Искупление

В день, когда свободно вздохнешь / В час, когда полюбишь, как я тебя люблю / В миг, когда ты в зиму шагнешь / Вся жизнь изменится тотчас / Всех ягнят теплом от стужи спас / Я хочу с тобой жить без забот / Ты скажешь: “Все пройдет, дитя"

― Winter, Tori Amos. 

_______________

ДМ: И чему же, черт возьми, я должен «научить» девушку, которая знает все на свете? Гермиона не могла не улыбнуться. Еще месяц назад она восприняла бы комментарий Малфоя как язвительный и принижающий. Теперь же она восприняла это как шутку, а может, и как двусмысленный комплимент. В любом случае, почему-то она не почувствовала в его словах ярости и горечи, как во многих его предыдущих комментариях. Что изменилось, она не знала... ну, раньше она не была с ним близка физически, а это уже что-то… Несмотря на то, что сугробы были безмерными, а воздух ― холодным, они решили встретиться на улице, чтобы обсудить следующее задание, в роще на берегу Черного озера. ― Итак, есть идеи, чему, черт возьми, я могу научить девушку, которая проглотила гребаную энциклопедию о Хогвартсе еще до того, как впервые сюда ступила? ― сухо спросил Малфой, прислонившись к иве и засунув руки поглубже в карманы зимнего пальто. Гермиона снова не смогла сдержать улыбку и смутно удивилась, откуда он узнал, что она так хорошо разбирается в истории Хогвартса. ― Ну... есть одна вещь, которой, как мне кажется, ты мог бы меня научить... ― неуверенно начала она. Малфой оттолкнулся от ствола дерева, явно испытывая любопытство. ― Мне было интересно... ты ведь довольно хорош в окклюменции, верно? Я-я всегда считала, что этим было бы неплохо овладеть. Он приподнял брови, не пытаясь скрыть своего удивления. ― Окклюменции? ― повторил он. Она кивнула. Он выдавил из себя смешок. ― Ты понимаешь, что это означает, что мне придется залезть тебе в голову? Чтобы ты могла практиковаться? Что я смогу увидеть твои воспоминания? ― Ну. Я подумала, может быть, если мы договоримся, что ты не будешь углубляться в прошлое больше, чем на три месяца... Гермиона, конечно, думала о том, каково это ― когда Малфой копается в ее сознании. И все это было довольно сомнительно. Особенно ей не нравилась мысль о том, что он наткнется на воспоминания о войне, которые даже она не могла вспомнить ― в частности, о поместье Малфоев, ― воспоминания, которые распались на фрагменты и затерялись где-то в ее сознании. Ей бы не хотелось, чтобы Малфой увидел их, когда она сама не знает, как они выглядят. Но все, что она читала, подразумевало, что если ее сознательная память не может их запомнить, то и легилименты не смогут их увидеть. Но именно поэтому она и придумала правило «последних трех месяцев» ― начиная с этого периода ей нечего было скрывать от него. По крайней мере, ничего существенного. Конечно, были личные воспоминания, которые она предпочла бы оставить при себе, но желание овладеть окклюменцией перевешивало возможность того, что Малфой выявит одно из них. ― И я подумала, что... ну, если это будет слишком, я дам тебе знать, и ты остановишься, ― продолжила она. Он нахмурился, глядя на нее так, словно она была новой разновидностью надвигающегося на него соплохвоста. ― Ты бы доверилась мне? Чтобы я это сделал? ― В его голосе звучало недоверие. ― Да, ― ответила она. Потому что, как бы странно это ни звучало, какая-то часть ее души доверяла Малфою, что он остановится, если зайдет слишком далеко. Она полагала, что в правилах задания уже заложено некоторое доверие. Но, кроме того, легилименция ― это не то же самое, что чтение мыслей: Малфой мог видеть ее воспоминания, но не «считывать» мысли или эмоции, которые она испытывала в тот момент. Он снова издал недоверчивый смешок и покачал головой. ― Ладно. Сначала мне нужно обсудить с тобой теорию. И ты должна