Архонты: моральный кодекс якудза

Штаб-квартира Каякучи-гуми грозилась рухнуть. Гнев, сочащийся со всех дыр внутри здания, разве только с ног не сбивал. Дазай Осаму был не в духе. Дазай Осаму был настолько не в себе, что при виде него многие вжимались в стены и прятались за несколько метров. Его аура словно собиралась сожрать всех, как смерч, снося всё на своем пути. Ни один человек не мог находиться с ним дольше десяти минут, не опасаясь за свой простреленный череп. Все отчеты, взгляды, движение — всё, блядь, его выводило из себя до такой крайности, что сравниться с ним мог только один такой же бешеный человек. Накахара-хоса. Он злился громче, кидал ножи и придавливал своими обманчиво вкрадчивыми вопросами, а затем грубым рявком к полу, будто гравитацией каждого, кто продолжал приносить пустоту по делу Хирацука-кай. «Как с цепи сорвались» — говорили подчиненные, прячась по этажам так, чтобы ни один из боссов не услышал их разговоров. Если до них дойдет слух, что вместо работы они сачкуют и сидят по маленьким комнатам, делясь впечатлениями и страхами за свою жизнь, то… — Вы якудза, ёб твою мать, — гаркал на них Чуя. — Если ссыте перед начальством, как вам вообще можно доверить операцию? Таких нужно выдирать с корнем из клана, пока они не разрослись, как сорняки. Он был в ярости от проблем, валившихся на него лавиной. Ничего не работало в попытках узнать про этого пресловутого «Стива». Завтра был день, когда Мори снимет с Чуи скальп, залезет к нему в голову и узнает, что у Накахары на самом деле одна из самых разрушительных способностей, которая ускользнула от него ещё шесть, мать вашу, лет назад. Это была катастрофа. Чуя менял геолокацию из своего кабинета в тренировочную с разницей в пять часов. На этаже, где обычно тренировались боевые подразделения, всё вымирало с приходом Чуи и оживало, стоило тому скрыться в лифте. Он ужасал своей бьющей через края энергией — ни один участник группы реагирования или спецназа не мог похвастаться такой выдержке и силе. Дазай же обитал в другом крыле, засиживаясь ночами в подземелье и выпуская пар на должниках, мошенниках, на задержанных в заведениях крысах — на всем том многообразии, что могли достать в Каякучи-гуми. От Дазая разило кровью, пустотой, почти дошедшей до пункта «безумие», и медикаментами. Его руки за несколько дней впитали в себя запах металла, спирта и горького алкоголя. Такого за ним никогда не замечалось, пусть его наклонности и вызывали вопросы. Стоя меж двух огней, люди Каякучи-гуми не были уверены, кто из них не побрезгует удушить самолично гонца с плохими вестями. Все вокруг искали клан Хирацука. — Вспахайте носом землю, разройте могилы, утопитесь в Марианской впадине, но достаньте мне их, — чеканил Дазай у себя в кабинете. Его раздражение шло волнами, голос едва походил на человеческий — так безэмоционально и блекло тот звучал. Самые преданные люди не могли ручаться, что их верность принесет целостность и сохранность телу, если Дазай Осаму начнет лично вырезать всех, кто, по его мнению, слоняется без дела. Как известно, самым близким всегда достается больше. Акутагава получал за всех подчиненных. Он отдувался в специальном крыле для одаренных, где Дазай истязал его способность до тошноты и головокружения и перекидывал Акутагаву через плечо. Он не церемонился — не его стиль. Рюноскэ помнил, как сложно угодить тому, кто уверен в своем совершенстве и кто никогда не имел такого чувства, как… как… Чувства. Да, именно. Дазай Осаму мог быть обычным человеком, сменяя маски, он мог искусно переодеваться и создавать слаженные образы, пускать розовую пыль в глаза, а Акутагава не мог позволить себе забыть, каким являлся Дазай в катакомбах, на заданиях и здесь — в тренировочной. В его взгляде не было ничего человеческого, ничего похожего на раскаяние в действиях и даже — ну это просто смешно — не было жестокости. Его взгляд, он… Он был никакой. Вот в точности кукольный. Словно эти карие камни не были ничем иным, кроме как самыми обычными цветными стеклами. В них Акутагава, как бы ни старался, не мог увидеть, когда его действия шли не туда и где случалась ошибка. Он не мог знать, хороша ли проведенная атака, его захваты, а может всё так плохо, что ему мало будет просто вскрыться. Акутагава догадывался, что есть какое-то дикое объяснение тому, как человек стал настолько бездушным. Дазай же не мог уже родиться отбитым на эмоции, так? Рюноскэ не мог понять, что творилось в голове у наставника. Он не понимал никогда, как бы ни старался и ни тянулся узнать, почему у этого человека внутри не было ничего. Он будто вообще ничем не дорожил. Рюноскэ дорожил своей жизнью. Он цеплялся за все ниточки, чтобы удержаться в этом ужасном, тошнотворном мире и стать на несколько ступеней выше простого убого парнишки из трущоб. Он старался изо всех сил, даже когда был невыносим каждый день, охваченный голодом, промозглыми ветрами и кромешной тьмой. Даже когда он сплевывал кровь, задыхаясь от кашля и теряя силы. Даже когда Мори-сан диагностировал у него хроническую болезнь легких, Рюноскэ вставал и шел прямо. Он не давал никому растоптать свою жизнь, даже если для этого нужно убить десятки или пережить моральные нападки Дазай-сана. Так почему Дазай выглядел так, словно и своя жизнь не имела для него никакой ценности?

