AGAPE

Джинни складывает последнюю картонную коробку, чтобы не занимала много места, откладывает ее к горе других и падает на мягкий диван оливкового цвета, ярким пятном разбавляющий их светлую гостиную с элементами темного дерева. Их. У него до сих пор в голове не укладывается, что его наивная подростковая мечта сбылась. Ремонт в квартире не занял много времени, и несколько дней назад сюда завезли мебель, а вчера — коробки с вещами, которые омега разбирал весь день, пока Чан был на работе. Хёнджин вернул ключи от съёмной квартиры и немного поныл о бездарно потраченных деньгах, а когда Чан пообещал всё возместить, омега шлёпнул его по заднице и возмутился в духе «Я не содержанка!». Ну да, учитывая пустоту на счетах альфы после скоропостижного развода, на роль содержанки он больше подходил. Омега фыркает, вспоминая кривляния Чана на эту тему, со вздохом встает с удобного дивана и идет на кухню. Пусть они решили не закатывать новоселье, но это не значит, что они не могут отпраздновать вдвоем. Хёнджин по такому случаю заказал доставку продуктов, чтобы приготовить ужин. Своего часа ждала и бутылка вина, прихваченная из дома, который теперь принадлежал Джиёну. Наверное, только то, как легко Чан отдал этот дом и съехал из него, не давало чувству вины разъедать мозг Джинни. Он и так считал, что с его появлением жизнь альфы стала беспокойной и суетной, пусть тот и говорил, что только после его возвращения снова начал жить. — Жизнь такая и есть, Джинни, — сказал он в последний раз. — Шебутная, нервная. Когда всегда что-то случается, и не всегда хорошее. В их квартире всё так, как они хотели, и снова пахнет Рождеством. В туалете стоит пальма и висит дурацкий постер с чёрным котом, держащим рулон туалетной бумаги в лапках, и надписью «Your butt napkins, my Lord», потому что у них равноправие и каждый получил то, что хотел. В гостиной — тумба с виниловым проигрывателем и пластинками. На журнальном столике — артбуки каких-то художников, чьи имена не может выговорить Чан и кем безмерно восхищается Хёнджин. На диване большой плюшевый плед, которого хватает, чтобы вдвоём завернуться и просто уютно лежать, обнявшись — они вчера проверили и оценили. На балконе стоит удобный диванчик и столик с пепельницей. Джинни счастлив, зная, что они оба участвовали в создании уюта и что им здесь будет комфортно. Дом для Хёнджина значит слишком много, ведь у него большую часть жизни не было места, где бы он чувствовал себя в полной безопасности, где мог быть самим собой, где мог бы набираться сил перед очередным боем с внешним миром. Отчий дом перестал быть таковым после гибели отца, ведь приходилось контролировать свой язык и скрывать истинные чувства. В Китае и вовсе ему места не нашлось. Хёнджин находил что-то особенное в том, что можно было видеть друг друга каждое утро и каждый вечер. В том, что теперь он мог наблюдать, как Чан варит кофе по утрам, зевая, как повязывает галстук отточенными годами движениями. Было что-то потрясающее в том, чтобы ждать его возвращения, готовить ужин, зная, что его обязательно закидают комплиментами и зацелуют, даже если он всё сожжёт и пересолит. Их смешанные ароматы, тепло родного сердца, поцелуи и любимое лицо, на котором так очевидно написаны все чувства — от мысли, что такой может быть жизнь, Джинни вытирает слезящиеся глаза и шмыгает носом. Он, честно, уже и не надеялся снова почувствовать себя таким счастливым. Но сейчас, помешивая в кастрюльке соус, он действительно счастлив. Потому что рядом с нужным человеком. Потому что может находить удовольствие в обыденных вещах и заботе о своем партнере. Потому что кажется, что теперь ему все по плечу, что любые двери перед ним откроются, стоит только захотеть. Ведь на его стороне такой потрясающий Чан, который своей непоколебимой верой в него зажигает огонь, о существовании которого внутри себя Хёнджин и не подозревал. И ему хочется отплатить тем же. Показать Чану, каким сильным, несокрушимым, добрым и замечательным он видится ему. За окном — внешний мир, чаще враждебный, чем лояльный, омега это понимает. И поэтому хочет создать в этих