быть к этому готова. Ты должна быть начеку, а твой разум должен быть как можно более ясным. Не уставшим ― особенно морально. Утренние часы обычно лучше для этого подходят. ― Хорошо. ― Она почувствовала странное облегчение от того, что он согласился; она ожидала, что он будет гораздо более упрямым в своих возражениях. ― А... э-э-э... что насчет тебя? Есть ли что-нибудь, чему ты хотел бы научиться у меня? Он поджал губы, как делал всегда, когда пытался в чем-то признаться. Гермиона полагала, что признание того, что он не так хорош в чем-то, как хотел бы, могло быть истолковано как слабость, а Малфой, как она знала, терпеть не мог признаваться в своих слабостях. ― Я бы хотел научиться вызывать Патронуса. ― Слова вырвались у него сами собой, как будто он хотел произнести их как можно быстрее. Ее желудок внезапно сжался, тяжело и тошнотворно. ― О, не думаю, что я в состоянии это сделать: профессор Инглтон скоро будет преподавать это на защите от темных искусств ― она будет гораздо лучшим учителем, чем я, ― пробормотала она. Малфой нахмурился. ― Ну, я не хочу ждать, пока она нас научит. ― Он шагнул к ней. ― Я хочу обучиться лично, ― он сделал еще один шаг и оказался к ней пугающе близко, ― с тобой. ― Я просто не думаю... Нет ли чего-нибудь еще, чему бы ты предпочел научиться? ― Его запах вторгался в ее пространство, мешая подобрать правильные слова ― убедительные причины и оправдания. Он протянул руку и нежно положил ее ей на талию. ― Нет. Нет, я не об этом... тебе не нравится мысль, что я мог бы этому обучиться? ― Его голос был дразнящим. ― Хочешь сохранить свои притязания на звание непревзойденного борца с Темными искусствами ― идеальной героини войны? ― Нет! Не говори глупостей, ― запротестовала она, ― я просто... ну, я просто... ― Что "просто"? ― настаивал он. ― Я больше не могу этого сделать! ― Она резко отстранилась от него ― от его тепла и успокаивающего запаха ― и повернулась к озеру. ― Чего не можешь? ― В его голосе слышалось искреннее замешательство. ― Не могу вызвать Патронуса! ― пронзительно выпалила она. А затем, чтобы доказать свою правоту, она взмахнула палочкой в воздухе, выкрикивая: ― Экспекто Патронум! Она заставила себя вспомнить о своих самых счастливых воспоминаниях ― о том, как родители читали ей, когда она лежала в постели, как смеялась с Роном и Гарри в Хогвартс-экспрессе, как проверяла свои результаты СОВ. Но она помнила их все в монохромном свете, странно лишенными эмоций, как будто это были не ее воспоминания ― как старые музейные экспонаты, выцветшие со временем и относящиеся к другой эпохе. Белый свет, вырвавшийся из ее палочки, опасно замерцал в воздухе на несколько мгновений, прежде чем исчезнуть. Она избегала встречаться взглядом с Малфоем, потому что он словно стал свидетелем ее унижения, оскорбления, и стыд за это был навязчивым и угрожающим. Она ждала, что он начнет издеваться или насмехаться над ней. Но вместо этого он сказал низким, серьезным голосом: ― Все равно лучше, чем мои недочары. Она наблюдала, как он взмахнул палочкой и выкрикнул заклинание. Она увидела вспышку белых искр, которые погасли почти сразу же, как только вырвались из его палочки. Он повернулся к ней и мрачно улыбнулся. ― Может, ты хотя бы научишь меня этому процессу? Лучше колдовать и облажаться, чем не колдовать вовсе. Ее губы дрогнули. ― Ты перефразируешь Теннисона? ― Да. ― Теннисон ― маггл. ― Десять очков Гриффиндору. На это она лишь закатила глаза. Наступила тишина, странно приятная тишина, прежде чем Малфой заговорил снова, его голос был тихим и задумчивым: ― Или так будет точнее? Лучше испыть счастье единожды, чем не испытать его вовсе. Она снова перевела взгляд на мерцающую черноту озера и тихо сказала в сумерки: ― Я не уверена, что это может быть лучше.