***

Настал день, когда Накахара-хоса должен был стоять на ковре у кумичо Каякучи-гуми. Если сказать, что вид хосы был неважным, то это сказать ровным счетом ничего. Акутагава видел его за день до: бессонные дни, изматывающие тренировки, постоянные переживания и накаленные, что можно увидеть искры, нервы. Тут и поседеть недалеко. Акутагава слышал от своих помощников, что Накахара-сан никогда ещё не вел себя так шумно и вспыльчиво, но до вчерашнего дня сам он так не считал. Этих шестерок, думал Рюноскэ, может напугать кто угодно, не нужно принимать их слова за чистую монету. Но Акутагава своими глазами увидел, как черный манекен, повидавший не одну тренировку ближнего боя, разлетелся в щепки от простого удара кулаком. И наверное, его лицо выражало богатый спектр эмоций, потому что скрыть свои удивление, восхищение, зависть и страх было не по силам. — Чего надо? Грубый голос второго после Дазай-сана начальника вывел его из оцепенения, и Акутагава учтиво поклонился. — Доброе утро, Накахара-сан. Я искал вас, чтобы передать вот эту папку, — он вытянул руки, держа тонкий синий пластик. Накахара, поочерёдно расстёгивая гловелетты, хмуро подошел ближе — Акутагава никогда ещё не чувствовал от Накахара-сана такого буйствующего жара и необъяснимо тяжелой энергии, не говоря уже о Дазай-сане. Скинув тряпки на пол, он взял папку, открыл её, и на его лице отразилась смесь поражения и ужаса, быстро скрытая за напряжением. Накахара громко хлопнул канцелярской вещицей. — Откуда у тебя это? — Дазай-сан приказал передать. Да, точно, Дазай-сан. Как Акутагава мог забыть упомянуть его, если за данные в этой папке Рюноскэ получил пинок под дых и приставленный к горлу пистолет. Он поморщился, вспоминая неестественно разъяренного наставника, которого почти трясло от злости и вопроса, повторяющегося так долго, что Акутагава сбился уже после четвертого раза. — Откуда на моем столе эта блядская папка? Рука с пистолетом у горла давила так сильно, что Акутагава только и мог, что заходиться хриплым кашлем. Человек напротив был поглощен той тёмной стороной, которую прятал большую часть времени где-то глубоко в недрах души. Смотрел черно-вишневым взглядом, давил массивным металлическим каблуком ботинка в ребра и выглядел как полное воплощение ночного кошмара того ребенка, которым был когда-то Акутагава, прячущий сестру от монстров в Яме. Он видел такого Дазая лишь единожды — когда умер шестерка Сакуноске Ода. — Найди эту тварь, иначе мне не составит труда оставить твою сестру без брата. Дазай задел самое больное, как всегда это делал — находил то бережно охраняемое в душе, доставал и давил до кровавых дорожек на сердце. Акутагава спрашивал, почему Дазай ничем не дорожит, так ведь? Что ж, ответ не заставил ждать себя долго. Дазай Осаму жаждал быть несокрушимым, и поэтому отрекся от чувства, зовущегося привязанностью. Акутагава поклонился Накахаре и собирался уже уходить, как тот задал вопрос: — Дазай у себя? — Да. — Это он тебя? Рюноскэ непонимающе моргнул. Накахара указывал на свежую гематому на щеке, полученную как раз в тот момент, когда Рюноскэ зашел в кабинет своего босса, чтобы изъясниться за папку, которую видел первый и единственный раз — в руках этого самого босса. — Да, — сдавленно проговорил он, топчась на месте. Накахара-сан никогда не интересовался синяками, которые когда-либо получал Акутагава. Обычно он холодно смотрел и без лишней эмоции, скорее из вежливости, советовал сходить к врачу. Сейчас он выглядел озадаченным, словно нынешняя ссадина как-то отличалась от прошлого многообразия. Это сбивало с толку. Накахара сдержанно кивнул, отпуская Рюноскэ. Уже идя по коридорам, Акутагава снова вернулся ко вчерашнему дню, анализируя ситуацию с разных сторон. Дазай всегда говорил, что с такой способностью, как у Акутагавы, мозги — не сильная сторона, и этим бил по достоинству ещё хуже, чем кулаком в челюсть. Рюноскэ знал, что методы воспитания Дазая чреваты преувеличенным унижением всего личностного. Словно эти ловушки психологии хоть как-то могли перепрограммировать сознание Акутагавы и сделать из него кого-то «получше», но Рюноскэ был другим, и это усложняло всё в троекратном масштабе. Он шел по трупам предателей и врагов не потому, что был циником и отбирал жизни всех без разбора, а потому что Каякучи-гуми — его семья, которую он обязан оберегать и которой должен помогать процветать. Он требовал от подчинённых невыполнимого не потому, что хотел смотреть на их слабые потуги как лабораторных крыс, а потому, что ему важно, чтобы его клан был успешен. И Акутагаве трудно признавать свои ошибки, он учился этому не так долго, но уже мог извиняться перед своим отрядом Черных ящеров. Он работал над собой ради общего — ради семьи. И ему горько было признавать, что Дазай-сан — тот, кто привёл его в эту семью — оказался не тем человеком, которому возможно доказать свою состоятельность. Рюноскэ усмехнулся иронии этих мыслей. Он вернулся в свой кабинет и устало прикрыл глаза. Мысли разбегались от воспоминаний разных периодов его жизни до абсолютного непонимания, как найти того, кто подкинул эту папку на стол Дазай-сана. Само это «подкинул на стол» означало, что или в клане есть крот, который действует очень странными способами, или в клан пробрался кто-то достаточно похожий на рядового, чтобы остаться незамеченным. Так или иначе, но утечка информации произошла, и Акутагава винил в этом своих наставников, которые гоняли без особого разбора всех и в хвост, и в гриву, что в итоге привело к тому, что кто-то мог слить внутреннее настроение клана. В дверь коротко постучали. Гин бесшумно зашла, тихо прикрывая за собой. — Ты как? — спросила она у Акутагавы, который сидел, откинувшись на диване, и потирал переносицу, поставив локоть на подлокотник. — Бывало хуже, — невозмутимо ответил он. Во многом они как брат и сестра были не похожи: начиная от взглядов на жизнь и заканчивая политикой ведения дел. Но в кратком изложении они были похожи, как два кусочка паззла. Им не приходилось разъяснять друг другу очевидные вещи, и большую часть времени они могли молчать, наслаждаться спокойным пониманием и короткими моментами простых диалогов. — Я слышала, что сегодня Мори-сан зовёт к себе Дазай-сана и Накахара-сана. Из-за этого тебе досталось? Рюноскэ молча кивнул и указал взмахом руки сесть рядом на диван. — Дазай-сан нашел вчера вечером какую-то папку, содержание которой его так взбесило, что он совсем слетел с катушек, — фыркнул Акутагава. — Я без понятия, что там за трагедия произошла у него, но Накахара-сан тоже был поражен, когда открыл её. — Что было написано? — Всего лишь данные на какого-то Марка Твена. Киллер. — Он наемник или принадлежит кому-то? — Было не указано, но… — Акутагава зажевал губу, раздумывая. — Мне показалось, что я видел его прежде. Гин молчала, она задумчиво рассматривала полки с многочисленными книгами, стоящие за письменным столом. Исключительно антураж, такое обязывалось быть у каждого, кто был ближе к главам Исполкома. — То есть, кто-то в клане пронес папку втихую и до сих пор не показал головы? — начала она, повернувшись к брату. Тот кивнул. — Так я и думала. Рюноскэ непонимающе заморгал, а потом удивленно открыл рот, но Гин его опередила: — Да, я видела его. Я видела, как какой-то мальчишка передавал мелкой сошке конверт. — Мальчишка? — Подросток. Рюноскэ хотел прокомментировать это, но предусмотрительно промолчал — для него сестра всегда будет казаться меньше, чем есть. — Я проследила за ним. Да, Рюноскэ, я это сделала, нечего удивляться, ты знаешь — я слежу за всеми, кто кажется мне подозрительными. — Однажды тебя поймают на сталкерстве. — Ты знаешь, что нет. Да, Акутагава знал это, но удивление от оперативной работы сестры скрыть никак не вышло. Он всегда знал, что Гин быстро адаптируется и запоминает всё, что в дальнейшем сможет выиграть ей на руку. Пусть она не обладала особым даром, но Рюноскэ всегда считал её дар — находить нужную информацию в нужном месте и действовать. Сейчас её «дар» пророчил Рюноскэ спокойные выходные или как минимум милость Дазай-сана. — Я дам тебе адрес, куда потом ушёл пацан. — Она встала и подошла к столу, выудила из кипы заметок чистый листок, взяла карандаш и быстро набросала. — Он живет на третьем этаже, блондин с рваной стрижкой, невысок, выглядит неважно, какой-то дерганый и шуганный. — Ты следила за ним до самого дома? Я бы удивился, но слишком рад, что ты спасаешь мою шкуру. Знаешь, мне иногда кажется, что с приходом в Каякучи-гуми, мы поменялись обязанностями. — Не выдумывай, Рюноскэ. Ты опекаешь меня, словно цыпленка. Если бы не мои