AGAPE

Мир давно сошел с ума. А может, он никогда и не был нормальным. Хёнджин думает, глядя на чернеющее небо над головой, что ад и рай существуют, но не под землей и не на небе. И то, и другое — здесь и сейчас. Рай случается реже, только для избранных, фейсконтроль уже не по чистоте души, а по возможностям. Ему физически больно ступать на землю Южной Кореи, которая когда-то давно была его любимой и родной страной. Сейчас эту тьму со звериным оскалом он не узнаёт и боится. Он будто в Зазеркалье попал, и знакомый с рождения город видится искаженным, безжизненным, блёклым, нагоняющим тоску и страх. А может, так было всегда, просто детский, незамутненный опытом взор видел лишь хорошие события и яркие краски. Когда-то омега оставил в этом месте свое сердце, а теперь оно потерялось и вряд ли найдется. А если и найдется, то будет ли прежним? Наверное, нет. Всё движется, всё меняется, удел Хван Хёнджина — свою бессердечность скрывать, притворяться и самому обманываться, что всё ещё может чувствовать. Что всё ещё может быть искренне влюбленным, искренне счастливым. Он делает прерывистый глубокий вдох, крепче сжимает руку своего жениха и следует за ним к парковке аэропорта. Их там уже ждут. В начале 80-х годов ненависть ко всему японскому достигла своего апогея, когда осколок императорской династии решил вернуть себе власть и припомнить бывшим оккупантам их грехи, но то, что началось как желание добиться извинений и репараций, переросло в гонения. Жертва превратилась в обидчика, обидчик стал жертвой. Начиналось всё достаточно невинно, а переросло в запрет всего японского: язык, музыка, фильмы, одежда, люди. Корейцев, имеющих хоть какие-то связи с этой нацией, ждала печальная участь. Куски культуры, встроившиеся в менталитет местных во времена оккупации, безжалостно выкорчевывали. Но в целом корейцам жилось неплохо. Они потеряли Японию, но обрели весь мир, и подмену заметили далеко не все. Западная культура вызывала восхищение и желание принадлежать к этому яркому миру доступного разнообразия и глянцевого успеха. Япония с репутацией агрессора и оккупанта бесспорно уступала прогрессивным Европе и Америке, которые с широкими улыбками встретили Корею за своим столом. Понадобилось больше сорока лет, чтобы понять: улыбка та была насквозь фальшивой. Вместе с обширным выбором товаров, музыки и кинематографа в Южную Корею пришли кредиты и долги, бесконечная гонка за успешным успехом и растущее в геометрической прогрессии количество суицидов. К этому прибавились выматывающая система обучения и лукизм. Жизнь стала слаще и красивее, но невыносимее. В 10-х годах нового тысячелетия трон занял старший сын скоропостижно скончавшегося императора. Тогда всё стало еще хуже. Из каждого телевизора, из каждого радио, с каждого рекламного щита и со страниц каждой газеты до широких масс доносились идеи о превосходстве корейской нации. Тысячи запретов, лишение омег некоторых прав, расстрелы, тотальная слежка. Хёнджин тогда был юн, и его не слишком коснулась новая реальность. Он был обычным ребенком, и до политики ему дела не было вовсе. Он жил в ярком мирке, выстроенном родителями, и ни о чем не волновался. Через день после шестнадцатилетия Джинни его папа, Юнхо, насильно увёз его в Китай. Именно там омега узнал о существовании движения сопротивления нынешнему политическому строю Южной Кореи в целом и императору в частности. Юнхо вводил его в курс дела безжалостно, невзирая на юный возраст, будто хотел еще тысячу раз показать, какую ошибку Хёнджин совершил и что его место здесь, среди мятежников, во имя мести и ради искупления. В те мрачные времена казалось, что пути в Корею для него больше не существует, но вот Хёнджин здесь, спустя восемь