_______________

― Ты точно в этом уверена? ― спросил Малфой примерно в пятидесятый раз. Гермиона никогда не видела его таким растерянным. ― Да. Полагаю, ты остановишься, если я попрошу. И мы договорились, что ты не будешь углубляться в прошлое больше, чем на три месяца. Он недоверчиво посмотрел на нее, словно пытаясь понять, не обманывает ли она его каким-то образом. ― Я просто не могу поверить, что ты доверишь мне это дело. С момента их первого разговора она еще больше обдумала всю эту затею, взвесила возможные риски и преимущества и пришла к тому же выводу, к которому пришла изначально. ― Все в порядке. Я доверяю тебе. ― Эти слова, обращенные к Малфою, все еще казались странными. Но она говорила искренне. ― Верно. Что ж. Помни, что я сказал: постарайся максимально подавить свои эмоции. Раздели свои мысли на части, сосредоточься на настоящем моменте. Не позволяй своему разуму блуждать. ― Драко скрупулезно изучал с ней теорию в течение прошлой недели, пока они оба не почувствовали себя достаточно уверенно, чтобы Гермиона действительно попробовала окклюменцию. Они снова пришли на свое место у озера; оба признали, что если бы они встретились где-нибудь в уединенном месте в замке, то отвлеклись бы на... другие занятия... которыми они продолжали заниматься с самого начала семестра. ― Более неприятные, эмоциональные воспоминания легко поддаются легилиментам. ― Верно, ― согласилась она и попыталась подготовить свой разум, чтобы он мог защититься от наступающего на него натиска. Малфой поднес свою палочку к ее виску и неуверенно пробормотал заклинание. Было не так больно, как она думала. Она ожидала какой-то пронзительной, вызывающей дрожь боли, но это было похоже на то, как будто холодные пальцы копошатся в ее сознании. Она подумала, не был ли Малфой излишне нежен. И вместе с этой мыслью пришло воспоминание о том, как она читала его письмо ночью в постели: его слова на пергаменте, затем шорох простыней, когда она двигалась и устраивалась поудобнее, как письмо выскользнуло из рук, когда она начала издавать тихие стоны. Она знала, что Малфой тоже это видит, и не хотела смущаться ― она уже призналась ему, что сделала то, чему он сейчас был свидетелем. Она почувствовала, как он стремительно выскализывает из ее сознания. Он смотрел на нее, его губы приоткрылись, а щеки вспыхнули. ― Черт возьми, Грейнджер. Что ты пытаешься со мной сделать? Он прижался к ее губам и прижал ее спиной к дереву. После продолжительного поцелуя она отстранилась. ― Мы должны выполнить задание, ― запротестовала она с веселой улыбкой. ― Точно. Да. Конечно. ― Малфой выпрямился и снова направил свою палочку ей в висок. ― Готова? ― Да. Они попробовали еще раз. И еще раз. И часто Малфой проникал в воспоминания о чем-то недавнем, обычно с его участием. Он застыл в замешательстве, когда в сознании всплыли образы их секса с точки зрения Гермионы, когда он входил в нее, будучи сверху. ― Мерлин, это было странно. Как будто я сам себя трахал, ― прокомментировал он, когда ему пришлось остановиться и снова покинуть ее воспоминания, заставив Гермиону весело рассмеяться. Но дальше этого он зайти не смог: отгородить его от воспоминаний оказалось гораздо проще, чем она предполагала. ― Отлично. Это хорошо. У тебя хорошо получается, ― заметил он примерно через час практики. Затем, словно обращаясь к самому себе: ― На самом деле, неудивительно... ― Неужели? Он задумчиво посмотрел на нее, словно не зная, стоит ли продолжать. ― Ну... как ты знаешь, люди, которые могут скрывать свои эмоции, отсекать их, люди, чьи эмоции подавлены, обычно лучше справляются с этим. ― Думаешь, мои эмоции подавлены? Почему ты так думаешь? Его глаза устремились куда-то вдаль. ― Я не знаю... неважно. ― Нет. Объясни мне, что ты имеешь в виду, ― настойчиво повторила Гермиона. На его лице появилось выражение покорности судьбе. ― Твои глаза, Грейнджер, ― торжественно произнес он. ― В них почти нет света. Может, другие люди не замечают, но я-то точно вижу ― словно кто-то вытравил твою душу. Я не идиот. Ты же знаешь, я посещаю Алетею дольше, чем ты ― я знаю, что травма может сделать с эмоциями. Малфой выглядел мрачным, словно не хотел признавать то, что только что озвучил. Она замерла, впитывая его слова. Она подумала о постоянном ощущении, что видит и осязает мир как сквозь стеклянную стену, о непрекращающемся оцепенении, о словах Рона о том, что она кажется отстраненной, и объяснениях Алетеи о диссоциации. Она и не подозревала, что Малфой тоже заметил все это ― она и сама только-только начинала понимать. ― О, ― только и смогла сказать она. Она вдруг почувствовала себя совершенно беззащитной, как будто Малфой раскрыл ее постыдную тайну. Ей захотелось сбежать от него, вернуться в свою спальню и прижаться к Ноксу, который, несомненно, стал более дружелюбным после Рождества. Это было приятно ― завоевать доверие кота и иметь возможность заботиться о нем. Но она обещала себе