крупная ладонь, пусть и довольно аккуратно, отодвинула мальчика от двери, дав коммунисту пройти внутрь, тихо повторяя: — Птица, говоришь… Впрочем, ничего нового отцу не открылось. Те же кровати, те же стены, только РСФСР тихонько стоит у окошка, держа в прижатых к телу руках яростно протестующую птицу, шипящую и пытающуюся укусить мальчишку. — Добрый вечер, папа… — неловко улыбнулся русский, пока птица ненадолго затихла, выбившись из сил, — А мы синичку с ГДР согрели… — Вижу, — сложил руки на груди отец, пройдя к сторону сына, рассматривая маленькую птичку в его руках, крепко сжатую пальцами, — Но теперь её надо отпустить, РСФСР. Крупная ладонь отца аккуратно накрыла ладошки ребёнка, вытаскивая из них маленькую птичку, вновь «заскрипевшую». Мальчишка только грустно вздохнул, смотря на синицу, что, ко всему прочему, то и дело вертела головой, тоже пытаясь прихватить клювиком пальцы коммуниста. Только… Как-то не получалось. — Может, оставим до весны? — со слабой надеждой в голосе спросил РСФСР, вновь потянув руки к птице, но последовал железный ответ отца: — Нет. Ей негде жить здесь, РСФСР. Папа аккуратно провёл пальцем по шее птички, пока другой рукой открывал окно. По полу разлился холод, а птицу, под погрустневший взгляд мальчишки, вытащили за оконную раму, где и отпустили… А синичка проворно взмахнула крыльями и улетела, тут же скрывшись из виду. — Пусть летит домой… — вздохнул отец, закрывая окно, переводя серьёзный взгляд на родного ребёнка, — Я хотел поговорить с тобой и ГДР. Пойдём со мной. После чего СССР вышел из детской, тяжёлыми шагами, а вслед за ним, как котёнок, как можно бесшумнее, и РСФСР. Шли они к кабинету коммуниста, это точно… Вот только одни, без немца, которого остановили ещё в коридоре, что его присутствие пока что не нужно. И вот, дверь за спиной РСФСР закрывается, а перед глазами уже привычный вид стола, книжных шкафов… И серьёзного отца. — Сын, — сложил руки на груди отец, глядя пронзительным взглядом на мальчишку, — Я понимаю твой интерес к биологии и спасение синицы. Однако, ты не тот ребёнок, который может так вольно относится к своему будущему. — Я… Где-то накосячил? — предположил РСФСР, опуская голову, надеясь слиться с окружением, чтобы отец его не видел. Не смотрел таким тяжёлым взглядом. — Ещё нет. Однако, — Советский Союз сделал несколько шагов в сторону ребёнка, — Тебе пора задуматься о своём будущем, как страны. И начать стоит со школьной скамьи, уделив внимание обществоведению, истории и немецкому языку. Мальчонка тяжело вздохнул на последних словах, так же сложив руки на груди, копируя манеру отца. Недовольно прищурившись, как можно тише, ребёнок прошептал: — Ich kenne Deutsch… — Nicht frei, mein Sohn, — вполне слышно парировал отец и добавил, выдержав паузу: — Пока что УССР впереди тебя. От чего ребёнок слегка вздрогнул и неловко подняв лицо к отцу, только и смог проронить: — Хорошо, папа… — Свободен, — кивнул отец и мальчонка, втянув голову в плечи, под тяжёлый взгляд отца, ушёл за дверь… Ничего… Он обязательно сможет совместить…