лет, кутается в тонкий плащ, и даже теплая ладонь на талии не спасает от леденящего сердце страха. От того, что он снова здесь. От того, что ему предстоит сделать. От того, что будущее его туманно и вообще может оказаться под вопросом. Умирать омега не хочет. Мстить, как завещал папа, тоже. Раньше хотел. И то, и другое. Убийство отца навсегда останется кровоточащей раной на его сердце, но он понял, что в этом мире, в этой стране ужасные поступки порой оказываются правильными, трусость губит близких, а месть не поможет повернуть время вспять и вряд ли принесет удовлетворение. — Идем, — хриплый голос Ханыля впервые раздражает. Хочется выпутаться из чужих рук, в которые еще вчера так стремился, зажать уши ладонями, попросить не говорить с ним, не трогать его, исчезнуть. Милый Лю Джин, живший в Китае, заснул глубоким сном, когда ноги снова ступили на родную землю. Проснулся Хван Хёнджин, которому Ханыль, пахнущий ладаном, никогда бы не понравился. Джин закрывал глаза на его недостатки, Хёнджин не станет. Джин согласился выйти за него замуж и простил пощечину, от которой голова еще пару часов звенела, как растревоженный колокол. Хёнджин считает всё это огромной ошибкой. Он будто вышел из комы длиной в семь лет и обнаружил, что всё это время, пока сознание находилось в анабиозе, его телом управлял какой-то идиот и наломал немало дров, которые сжигать придется уже ему. К сожалению, в эти проклятые края они прилетели не просто так и должны продолжить начатое, даже если теперь придется играть и притворяться в два раза усерднее. Поэтому свои мысли об их отношениях омега решает отложить до более спокойных времен. — Джисон прислал план здания, — говорит Ханыль, когда они уже лежат в постели их новой квартиры. — Завтра утром, перед тем как уйти, посмотришь всё как следует. Он тебя прикроет, если что, скажет, что ты пришел к нему. По легенде вы друзья детства, помнишь? Заберешь документы из кабинета советника: все синие папки со стола — их должны были доставить вечером, но у него встреча с императором, так что сегодня он эти документы даже не увидит, что нам только на руку. У лестницы тебя будет ждать наш человек в форме уборщика — отдашь бумаги ему и иди к Джисону на первый этаж, третья дверь слева от входа, — альфа выдает инструкции четко, сухо, будто не отправляет своего жениха на чудовищный риск. Вот он — человек, всецело отдавший себя идее. Идеальный член сопротивления. — Понял, — тихо отвечает омега и поворачивается к нему спиной. Хван всё это время задавался вопросом, почему именно он должен был так рисковать? Неужели не было никого в Корее для этого дела, чтобы выдергивать его из Китая? Тот же человек в форме уборщика, тот же Джисон — почему не они? А потом понял: его не жалко. Он хоть и является их соратником, но всё еще чужой. Он жил все эти годы в другой стране спокойно, пока здесь люди страдали, выживали, прятались. И всегда относился к делам сопротивления без интереса, когда для некоторых это было делом жизни и смерти в самом прямом смысле. Возможно, его даже ненавидят. Возможно, даже Феликс, что ждет их завтра в своем ресторане на ужин. — Я устал, — отбивает руку, ползущую под футболку, и отодвигается на самый край постели, услышав в ответ лишь недовольное фырканье. На пороге гипотетической смерти Хёнджин вдруг всё понимает и хочет жить как никогда. Или хоть разок взглянуть на свое сердце, тогда и смерть будет не так страшна. Омега никогда не хотел присоединяться к мятежникам, даже несмотря на то, как погиб его отец, даже несмотря на колкие слова папы, заставляющие стыдиться себя и своих чувств. И до сих пор он не уверен в правильности своего выбора, просто не знает, как жить по-другому. Едва они скромно отпраздновали