навыки, ты бы днями следил, где я. Тут Акутагава был согласен, ему приходилось держать себя в руках и позволять сестре быть более самостоятельной, чем ему хотелось бы. С другой стороны, её помощь была соизмеримо выше в сравнении с издевками Дазая, и Акутагава не мог позволить ему такую роскошь — измываться над младшей, если с Рюноскэ что-то случится. Они разошлись по разным заданиям, обменявшись парой предложений о том, как провести выходные, но оба сошлись на сне до обеда и прокрастинации за тренировками стрельбы. Что сказать? Отдых якудза. На улице солнце развлекалось, играя в прядки в облаках. Оно обжигало воздух, а затем снова уносилось прочь под серый пух, хихикая и украдкой выглядывая. Ну точно издевалось. Акутагава в своем плаще чувствовал себя неуместно среди легко одетых в яркие костюмы прохожих — обычно ему не приходилось выбираться из штаба средь бела дня в своей портовой одежде, ведь все дела за пределами здания часто велись в ночное время суток, когда уже холодало и не было никого, кто с подозрением бы разглядывал черную фигуру, кутающуюся в этот самый рваный плащ, словно стоял лютых холод. Акутагава и социум были далеки и отделены большой пропастью всего пережитого первым и полной безмятежности последних. Ему тяжело удавалось вести диалоги даже с простым продавцом в супермаркете, и он от полного отчаяния делал доставки чаще, чем кто-либо. Он даже кофе брал в специальных лавках самообслуживания, чтобы не попадать лишний раз в поле зрение какого-нибудь простого смертного — «Что ещё за высказывание такое? Словно ты был божеством!» — и не ставить в неловкое положение ни себя, ни этого бедолагу. Акутагава знал, что выглядит устрашающе. Естественно, с его-то работой вид оставлял желать хотя бы огуречной маски или легкой неги под солнцем, чтобы придать его лицу толику здорового оттенка кожи. Иммунитет давно внёс Рюноскэ в черный список, после всех тех издевок над ним. Сейчас Акутагава мог стать золотой жилой какого-нибудь жадного врача — букет хроники зашкаливал, недостача витаминов и минералов грозилась пробить дно, а на вершине — плеврит. Его жизнь никогда не была легкой, но с приходом в Каякучи-гуми легкие раскрылись и дышать стало легче. Смешно, как абсурдно это звучало в голове, и Акутагава поморщился. Район, где обитал тот пацан, что стал посыльным, был не то, чтобы неблагополучным, но своей репутацией уходил недалеко. Здесь дешевое жилье в домах настолько хилых, что Рюноскэ всегда поражался, как те всё ещё твердо стояли на земле. Плохая развязка транспорта, а вернее — полное отсутствие в радиусе пяти километров. Много магазинчиков с барахлом, даже сувенирные лавки, обвешанные у входа все различными талисманами. Иными словами — пацан явно был не из основной части клана, раз обитал в такой дыре. Конечно, не все в Каякучи-гуми жили в апартаментах, элитных комплексах и прочих супер-ультрасовременных домах. Далеко не все. Апартаменты — прерогатива Исполнительного комитета и их лучших подчиненных. Остальные жили во вполне приемлемых условиях, не жалуясь и даже перешагивая уровень стандартного рабочего. Часть клана ходила в штаб-квартиру как обычные простые офисные сотрудники, не занималась маркой работой, а вела учеты налогов, зарплат, премий и всего того, что было в их легальной судоходной фирме. Акутагава не думал, что неизвестный доселе клан стал бы размещать своих людей во второсортном жилье, а значит — пацан или временно тут торчит, или и впрямь лишь простой курьер. Так или иначе, Рюноскэ был не из тех, кто гадает на кофейной гуще — он особенно не любил этот вид глупой эзотерики, — он предпочитал быть объективным и полагаться на то, что увидит, услышит и примет к сведению. К тому моменту, как Акутагава дошел к нужному домику, стояла середина дня, а на улице попадались редкие прохожие, едва интересовавшие его. В самом доме на первом этаже был небольшой комбини, возле его дверей стояли разные стенды с описанием часов работы и акциями дня, а также украшали вход вазоны с не сильно разросшимися хвойными, названия которых Акутагава знать не знал, но и не горел узнать. Выглядел магазин мило, он прям выделялся среди аляпистых вывесок и слитых в общую кучу непонятного происхождения домов. Рюноскэ глянул на дисплей телефона, проверяя время, но к его великому сожалению, прошло не