четырех стенах кокон, попадая в который, Чан будет отдыхать душой и телом, хоть на несколько часов в день оставляя за порогом груз ответственности и тяжесть решений, которые предстоит принять. — Я дома! — звучит как музыка для ушей. Хёнджин отставляет тарелки, которые достал, чтобы накрыть стол к ужину, и спешит к двери. У него важная миссия — повиснуть на мощной шее альфы и приклеиться в поцелуе, потому что скучал невыносимо, как и каждый раз, когда Чана рядом нет. Он словно пытался компенсировать все годы врозь, но иногда тормозил себя и заставлял держаться подальше, чтобы не быть слишком навязчивым. Только вот Чану расстояние между ними не нравилось, а навязчивость, наоборот, очень даже, ведь он и сам оторваться от омеги не мог и каждое утро торговался с собой, желая забить на все и остаться в постели, придавленным любимыми длинными ногами. — Я приготовил ужин, — шепчет Джинни, отрываясь на секунду от холодных после улицы губ Чана. Тот быстро чмокает его в кончик носа и достает из-за спины букет белых эустом, который омега совсем не заметил, сосредоточившись на более важном. — А я принес тебе цветы, — так же тихо говорит Чан и улыбается широко, как Хёнджин любит, с глубокими ямочками на щеках и искрами в глазах. Позже, после вкусного ужина и тысячи комплиментов шеф-повару, лежа в обнимку на диване под тем самым пледом, Хёнджин, вместо того чтобы смотреть фильм, смотрит на расслабленное лицо задремавшего Чана и думает, что хотелось бы так каждый день. Ужин, цветы, поцелуи, объятья, как в самых лучших, самых смелых его мечтах. Те самые будни, которые представлял себе шестнадцатилетний Джинни, воображая идеальную жизнь с этим альфой. Жизнь простую и, может быть, местами стереотипную, но Хёнджин никогда не воображал себя сильным и независимым омегой, идущим наперекор устоям. Он знает, что всё это — иллюзия. Знает, что их жизнь не будет такой всегда, что скоро всё может стать очень плохо, но он надеется, что рано или поздно всё наладится и они смогут попытаться жить так каждый день. Джинни надеется, потому что надежда — единственное, кроме Чана, что у него сейчас есть.

✽✽✽

Феликс открывает глаза и смотрит в белоснежный потолок, стоит услышать шум воды в ванной, а потом резво подрывается с постели и на цыпочках бежит к столику в гостиной, где Тролль бросил свой телефон. Ему страшно, но, несмотря на дрожь, сотрясающую измученное тело, он накрывает камеры носком, подносит к сканеру отпечатка штуковину, которую ему вручил Со, и дисплей смартфона, мигнув, показывает уже не экран блокировки, а иконки приложений, хаотично раскиданных по главному окну. Следующей в ход идет крохотная флешка, омега несколько раз ее чуть не роняет и боится, если вдруг все же уронит, просто потерять ее в бедламе, царящем в комнате. Его подташнивает от ужаса и всех картин грядущей расправы, что так немилосердно рисует его воображение. Мун свернет ему шею на месте или решит помучить? Скорее второе, старик тот еще садист. Прислушиваясь к шуму воды, Феликс пытается вспомнить точную последовательность, которую ему вдалбливал в голову Чанбин и заставил повторить по крайней мере три раза, но от страха в голове все мысли смешались в кашу, и где нужная, Ли понятия не имел. Оставалось лишь уповать на удачу. Он жмёт «ОК» в появившемся диалоговом окне, вынимает флешку, блокирует экран смартфона, осторожно возвращает его на место и заворачивает всё, что дал ему Со, в несколько салфеток, прежде чем бросить в высокую напольную вазу. И так же быстро и тихо возвращается на развороченную постель, дышит глубоко и медленно, заставляя своё тело успокоиться. Тролль выходит из душа минуты через три, вытирая брюхо белоснежным полотенцем. Этим же полотенцем шлепает по обнаженному телу омеги, и тот едва удерживается от крика, потому что ему чертовски больно, но он терпит. Терпеть — девиз Феликса по жизни. Мун в отличном настроении, посмеивается над сжавшимся от удара парнем и вразвалочку идет в сторону гостиной. — Куколка, налей мне вина, — кряхтит он с одышкой и хватает смартфон, скидывая с него носок, про который омега, идущий за ним по