совершеннолетие Джинни, как Юнхо ушел. Просто исчез, не сказав ни слова, даже записки не оставил. Хёнджин искал его несколько дней, пока не услышал по местным новостям о трупе, выловленном в реке Сунгари, а на следующий день в дверь их квартиры постучали полицейские: Юнхо, вырастив сына, ушел вслед за супругом, а Хёнджин остался один в чужой стране, плохо зная язык, в окружении членов сопротивления. Он цеплялся за них, чтобы выжить, а теперь эти же люди отправляли его, как жертвенного барана, на заклание во имя великой цели. Не нужны Хёнджину ни всеобщее благо, ни великие цели, ни осознание собственной важности. Он не хочет вершить судьбу мира, ему плевать на справедливость — Джинни давно не верит в ее существование. Плевать на чужие страдания — на планете каждый день страдают миллионы, а он не Бог, чтобы пытаться это исправить. Всё, чего омега когда-либо хотел, — спокойной и простой жизни. Но самый родной человек отобрал у него шанс на такую жизнь. Хёнджин был очень обижен на Юнхо, первый год в Китае с ним даже не разговаривал, пытался несколько раз сбежать, один раз на тот свет. Его всегда ловили и возвращали, откачивали, а потом смотрели презрительно. Корейская диаспора Харбина была малочисленна и почти на сто процентов состояла из членов сопротивления, и все всё друг про друга знали. Знали и то, что Хёнджин встречался с сыном генерала армии Южной Кореи, который подчинялся напрямую императору, оттого и косых взглядов в его сторону было слишком много. Через какое-то время Джинни смирился, сдался, принял новое имя, надел маску Лю Джина, чтобы позже почти полностью с ней слиться. Ядовитые слова папы, что он не нужен, что его не ищут, заставили опустить руки в какой-то момент и постараться жить с тем, что имеет. Но забыть он так и не смог. Ни боли душевной и физической, ни обиды, ни злости, ни любви, что продолжала тлеть в нем глупо упрямым маленьким угольком.

✽✽✽

Взять документы не составило труда — перфекционизм советника сыграл на руку мятежникам. Папки лежали ровными стопками на столе, наверняка приготовленные для этого рабочего дня. Омега сгреб их в охапку, стараясь не вдыхать запах кедра, которым пропитался кабинет, и сложил в портфель, выданный ему утром Ханылем. Страшно до безумия. И оттого, что всё проходит гладко, было страшнее вдвойне. Казалось, что это такой подвох, затишье перед бурей. Нужно было быстрее уходить, пока судьба ему благоволила, и все же Хёнджин не удержался, завис на несколько секунд перед стеной, увешанной фотографиями высокопоставленных чиновников, среди которых был и советник. Он смотрел со снимка леденящим душу взглядом, но в возмужавшем суровом лице легко угадывались черты того парня, который перелез через забор дома Хванов посреди ночи, чтобы оставить под окном Джинни подарок на день рождения. Хёнджину очень хочется это фото украсть, оставить себе хоть что-то на память, ведь, если все пройдет гладко, завтра его здесь уже не будет. Хотя, если все кончится плохо, завтра его все равно уже не будет. Вообще нигде. Он тянет чуть дрожащую руку к рамке, но телефон в кармане тихо вибрирует, приводя в чувство, и омега выскальзывает из кабинета, понимая, что ему послали сигнал — советник здесь и направляется в его сторону. Инстинкт самосохранения с крохотным перевесом побеждает желание увидеть его. Хёнджин скользит к лестнице, но тут же разворачивается, услышав шаги, и на цыпочках бежит в сторону двери, которую на смятом и потрепанном плане ему показывал Ханыль, — там должна быть подсобка, в которой можно отсидеться, если что-то пойдет не так. Сердце бешено стучало в груди, и омега благодарил себя за находчивость: как хорошо, что додумался замазать ароматические железы воском, иначе попался бы в