больше пяти минут с того момента, как он остановился напротив магазинчика и стал осматриваться. Погасив экран, он поднял голову и зацепился взглядом за очень торопящуюся фигуру. По мере приближения очертания фигуры стали походить на тощего парня в очень легкой футболке — для начала весны это что? — и серых бриджах, в руках крепко держалась сумка из, как Акутагава мог судить по цвету, светлой плащевой ткани. Волосы того и правда выглядели весьма странно — будто он обрезал их в темноте куском стекла, потому они рваные, с кривой челкой и торчащие в разные стороны. Без всяких сомнений это был тот парень, которого видела Гин. Паренёк, запыхавшись, остановился возле входа в комбини, уперся ладонями в колени и прерывисто дышал, приводя себя в порядок. Он не сразу заметил Акутагаву, спрятавшегося от палящего солнца в тени за одним из хвойных кустов, но стоило заметить — поклонился так низко, что расшиб бы лоб об асфальт, и рассыпался в извинениях. Акутагава сохранял незаинтересованность, не выдавая своего замешательства, он проследовал за парнем в магазин, делая вид, что тоже собирается что-то купить. Он украдкой поглядывал на судорожно рыскающего у холодильников мальца, словно тот собирался украсть что-то, но не мог решиться, что именно. Сам Рюноскэ заинтересованно пялил на стеллаж с напитками, всматриваясь в банку газировки с такой пытливостью, что могло сложиться впечатление, что Рюноскэ видел её впервые. Парень остановил свой взгляд на оякодоне, запакованном в одноразовый контейнер, взял его и прытью побежал к кассе. Рюноскэ взял первый попавшийся напиток и тоже подошел к месту. Девушка на кассе приветливо улыбнулась и поздоровалась с пацаном. Она была рада его видеть, а значит они знакомы. Конечно знакомы, фыркал Акутагава, он живет этажом выше, естественно, они знакомы. Девушка назвала сумму, и пацан тут же сокрушился, беспокойно бормоча что-то нечленораздельное и рыская в своей сумке. — Да как же так-то, — донеслось до Акутагавы из всего этого потока слов. — Не мог же… Ну правда… Не смешно… Потерять второй раз, ну что за черт! Ах вот оно что. Малец посеял кошелек. Или по крайней мере выглядел как человек, посеявший его не единожды. Девушка приободряюще улыбнулась и постаралась успокоить панику, но её игнорировали, увлеченно самоуничтожая себя фразами «как такая бестолочь вообще дожила до сегодня», «почему я ещё тогда не провалился под землю, никчемный» и «правильно меня выгнали». Тут даже Акутагава опешил, не найдя сил как-то это анализировать. Он не ожидал, что парень начнет загонять себя в угол отчаяния и заниматься всем тем, что обычно делал Дазай с Акутагавой — бить по психике — самолично. Взяв себя в руки, Акутагава громко хлопнул ладонью по свободному пяточку поверхности недалеко от девушки, чем напугал и её, и того истерика. — Я заплачу. Отняв руку, он показал на столешнице несколько купюр, которые с лихвой перекрывали и оякодон, и напиток, и даже чаевые. От шумного пацана не было ни звука, поэтому Рюноскэ пришлось повернуться к нему и застыть, обескуражено смотря на тихо глотающего слезы паренька. Что за черт? Это что, мать вашу, такое? — Спа… Спа-спасибо, — выдавил тот, скуля, как раненый кот. Он почти упал на пол, сминал в руках сумку и кусал нижнюю губу. — Н-не стоит. — Утри слезы, малец, — беспристрастно сказал Акутагава, отворачиваясь и задирая голову вверх. — Противно смотреть, как ты тут всё заливаешь. Послышалось копошение и слабое «конечно», а затем парень стал извиняться перед девушкой и кланяться с таким же успехом, как ранее Акутагаве. Точно расшибётся однажды. Цокнув, Рюноскэ забрал напиток и вышел из магазина, принялся переваривать то, что сейчас произошло. Ему стыдно было признавать, но он растерялся. Правда растерялся. На его практике не многие заказники, посыльные и прочие низшие были такими неловкими. И уж точно никто из них не ронял слез от благодарности за оплаченный оякодон. Они роняли слезы, моля о пощаде, моля облегчить мучения. Сзади колокольчик сообщил, что странный тип вышел из магазина. Рюноскэ мельком взглянул на него и наткнулся на пристальный взгляд золотистых глаз. Они имели необычный перелив, как чистое летнее солнце и холодный зимний закат, и Рюноскэ прежде не доводилось видеть ничего подобного. Оглядев лицо, он заметил впалые всё ещё краснеющие