пятам, совершенно забыл и теперь чувствует, как капля холодного пота скользит по позвоночнику. К счастью, Мун не обращает на это внимания, прерывисто напевает что-то себе под нос и медленно тыкает указательным пальцем по экрану. Феликс склоняет голову в жесте покорности и шлепает босыми ногами по паркету, попутно накидывая на плечи шелковый халат. Сегодня повезло. А завтра? Он не мог пропадать с радаров дольше пары часов в день, иначе Мун становился подозрительным и нервным. Со Чанбин, в свою очередь, мог с ним видеться по выходным и отметал любые способы связи, кроме личных встреч. Феликс, с одной стороны, его осторожность на грани паранойи понимал, а с другой — не хотел затягивать эту ситуацию. Тем более что передача информации, перечисление имен и адресов в какой-то момент превратилось в шпионаж, и на это омега не соглашался, но почему-то взял устройства, в которых ничего не понимал, и выполнил инструкции Со, умирая от страха. Феликс уже сказал всё, что знал. Точнее, так ему казалось, но Со наводящими вопросами доставал из его подсознания воспоминания, о существовании которых он уже успел забыть. И поэтому шестое чувство подсказывало омеге, что главный безопасник не слезет с него, пока не выжмет его мозг досуха, как соковыжималка — апельсин. Но пора заканчивать. Решимость Ли иссякала, и ему нужно было успеть свалить из этого чертового города, из этой страны, с этого полуострова, пока еще осталось немного храбрости, чтобы противостоять и прятать свои мысли от Муна. «Пора заканчивать, господин Со», — думает омега, рисуя на запотевшем стекле такси глупые звездочки и сердечки, которые раздраженно стирает одним движением руки. Таксист вжимает педаль газа в пол и пролетает на красный сигнал светофора спустя секунду после того, как он загорелся. Уже во второй раз. Ли вцепляется в дверь и недобро косится на недоделанного Шумахера, но не говорит ни слова. И приезжает минут на пятнадцать раньше обговоренного времени. Со хмурится, открывая ему дверь. Впервые за всё время, что Феликс знает его, на лице альфы мелькают эмоции. Едва заметное беспокойство и… Да нет. Не может быть, чтобы медведеподобный Со, угрожавший ему пистолетом, может чего-то бояться. Наверняка это был не мимолетный испуг, а растерянность. — Ты рано, — бурчит Со и в дом запускает не сразу, даже дверь шире положенного не открывает, но все его старания скрыть что-то рушатся в миг, когда сзади раздается звонкий детский визг и в ногу альфы вцепляются две пухлые крошечные ручки. Кровь отливает от лица Со так резко, что Ли даже немного пугается. — Пап, я не хочу уезжать, — канючит ребенок, которого Феликс еще не видит целиком. Он проглатывает буквы, будто совсем недавно научился говорить, и омега чувствует, что отчего-то бледнеет не меньше Чанбина, который со вздохом открывает дверь пошире, запуская его в дом, и подхватывает на руки карапуза в коричневом вельветовом комбинезоне. Маленький омежка обнимает альфу за шею, а горло спирает почему-то у Феликса. У Со Чанбина есть ребенок. Открытие года, черт возьми. — Извини, — на первый этаж с топотом спускается красивый омега. Русые волосы легкими волнами обрамляют лицо с острыми скулами. Круглые глаза, как у малыша, что дергает Чанбина за ухо. Он одет просто, в светлые джинсы, кремовую рубашку и коричневый кардиган, но у него безупречная осанка и такая аура превосходства, что Феликс раздраженно выдыхает, но опускает взгляд. Он в чужом доме. И нет никакого смысла соревноваться или пытаться доказать, что он тоже не пальцем деланный. — С тех пор как Хару научился бегать, я за ним не успеваю. — Всё нормально, — отвечает Чанбин, и Ли чудится в его голосе нотка тщательно скрываемого раздражения. Он ходит по дому с болтливым ребенком на руках, собирая в холщовую сумку детские игрушки, а Феликс так и стоит у дверей, застыв истуканом. Он, конечно, не ожидал вот так познакомиться с семьей Со. С его ребенком? С его омегой? Феликс словно подглядывает с улицы в окно чужого дома. Ему не по себе, немного стыдно и совсем чуть-чуть завидно. Они хорошо смотрятся вместе. Такая молодая семья с обложки — крупный