ту же минуту. А дальше для таких, как он, путь один — к расстрельной стене. Джинни даже не представлял, что было в многочисленных коробках, расставленных по длинным рядам стеллажей, и впервые его любопытство молчало, только понимание билось где-то в области висков тупой болью: это была явно не подсобка, скорее какой-то архив, а значит, либо Джинни забежал не в ту дверь, либо Ханыль дал ему неверную информацию. Застыв неподвижно, насколько это было возможно, омега чувствовал, как крупно дрожит его тело, казалось, будто его качает из стороны в сторону, и даже через закрытую дверь обладатель твёрдой походки наверняка слышит безумный ритм его сердца и сбитое дыхание. По шее за воротник форменной рубашки скатилась капля пота, щекотя. Так хотелось смахнуть её, но омега боялся пошевелиться, и оставалось лишь кривиться от неприятных ощущений и дышать как можно тише. — Кто-то был в моем кабинете, — по коридору разнесся голос, от которого у Хёнджина мурашки побежали по коже, и совершенно не от страха или отвращения. От узнавания родного и знакомого. Мог ли кто-то из них подумать в тот последний день, что спустя восемь лет они окажутся в такой ситуации? Их первая «встреча» после долгой разлуки, и невозможно сдержать восторг и испуг. Услышать голос своего сердца спустя годы было приятно, даже если теперь он звучит ниже и жестче. В груди, на секунду затормозив, начинает бешено стучать неугомонный орган. Может быть, родись они в другой стране, в другое время, другими людьми, между ними могло бы вырасти что-нибудь безумно красивое. — Я давно говорил, что нужно менять охрану, — ворчал другой альфа, и Хёнджин легко узнал в его голосе лучшего друга Чана, Со Чанбина, будто слышал его только вчера. — Через одного предатели или шпионы. Что-нибудь пропало? — Некоторые отчеты о военных базах и списки, которые передал император, — нехотя ответил советник. — На расстрел? Снова? У императора начинается паранойя. — Тише… — зашипел Бан Чан, осаживая друга. — Не хватало еще, чтобы тебя услышали, Бин. — Ты прав, извини. Иногда меня заносит… В носу Хёнджина засвербило от усиливающегося запаха кофе, который распространял Со. Омега был почти в отчаянии. Не хватало еще чихнуть и так глупо попасться, когда ему почти удалось уйти. — Давай поговорим в моем кабинете, — сдается Бан Чан. Хёнджин может представить, как опускаются его широкие плечи в знак поражения, как он трет нервно шею. — Кто бы ни проник в мой кабинет, скорее всего, это случилось вчера, когда все разошлись по домам. Сейчас искать уже бесполезно. Нужно допросить охрану, проверить камеры, — Хван знал, что по камерам они ничего не увидят, Джисон в этом деле был мастером. План в этом и состоял: вряд ли кто-то допустит мысль, что кабинет нагло обокрали в разгар рабочего дня, а Джисон, как глава отдела видеонаблюдения, сделает так, что Джинни останется незамеченным. Сегодня была суббота, значит, количество работников было меньше почти втрое, если сравнивать с буднями, а этаж советника и вовсе был практически пуст. Почти идеальное преступление. Почти. — Главное, чтобы это не дошло до императора, — сказал Чанбин, последовал за другом. — Подумать только, в здание правительства может проникнуть любой проходимец с улицы, взять что ему вздумается и спокойно выйти… — голоса альф отдалялись, постепенно становясь всё тише, и омега выдохнул, услышав хлопок двери. Он готов был расплакаться от облегчения, но позволил себе лишь пару глубоких вдохов и медленных выдохов, прежде чем выбраться из укрытия. Когда-то давно Хёнджин уже бывал в этом здании, ведь родился в семье начальника охраны жены прошлого императора и жил в окружении патриотов Кореи, которые чтили традиции и императорскую семью. И всё бы так