щеки, заметные ссадины и лопнувшие сухие губы. — Я-я… — начал лепетать тот, и Рюноскэ не стал дожидаться, когда это потрясающее чудо истерики за пол минуты впадет в неё снова. — Не важно. Забей, — отмахнулся Акутагава и открыл напиток, отпил и поморщился. Ему удалось взять самый ненавистный виноградный «концентрат-убийцу». Легкий смешок привлек его внимание, заставив забыть о приторном вкусе на языке. Над ним только что смеялись? Над Акутагавой? Это пацан или недоразвитый, или лишенный чувства сохранности, раз посмел рассмеяться невесть над кем, а над лучшим бойцом, безжалостным убийцей, страшным исполнителем самого Каякучи-гуми и… — Спасибо, что помогли мне. Поток убийственных мыслей прервал мягкий, спокойный голос мальчишки. Он улыбался. И как! Улыбался такой счастливой улыбкой, словно держал в руках не контейнер с рисовым омлетом, а звезду, названную его именем. Улыбался искренне и так светло, как Акутагава давно уже не видел, чтобы кто-то имел такое сияние в реальной жизни. Мальчишка был настолько искренен, настолько по-доброму прост сейчас, что внутри у Рюноскэ что-то гулко отозвалось и ребра почему-то заболели ноющей болью. Таким взглядом на Акутагаву никогда никто не смотрел. Такое поведение никогда не было в его сторону. Он не тот, кому такое нужно. — Какой же дурень, — обреченно пробормотал Рюноскэ. Он чувствовал, как его натренированное не выражать ничего тело сейчас предавало его по всем фронтам — от красных кончиков ушей до бешено бьющегося сердца. Пацан или проигнорировал, или не услышал. Он разразился бесчисленными словами благодарности, и среди них Рюноскэ услышал: — С того момента, как меня выкинули из приюта на улицу, я не получал поддержки. Мне пришлось коротать дни, ища подработки, но мало кто хотел брать подростка. Я едва сводил концы с концами, мой день не был радостным, и я несколько раз думал, что умру голодной смертью, но сегодня… Ваша доброта была так… Так… Я не знаю, почему вы сделали это, но вы очень хороший человек. Мне хотелось бы выразить свою признательность другим способом, но пока я не могу ничего дать. Весь этот сбивчивый монолог Акутагава почти не дышал. Слышать всё это казалось таким нереальным и сюрреалистичным. Чтобы он, Акутагава, был хорошим человеком? Да вы лучше это расскажите всем тем, кому он Расёмоном головы рубил, вот они обрадуются! Добрейшей души человек обезглавил! — Пацан, — хмуро отозвался Акутагава, потирая переносицу. Он швырнул бутылку с тошнотворной газировкой в мусорку. — Дам тебе совет: кончай сопли развозить. Если жизнь нагнула тебя, то сделай всё, чтобы поиметь её ещё больше. Иначе в конечном счете ты и правда окажешься где-нибудь в подворотне с перерезанным горлом. Вот так напутствие, молодец Акутагава, сразу можно выдать лицензию первоклассного психолога! Замотивировал, аж дар речи у мальца пропал. И Акутагава, похоже забыл, что он здесь не для важных решений проблем сироты. — Слышь, — позвал он того. У пацана взгляд был немного странный, фиг поймешь, испугал его Акутагава своей речью или тот уже жалел, что связался с ним. — Если хочешь как-то отблагодарить, то у меня к тебе есть пара вопросов. Парень тут же оживился и активно закивал. Мимо них в магазин прошла пара школьниц, Акутагава не стал объяснять, а просто прошел дальше по улице, останавливаясь возле лавки с амулетами. — Я тут искал какого-нибудь посыльного, который сможет передать одну вещицу. Мне сказали, что он где-то в этом районе живет. Было заметно, как огромное рвение помочь улетучивалось вместе с нахлынувшим ветром. Лицо с пробивающимся румянцем стало бледным, а губы напряженно сжались в линию. Мальчишка нервничал. — Эм, ну… — протяжно замычав, он потупил взгляд в витрину. — Не думаю, что здесь найдется тот, кто вам нужен… — Почему? — Ну, он… Его здесь нет, вернее не так, он тут уже не появлялся долгое время. Я не знаю, когда он вернется, не уверен, что он вернется, наверное, если вернется, то не скоро, а если скоро, то я не уверен и вообще… — Ты — это он? Вот так сразу, не церемонясь. Пацан стушевался и испуганно уставился, его вид напоминал Акутагаве перепуганного кролика. — Как вы… Эм, я… — снова завел свою шарманку. Но неожиданно для Рюноскэ пацан набрал в легкие воздуха, а затем посмотрел на Акутагаву полным решимости взглядом. — Я не делал ничего