суровый альфа, хрупкий красивый омежка и их забавный малыш, взявший всё самое лучшее от обоих родителей. И Феликс. Он здесь вообще лишний, но почему-то не может извиниться и уйти. Незнакомый омега смотрит на него, открывает рот, чтобы что-то сказать, но Чанбин вручает ему сумку и качает головой. Феликс лишь находит в себе силы вежливо поклониться, а после снять обувь, наступая на пятки, и отойти от двери, чтобы не мешаться. Парень натянуто улыбается ему и склоняет голову в ответ, окинув омегу подозрительным взглядом. — Садись на диван, я сейчас вернусь, — напряжённо говорит альфа, пропускает омегу в двери и выходит из дома следом с малышом на руках. Ли снимает куртку и послушно садится, куда ему сказали, перебирая пальцами край пушистого свитера. Он может слышать, как на улице громко болтает ребенок Со и хлопают двери автомобиля. Он слышит, как Чанбин, безэмоциональная скала, сюсюкает с малышом. Чертовски странно осознавать, что у альфы есть и другая сторона. Интересно выходит. Ребенок явно в этом доме не живет. Феликс, хоть дальше первого этажа не заходил, не видел ни одного признака детского присутствия, и ему кажется, что при постоянном проживании их невозможно скрыть. То, что Чанбин сам здесь живет, тоже понятно по обжитости и всем тем мелочам, которыми обрастает дом, только если хозяин находится здесь каждый день. С ребенком был его папа — это тоже понятно, невооруженным глазом видна их схожесть. Каким-то образом Со Чанбину удалось скрыть ото всех факт своего отцовства, иначе Тролль бы воспользовался этим незамедлительно. И в голове Феликса все путается еще больше, внезапно проснувшееся любопытство распирает изнутри, но он не собирается ничего спрашивать у Чанбина. Нет. Он прикусит язык и будет молчать, потому что это не его дело. Чанбин влетает в дом через несколько минут, и по его лицу сразу понятно, что хваленое самообладание помахало грозному безопаснику ручкой. — Если ты что-нибудь кому-нибудь скажешь...! — альфа нависает над омегой, обдавая ароматом горького кофе. Крылья носа трепещут, мускулы опасно перекатываются под кожей, не скрытые короткими рукавами свободной домашней футболки. Он тычет в омегу указательным пальцем, а тот глаз оторвать не может от ногтя большого пальца, на котором у него наклеена розовая стразинка в форме сердца. Они слишком близко. Настолько, что Феликсу кажется, будто он сидит в мешке с кофе, пока сам альфа широко открывает глаза и резко отстраняется, стоит запаху яблок добраться до его носа и пощекотать рецепторы. — Я никому не скажу и ничего не сделаю, — выдыхает омега и жадно вдыхает кислород. Невооруженным взглядом видно, как эта ситуация выбила альфу из колеи и насколько он боится за свою семью. Ли плохой человек, но не чудовище, и точно не собирается подвергать опасности малыша, которому едва ли исполнилось два года. — Тебе же лучше, — сквозь зубы процеживает Со, но в его движениях нет былой злости, будто этот человек просто не способен злиться дольше минуты. — Давай закончим поскорее, — судорожно дыша, просит Феликс. — Я сказал уже всё, что мог. Мне нужно уехать как можно скорее. — Он тебя подозревает? — альфа складывает руки на груди и делает еще два шага назад, упираясь спиной в стену. — Пока нет, но моя удача не будет длиться вечно, — с горечью отвечает Ли. — Тогда потерпи еще немного. Нужно будет кое-что сделать, — мужчина отходит от него, достает из своей куртки пачку сигарет и зажигалку, потом идет в сторону кухни, включает вытяжку над плитой и закуривает. Минус один принцип, минус миллион нервных клеток и плюс головная боль от того, что внутри что-то странно свербит, щекочет, царапает, и Чанбин не может понять, что это за странное чувство не дает ему покоя с тех пор, как этот омега впервые вошел в его дом. Он смотрит на поникшего Феликса и чувствует укол вины, но не покупает ему билет на самолет и не отдает уже неделю как готовые документы, лишь тушит сигарету, достает две кружки и в одной из них разводит горячий шоколад из пакетика, что так любит Хару. Детям ведь нравится сладкое. А Феликс в глубине души — ребенок. Забитый, обиженный ребенок.