и продолжалось, если бы на престол не взошел Сухён. Поговаривали, что он помог своему отцу отправиться на тот свет, только доказательств не было. Отец Бан Чана и отец Хёнджина были друзьями со школьной скамьи. Бан Донхен одним из первых узнал о том, что Хван Муёль вступил в ряды подпольного движения, выступающего против политики императорского двора. К сожалению, узнал почти одновременно с правой рукой императора. И спустя годы Хёнджин понимает, что Донхен вряд ли мог поступить иначе. Хотя мог. Он мог не убивать своего друга, но за Муёлем все равно пришли бы, только Юнхо с Хёнджином тоже был бы выписан билет в один конец — предателей всегда убирали семьями. Донхен всё сделал тихо. Супруг и сын Хвана были в безопасности и вне подозрений. Только Юнхо объявил его врагом номер один, взращивал в себе ненависть к семье Бан, подпитывал, чтобы не угасала ни на миг, а только больше и безжалостнее становилась. Эту же ненависть он пытался привить и своему единственному сыну. Первые годы после смерти отца Хёнджин действительно ненавидел семью Бан. Ежедневно слушая речи папы, он смотрел на ситуацию глазами родителя. А потом случился Китай, знакомство с сопротивлением, и тогда же омега узнал подробности гибели отца. Он не простил, но ненависть сошла на нет, сменившись горьким разочарованием, стоило лишь раз увидеть Чана по телевизору с невыносимой припиской «советник императора». Хван тогда ушел из квартиры и до утра бродил по набережной Сунгари, пытаясь прогнать свербящее чувство упущенного, поселившееся глубоко в груди. Именно после этого, выплакав все накопившиеся за шесть лет слезы, Лю Джин принял ухаживания Чон Ханыля и закрыл дверь в прошлое. Но ключ не выкинул.

✽✽✽

— Ты молодец, — тихо говорит Джисон, поставив чашку чая с жасмином перед омегой. Хёнджин, отдав документы их человеку, попал в кабинет Хана, переоделся из форменного костюма уборщика в свою повседневную одежду, переданную Ханылем Джисону рано утром, и уже минут десять сидел не шевелясь. После пережитого страха и постоянного напряжения он будто вмиг все эмоции растерял и казался себе каким-то пустым и безумно уставшим. Руки до сих пор дрожали, оттого и предложенный чай парень не брал, опасаясь пролить. — Я больше не хочу участвовать в подобном. Просто не выдержу, — произносит на грани слышимости прерывистым шепотом. — Я учитель начальных классов, понимаешь? Я не готов… — Тише, Джинни, тише, — альфа успокаивающе похлопывает его по спине. От него пахнет ветивером, и омегу этот запах немного расслабляет. — Я понимаю, веришь-нет? Мне тоже всё это претит, но… — Джисон, мне нужны записи с камер… — советник врывается в кабинет Хана без стука, тут же застывает, уставившись на Хёнджина, сжавшегося в кресле, но удивительно быстро берет себя в руки. — Прошу прощения, не знал, что ты не один. — Всё в порядке, это мой друг детства, Хёнджин. Он жил какое-то время в Харбине и наконец-то приехал меня навестить, — тут же улыбается Джисон, и омега поражается, с какой скоростью этот парень меняет маски, одна другой правдоподобнее. А еще он буквально слышит, как трещит по швам их легенда. — Хёнджин, познакомься, это советник императора, Бан Чан. — Мы знакомы, — в унисон произносят альфа и омега. Один хрипло, второй едва слышно. Хёнджин мысленно бьётся головой об стену, потому что думает не о своей миссии, которую может в любой момент провалить, ведь этот альфа знал когда-то всех его друзей и ему не составит труда понять, что Джисона среди них не было, а о том, как Бан Чан повзрослел, возмужал — фото совершенно не передавало степень привлекательности альфы. О том, как хорошо на нём сидит чёрный костюм-тройка и белая рубашка. О том, какой у него уставший вид. — Так значит, ты