плохого. Со мной связалась какая-то женщина и предложила отдать конверт за плату. Сумма была такая, что могла покрыть весь мой долг по аренде! Я не мог не согласиться! Вы представляете, как тяжело найти несовершеннолетнему работу, которая бы прокормила его? А там было столько денег, что я смог купить новый футон и даже рисоварку! Я не знал, что это что-то криминальное! Мне лишь сказали отдать это и всё! Волна обрушившихся слов захлестнула Акутагаву, и он с усердием смог понять, почему малец оправдывался. Да, он был прост, как пять копеек, тут не приходилось сомневаться, но что, если его сюда нарочно вмешали? Что если этим бесполезным мальчишкой они хотели отвлечь от чего-то по-настоящему важного? Или наоборот. Сейчас у Дазай-сана масса теорий носились по кабинету и мешали понять, как угодить наставнику. Что будет с парнишкой, если передать его в руки Дазай-сана? Точно ничего хорошего. В лучшем случае останется заикой на всю оставшуюся жизнь. Так что же делать Акутагаве? — Вы верите мне? — осторожно спросил парень, заглядывая в лицо серьезного Акутагавы. Рюноскэ медлил с ответом, он не был уверен ни в чём. Его интуиция не была столь феноменальной, как у Гин, но даже так она кричала, что пусть шкет и правда попал не в то время и не в то место, его роль здесь значила куда больше, чем могло казаться. Акутагава обреченно вздохнул. — Да, мелкий, я верю тебе. На лице того тут же разгладились морщинки, и он доверчиво улыбнулся благодарной улыбкой. Чтоб его черти побрали. — Вы и правда очень хороший человек. — Не говори того, чего не знаешь. Будешь разбрасываться такими фразами — и от тебя и правда мокрого места не останется. — Но вы ведь помогли мне, поверили в мою ситуацию, хотя даже я бы усомнился в ней, я сужу о том, что вижу и чувствую. Как можно так открыто заявлять о таком? Ну вот как? Ему совсем что ли голод мозги запудрил? Совсем не понимает, что несёт. — Как звать-то тебя, пацан? — Ацуши. Накаджима Ацуши. Накаджима Ацуши вырос в приюте и был нагло выставлен за его порог по истечении шестнадцати лет. Его жизнь менялась только в худшую сторону, но он продолжал оставаться честным ребенком и не опускаться до карманничества или воровства. Его вера в людей почти не угасала, и лишь в редкие моменты Ацуши мог винить во всём плохом только себя. Так его воспитали в приюте и так он нес себя в мир сейчас. Обвиняя в неуклюжести, медлительности, забывчивости — в общем во всех самых плохих качествах. И это смешило Акутагаву, который решил нарыть на нового кадра информации побольше. Однако, репутация Накаджимы была безупречна с точки зрения мафии. Его роль в этой игре никак не вязалась с тем, что прежде творила та неизвестная организация. Оставался сложный вопрос, который Акутагава игнорировал до самой глубокой ночи. Как сказать Дазай-сану? Учитывая настрой того, он вряд ли будет мил с Ацуши и устроит ему дружеское чаепитие. Нет, если бы он так сделал, Акутагава тут же схватил бы Накаджиму подмышку и удирал подальше из Йокогамы, решив, что его наставник потерял остатки разума. Но делать что-то надо, и надо делать так, чтобы этот шкет дожил до своей счастливой жизни в кругу друзей и хорошей работы. Это было странно. За Акутагавой никогда не наблюдалась сентиментальность. Он относился к тому типу людей, которые не плакали над Титаником и Хатико, но почему-то сейчас его одолевало странное чувство. Словно он должен сделать что-то правильное. Рюноскэ никогда не знал, что правильно, он просто делал так, чтобы была возможность выжить, а уж о морали он не думал. А сейчас что? Сейчас он пялил в фотографию мальца и рассуждал, как такого немного непутевого, но не лишенного перспектив парня занесло к мафии. — Пропадет ведь. Тихо прошептав это, он закрыл папку на рабочем столе и потушил компьютер — на сегодня с него хватит работы. Эта неделя раскатала его не хуже бульдозера, он точно заслужил поспать подольше. Мечта о блаженном сне разбилась о реального Дазая, вошедшего бесцеремонно и выглядящего, откровенно говоря, хуёво. Вот правда. Он если и не жаждал убивать, то поиздеваться над последними крохами нервов Акутагавы было почти наркотической зависимостью. — Я слушаю тебя. Он снова смотрел странным взглядом, такой Рюноскэ прежде не видел: грусть плескалась где-то на дне, придавленная усталостью, раздражением