✽✽✽

Хёнджин опускается на пол, садится на пятки, а после, подавшись вперед, кладет руки на пол и упирается в них лбом. Он не знает, как еще выразить свое уважение омеге, сидящему перед ним в большом мягком кресле. Виен и Чан растерянно моргают несколько секунд, глядя на тонкую сгорбленную спину и разметавшиеся по ковру темные пряди волос. — Встань, Хёнджин, — слабым голосом произносит Виен, и Чан помогает омеге подняться с пола. Тому не хватает смелости посмотреть в глаза старшему омеге, и он держит голову опущенной, словно на казнь пришел. — Чан, оставь нас. — Пап… — Ничего я ему не сделаю, — фыркает Виен, взяв себя в руки. — Иди уже! Хёнджин бросает взгляд на альфу и едва заметно ему кивает. Он понимает, что омега ему вреда не причинит, но всё равно страшно и немного стыдно. Чан не особо распространялся о том, как жил эти годы без него, что уже давало понять — не слишком хорошо. И Джинни представить не мог, сколько всего свалилось на хрупкие плечи этого некогда активного и очень красивого мужчины: разбитое сердце сына, гибель мужа, погромы в городе, волнение за детей и их благополучие. А теперь Хёнджин снова появился, разрушил брак Чана, пусть и без него он бы долго не продержался, но всё равно именно Джинни стал катализатором очередных перемен в жизни альфы. Чан стоит на месте еще некоторое время, пока Виен не повторяет просьбу. Тогда он покидает гостиную, раздираемый сомнениями, но решив довериться Хёнджину. — Садись, — мужчина кивает младшему на диван и тянется к подносу, на котором стоит чайник и две пустые чашки цвета индиго. Виен наполняет их янтарным чаем с ароматом роз и одну протягивает Хёнджину, который с небольшим поклоном принимает ее. — Ты почти не изменился. Разве что вытянулся и волосы отрастил… — Вы тоже совсем не изменились, — тихо отвечает Джинни, немного покривив душой. Годы над Виеном не властны, зато горе и беспокойная душа — еще как. Профессиональное окрашивание волос наверняка скрывает седину, но ему не скрыть опущенные уголки губ, потухший взгляд и слабые движения, лишенные былой энергии. — Льстец, — хмыкает Виен и делает глоток чая. Он молчит некоторое время, не зная, что сказать. Разве что правду? Лучше открыть душу, рассказать всё как есть, чтобы потом не осталось недосказанностей, гложущих изнутри и не дающих оставить прошлое в прошлом. — Когда ты уехал, я думал, что потеряю сына, — начинает он. — Я тебя ненавидел. Он так страдал, а я смотрел на это и ничем не мог облегчить его душевную боль. Я желал больше никогда тебя не видеть, — Хёнджин от каждого слова сжимается всё сильнее, словно стремится стать меньше, чтобы после исчезнуть вовсе и не доставлять проблем. — Но это глупо… Я знаю, что твоей вины в этом не было. Тебе ведь тоже пришлось непросто. Чан сказал, что Юнхо… — Да, папа погиб, — Виен сбивается, и Хёнджин тихо договаривает за него. В глазах щиплет, а в груди — ком, мешающий нормально дышать, но омега всё равно говорит: — Если бы это было в моих силах, я бы никогда не бросил его. Я правда… Я правда пытался сбежать к нему, — он впервые кому-то рассказывает об этом. — Много раз. Но в какой-то момент я устал пытаться, потому что никогда ничего не получалось, сколько бы усилий я не прикладывал… Хёнджин вспоминает момент, когда был ближе всего к исполнению своего желания. Тогда он всё рассчитал, как ему казалось. Удрал из дома, запрыгнул на поезд до Шэньяна, собирался после, если понадобится, идти хоть пешком до Сеула, даже если для этого пришлось бы пересечь Северную Корею. Но он всё же уповал на паром из Далянь. После Хёнджин пожалел об этом, потому что именно на пристани его снова поймали. Он вспоминает свою истерику, крики папы, осуждающие взгляды, преследовавшие его до последнего дня в Харбине, и вздрагивает, когда теплая ладонь ложится на его спину и мягко