вернулся? — мягко спрашивает Чан, не давая Джисону и слова в ответ сказать. Морщинка на лбу молодого мужчины разглаживается, и взгляд становится чуть теплее. — Вернулся… — С папой? — Нет, — с трудом берет себя в руки омега и делает глоток чая, чтобы отвлечься от кольнувшего сердце открытия — у альфы на безымянном пальце левой руки красуется тонкое золотое кольцо. И это оказывается довольно больно, даже пережитый стресс отошел на второй план. — Папа погиб. Бросился с моста в реку после моего восемнадцатилетия, — с садистским наслаждением он видит тень, скользнувшую по лицу Чана, и выражение, которое омега ни с каким другим не спутает — чувство вины. За какими бы стенами этот человек ни прятал свои истинные эмоции, Джинни его всегда насквозь видел. Он этим чувством упивается, хотя на такой глупый укус из-за ревности прав совершенно никаких не имеет, ведь и сам не одинок. — Мне жаль… — Мне тоже, — с горечью отвечает Джинни и встает на ноги. Восемь лет прошло. Пора бы уже оставить глупую детскую влюбленность длиной в жизнь. У Чана, судя по всему, это получилось. — Приятно было повидаться, Сонни, но мне уже пора. У нас с Ханылем на сегодня забронирован столик в ресторане, — говорит не для Джисона вовсе. Хочется уколоть, увидеть в когда-то родных глазах хоть каплю ревности, что тупой иглой вонзилась ему самому в грудь. Вот только сам себе противоречит и зрительного контакта избегает. — Созвонимся позже. — Конечно, Джинни. Очень рад был снова повидаться, — отвечает Джисон с жизнерадостной улыбкой и мягко обнимает на прощание. Спектакль отыгран на тысячу процентов, вот только аплодисментов они не услышат. — Мистер Бан, хорошего дня, — проскальзывает мимо, едва не утонув в аромате кедровой смолы. Впивается ногтями в ладони, не позволяет себе дать слабину. — Я рад, что ты вернулся, — слышит он вслед, но не оборачивается. Уже в такси Хёнджин внезапно понимает, что плачет. Дурак. Омегу разрывает от противоречий: он сам состоит в отношениях, помолвлен даже, пусть и хочет уже закончить этот фарс, который начал Лю Джин. Не должен он ждать от других то, чего не в состоянии сделать сам. Глупо было думать, что Чан все эти годы ждал его в призрачной надежде на встречу. Прошел не год, не два — восемь. Целая маленькая жизнь, в течение которой могли поменяться не только чувства, но и сам человек. Это всё понимает его рациональная сторона, но другая, эмоциональная, все еще влюбленная, понять и принять никак не желает, упрямствует. Эта сторона кричит: «Но мы же без любви! А он…». А как там он, Джинни не знает, и, по-хорошему, ему стоит мысленно пожелать Чану быть любимым и любить, потому что иначе зачем брак? Любовь Хёнджина должна быть созидательной, желающей Чану только самого лучшего, даже если без него. Но пока она скорее деструктивная и собственническая. Восемь лет назад Юнхо узнал о том, что Хёнджин и Чан общаются, несмотря на все попытки омеги дистанцироваться от семьи убийцы его супруга. И не просто общаются, а встречаются. Джинни тоже ненавидел тогда. Ненавидел Донхёна, ненавидел Виена, даже младшего Бана, Сынмина, ненавидел. А Чана не смог. Он Чана любил. Он ему себя отдал. Он его своим сердцем назвал. В тот день, навсегда отмеченный в личном календаре Хвана черным, папа его ударил в первый и последний раз и силой впихнул в такси, которое доставило их в аэропорт. Хёнджин едва успел набрать Чану последнее сообщение, до сих пор не зная, успел ли отправить, прежде чем лишился телефона, а потом устроил истерику, отказываясь садиться в самолет. — Если ты сейчас же не заткнешься и не сядешь в этот чертов самолет, я прямо отсюда поеду в полицию и напишу заявление о том, что он тебя изнасиловал! — орал Юнхо, пытаясь поднять сына с колен. — Что