и… тоской? Что случилось сегодня, пока Акутагава шнырял в поисках мальчишки? — Я, — Акутагава запнулся. Он не знал, не был готов к разговору и потому мялся. — Я нашел курьера, который доставил папку. — Курьер? Он занимается только такими посылками или есть легальная работа? — Он… — Закусив губу, Акутагава прошел вместе с Дазаем в центр своего неброского кабинета и задумчиво посмотрел в окно. Правда ведь всплывет наружу, да? Это неминуемо, но последствия будут куда страшнее, если умолчать. — Он не при чём. — Вот как? — Опасно, это звучало очень опасно. Словно Акутагаву сейчас поймают на съеденном торте или краже часов — так притворно спокойно и изумленно это звучало. — Может, мне стоит спросить у тебя, как ты это решил? — Он ребенок, Дазай-сан. Сирота, выброшенный за ненадобностью, он ухватился за подработку, когда какая-то женщина позвонила ему. Это всё. — Где он сейчас? — У себя дома. — Ты оставил его в живых? Да, вот, что не нравилось Акутагаве. Дазай не готов прощать колебания, не терпел сомнений, и именно это произошло сегодня под крышей комбини — Акутагава засомневался, он не захотел убивать или пытать ребенка. — Я полагал, что его смерть не поможет нам в продвижении дела. — Когда это тебя останавливало? Не припомню, чтобы ты думал о ком-то другом также. Что тебя остановило? Акутагава не отвечал. Его мысли сбивались в кучу, метались по углам, рыли подкоп и убегали. Они делали всё то, что не мог сделать их хозяин. Он прочистил горло и апатично прокомментировал: — Я принял решение. Если оно неверное, я же и поплачусь за него. Дазай казался удивленным. Он широко раскрыл глаза и посмотрел как-то… Ну, очень похоже на неверие и… Восхищение? Это точно Дазай-сан? Может, у него горячка? Он будто был рад, что Акутагава ответил именно подобным образом. Наставник, гордящийся своим учеником. Какая жуткая мысль. Дазай отвернулся и посмотрел сквозь книжные полки, уголки губ тронула грустная улыбка. Такой улыбкой обычно одаривали что-то теплое, давно ушедшее и проникнутое ностальгией. Рюноскэ не знал, было ли это связано с его словами или же воспоминания унесли наставника куда-то за пределы штаб-квартиры, но Акутагава старался запечатлеть в памяти этот миг новой стороны Дазай-сана. Он всегда был многогранен, показывал больше притворства, но и настоящие эмоции иногда проявляли себя. Чаще — густые и тяжелые. Но сейчас Рюноскэ чувствовал любопытство и страх разрушить хрупкость картины перед глазами. — Знаешь, — начал Дазай, — одним днем можно проснуться и понять, что жизнь не имеет ценности, но затем, выпив кофе, можно встретить того, кто скажет обратное. И по иронии судьбы именно ему и суждено умереть первым. Молодец, Акутагава. За ним закрылась дверь. Рюноскэ стоял посреди кабинета полностью огорошенный. Его почти что сунули в кипящий котел, а затем достали и швырнули в ледники. В горле стоял ком, противный, горький и душащий. Он разрастался в груди, забираясь под ребра, проникал в сердце и сжимал его так сильно, что слезы сами потекли из глаз. Он плачет? Рюноскэ неверяще дотронулся кончиками пальцев горящей щеки. Мокро. Он действительно беззвучно плакал. Его силы сдали и бросили в волну эмоций, которые тот удерживал долгое время, и теперь они вырвались наружу, как вышедшая из берегов река. От самообладания остались какие-то крохи, и всё, что он мог — лишь тупо пялить в пол, сохраняя в себе то немногое, чтобы не завыть волком от боли. Было невыносимо. Казалось, что он преодолел пропасть в километры одним прыжком, и теперь мировой рекорд установлен, а его жизнь открылась для нового этапа. Что ему делать теперь, если только что Дазай-сан признал его решение по-настоящему правильным? Рюноскэ не знал ответа.

***

А между тем, утром того же дня Накахара Чуя стремился в кабинет бинтованного ублюдка, чтобы узнать, что за херня делалась и почему Чую не ставили в известность о работах над поимкой «Стива». Они почти не общались всю неделю, предпочитали держаться на расстоянии, хотя это Дазай держался подальше, Чуя же просто не обращал внимание на его существование. До сегодняшнего дня. Его рвение выяснить всё схлопнулось при виде напарника в дверях лифта. — Есть разговор. — Надо же? У меня тоже. Лифт закрылся, оставляя всех любопытных за дверьми и поднимаясь на самый верхний этаж — этаж кумичо.