поглаживает. Виен уже сидит рядом и с беспокойством смотрит на него. Хёнджин не понимает, чем эта тревога вызвана, пока не осознает, что по его щекам текут слезы, и суетливо стирает влагу с лица. Воспоминания о тех днях всегда были тяжелыми, поэтому Джинни редко открывал дверь в темные закоулки памяти — то, что там хранилось, в худшие дни могло его сожрать. Виен все так же молча сидит рядом, гладит по спине, но в глазах море невысказанного понимания, от которого хочется плакать еще сильнее. Раньше Хёнджина часто кидало от одного состояния к другому. Временами он всё ещё ненавидел Донхёна, а потом внезапно начинал злиться на отца, который посчитал торжество справедливости важнее семьи. Потом он злился на Юнхо, который никак не мог принять неидеальность своего супруга и его дерьмовый выбор и испортил жизнь сыну. Потом снова негодовал и ненавидел — неужели Донхён, при его-то положении, не смог найти другого выхода? А потом снова злился на отца, ведь это не Бан должен был искать другой выход, а он. И снова злость на папу затмевала разум. И так по кругу, изо дня в день, из года в год, пока не пришло смирение — прошлого не исправить. Неважно, сколько он будет осуждать и кого, это ничего не изменит и не воскресит мертвых. Поэтому, с прерывистым выдохом, Хёнджин отпускает. Прошлое, обиды, ненависть. И падает в по-родительскому теплые и заботливые объятья Виена, который баюкает его, как ребенка, и нежно гладит по волосам, давая вволю поплакать у себя на груди. Когда Чан возвращается спустя три сигареты, чашку кофе и телефонный разговор с Минхо, омеги сидят рядом, смотрят что-то в телефоне Виена и тихо смеются. О прошедшей буре говорят только покрасневшие и опухшие глаза Джинни. — Мы смотрим видео с помолвки Сынмина и Чонина, — тихо отвечает на невысказанный вопрос омега и снова поворачивается к маленькому экрану. — Минни до сих пор такой стеснительный… — Неправда, — возмущенно доносится из дверей, а следом появляется младший брат Чана, поправляя растрепавшиеся волосы. — Правда, — фыркает Чонин, окидывает Хёнджина хитрыми лисьими глазёнками и прыгает на диван рядом. — Какие люди, — тянет он и улыбается. — Добро пожаловать домой, злостный похититель чужих хрупких сердечек. — Чонин… — Чан устало трет переносицу. Он переживает, что неугомонный младший засмущает Джинни, заставит чувствовать вину, но тот тихо смеется и обнимает младшего в ответ. Омеги возятся на диване, хихикают, сразу же начинают о чем-то болтать, начиная разговор с середины, будто виделись только вчера и не договорили. Чану при виде этой картины становится легче дышать. Он и сам невольно улыбается, наблюдая, как они тараторят о чем-то своем, держась за руки, а Виен сидит рядом и с теплом смотрит на них. — Ужин уже готов? Я дико голодный! — Сынмин хлопает брата по спине, обнимает за плечи и тянет в сторону столовой. — Да, осталось накрыть на стол, — Виен суетливо встает с дивана и идет за сыновьями. — Я помогу! — маленький энерджайзер Чонин бежит следом, запрыгивает на спину своего жениха и довольно виснет на нем, когда Сынмин с кряхтением убирает руку со спины брата и подхватывает омегу, чтобы не упал. Виен лишь с улыбкой качает головой, глядя на них. — Я тоже… — Хёнджин идёт следом, но вдруг мешкает, не зная, будет ли это уместно. Однако тёплая рука Чана, касающаяся его пальцев, придаёт уверенности, и он пробует снова. — Я тоже помогу. Если вы не против. — Конечно, я не против. Идем, поможешь с закусками. Чан смотрит на свою семью и позволяет себе побыть еще один день беззаботным человеком, наслаждающимся компанией близких людей. Теперь, когда личные вопросы решены, а Хёнджин в относительной безопасности, пришло время заняться более важными делами, хоть и не хочется вылезать из своего маленького мира в суровую реальность. Поэтому он дает себе еще один день.