ты несешь, мы не… — Мне врать не надо, ты им пропах насквозь так, что я не чувствую твоего аромата! Что ты творишь, Хёнджин?! Его отец убил твоего, а ты перед ним ноги раздвигаешь! Тебе шестнадцать, ты еще совсем глупый, и только поэтому я тебя еще не прибил и даю выбор: садись в самолет или я не оставлю его в покое, жизнь испорчу, убью, если понадобится, но ты с ним не будешь никогда! Хёнджин не знает, что потом на этом же полу сидел Чан, упираясь лбом в истоптанные сотнями ног плиты, и выл, держась за сердце. Виен, который привез его, сидел рядом с сыном и поглаживал по спине, сам едва сдерживая слезы, чувствуя боль своего ребенка, как свою собственную. Так уж вышло, что за грехи отцов обычно расплачиваются их дети. А Чан опоздал всего на тринадцать минут, но жалеть об этом будет всю жизнь. Он думает об этом, стоя на террасе своего дома и задумчиво пуская в небо клубы сигаретного дыма. Неожиданная, но бесспорно желанная встреча разбередила старые раны, всколыхнула воды безмятежного холодного озера, в которое превратилась жизнь альфы, — опустим, что на его глубоком дне происходило. У него ничего не прошло, не забылось, да и невозможно это. Чан сам не давал себе забыть, считал, что забвение равносильно смерти, а потому каждый день с мыслями о нем просыпался, с мыслями о нем засыпал и бесконечно себя винил за всё: за то, что не успел; за то, что не удержал; за то, что не нашел, хоть и искал; за то, что сдался, пожалев своего папу, который больше не справлялся со всем, что происходило вокруг. Ежедневная пытка с привкусом собственной крови и апельсинов, которыми пах его любимый омега. — Что-то случилось? — Джиён перед ним, как прекрасное видение — длинные белые волосы, фарфоровая кожа, кукольное личико, тонкая фигура. Омега жмёт на кнопку брелка, и белоснежный Porsche Macan весело подмигивает фарами с привычным пиликаньем. Чан так погрузился в свои мысли, что не заметил, когда тот приехал. — Да, — честно отвечает альфа. Перед этим человеком ему не нужно притворяться. — Что-то плохое? — настороженно спрашивает Джиён и подходит ближе. — Пока не знаю, — на выдохе говорит Бан Чан и тушит окурок в каменной пепельнице, поставленной здесь специально для него супругом. — Вообще-то, хорошее… Прекрасное даже. Но я пока не знаю, какие будут последствия… — Расскажешь? Чан кивает и следует за омегой в дом. Тот ставит сумку в кресло и идёт на кухню, закатывая рукава блузы. — Чай с ромашкой или кофе с коньяком? — Джин с тоником. — Вот даже настолько? — устало улыбается омега и открывает узкий барный шкаф. — Я видел сегодня Хёнджина, — Чан садится на высокий стул, снимает пиджак и с облегчением ослабляет галстук. Кто бы знал, как он ненавидит эти чёртовы костюмы! — Того самого Хёнджина? — с неподдельным удивлением спрашивает Джиён и торопливо ставит на кухонный остров два стакана и две бутылки. — Про которого ты говорил? — Того самого, — кивает альфа и сам разливает им алкоголь. — Он украл документы из моего кабинета, — Чан не сдерживается уже и довольно посмеивается. — Черт возьми, я до сих пор могу его читать, как открытую книгу. Джиён его веселья не разделяет. Он смотрит хмуро куда-то в пол, а потом поджимает губы. — А как же документы? Он из сопротивления, да? — спрашивает, а получив утвердительный кивок, тяжело вздыхает и лохматит идеальную укладку. — Эти идиоты его погубят, а он погубит тебя. Чан, ты нам всем нужен. Живым и здоровым. Будь осторожнее, я тебя прошу. — Всё будет хорошо, цыплёнок, — улыбается Чан и мягко сжимает тонкую ладонь в своей. — Помни, что мы всегда на шаг впереди. Позже, лежа в постели без сна, Джиён думает о том, что завидует такой непоколебимой вере Чана. И боится. Как бы эта вера им всем не вышла боком.