остаться и попытаться научить Малфоя заклинанию Патронуса. Поэтому она сменила тему и начала инструктировать Малфоя о том, как ухватиться за свои самые счастливые воспоминания, как проникнуться радостью от этих воспоминаний глубоко в своем сознании и позволить им течь через него, не отвлекая его ни на что, кроме необузданных эмоций. В каком-то смысле она поняла, что процесс вызова Патронуса был полной противоположностью окклюменции. В течение следующей недели у него стало выходить лучше: вспышка белого света превращалась в мерцание, затем в сильный всплеск, который длился секунду, прежде чем исчезнуть. Этого было бы недостаточно, чтобы отпугнуть дементора, но это был прогресс. Гермиона всегда подбадривала его, а Драко усмехался, недовольный собой. Срок выполнения задания приближался к концу. Гермиона, по сути, овладела окклюменцией ― она смогла возвести ментальные стены, достаточно прочные, чтобы не подпускать Драко к своим воспоминаниям. Но ни один из них не смог полностью наколдовать Патронуса. Гермиона была выбита из колеи тем, как быстро она освоила окклюменцию; слова Малфоя о «подавленных эмоциях» не давали ей покоя. Вероятно, именно поэтому она обсуждала это с Алетией после того, как истек срок выполнения задания. ― А потом Малфой сказал... он сказал что-то о том, что причина, по которой я так хорошо овладела окклюменцией, в том, что мои эмоции притуплены, как будто... ― Гермиона сделала паузу, вспоминая фразу Малфоя «словно кто-то вытравил твою душу». ― Как будто я отделилась от них. Алетея кивнула. ― И из того, что мы обсуждали на наших занятиях, какую суть ты вкладываешь в эти мысли? Если Гермиона была честна с собой, она всегда знала ответ на этот вопрос. ― Полагаю, это следствие моей диссоциации. Но... мы так усердно работали над этим. Так и было. Они перебрали множество болезненных воспоминаний, пытаясь интегрировать их во внутреннее «повествование» Гермионы, в историю о том, кем она была и что с ней произошло. ― Работа, которую мы проделали и должны продолжать, направлена на связь и интеграцию, ― не раз объясняла Алетея во время предыдущих сеансов. ― Превращение ужасного события, которое потрясло нас в прошлом, в воспоминание о чем-то, что произошло давным-давно. Для этого нам нужен язык. Без языка и контекста наше осознание ограничивается фразой «мне страшно». Без этого мы будем пребывать в состоянии оцепенения, время от времени испытывая приступы страха, которые могут проявляться в агрессии, когда что–то пробуждает воспоминания и возвращает нас в прошлое.* Итак, в течение нескольких месяцев, начиная с сентября, они работали над процессом интеграции ее травматических воспоминаний в словесное повествование; этот процесс вызвал беспокойство, но в терпимой степени ― используя стратегии, которым она научилась, она смогла справиться с этим. В результате ее разум не находился в режиме постоянной защиты и избегания, и за последние несколько недель она заметила изменения: оцепенение временами проходило, все уже не казалось таким туманным, наступали моменты, когда мир снова наполнялся красками. Но иногда эти цвета казались слишком насыщенными, слишком яркими, и у нее снова возникало искушение отступить. ― Хм-м-м, ― протянула Алетея. ― Да, как ты знаешь, диссоциация ― это способ нашего разума защитить нас от болезненных, расстраивающих воспоминаний. Но, отрезая себя от них, мы также отрезаем себя и от счастливых, приятных, успокаивающих воспоминаний, и, вероятно, именно поэтому тебе также трудно наколдовать Патронуса. И да, ты права, ты определенно усердно работала над диссоциацией, Гермиона. Ты очень хорошо справилась, и я знаю, как тебе было тяжело. Но я знаю, что есть одно событие ― событие, которое кажется особенно значимым, ― о котором мы до сих пор толком не говорили. Гермиона теребила кончик бинта. Ей по-прежнему удавалось не трогать рану, и теперь она заживала, превращаясь в шрам ― ярко-красные буквы высыхали и становились светло-розовыми. ― Да. Да, наверное, ― пробормотала она. ― И что же это за событие, по-твоему? ― продолжала Алетея. Она всегда так делала ― мягко подталкивала Гермиону к выходу из состояния избегания, в котором она пребывала. Гермиона сглотнула, почувствовав першение из-за сухости в горле. ― Поместье Малфоев, ― прошептала она. ― Так... может быть, нам стоит рассмотреть эту ситуацию конкретнее, Гермиона? Как ты думаешь? ― Вопрос Алетеи был мягким и полным надежды. Рана Гермионы пульсировала желанием, чтобы к ней снова прикоснулись ― ей хотелось отвлечься, ― или, может быть, вместо этого заполучить поцелуи и прикосновения Малфоя... может, она сможет найти его после этого сеанса... ― Хорошо, ― сказала она, ее голос звучал тихо, но, тем не менее, решительно.

_______________

Шли зимние недели. Снегопад не прекращался, покрывая все вокруг сверкающей белизной. Лишь несколько выносливых подснежников, упрямо тянувших свои головки к солнцу, нарушали это бескрайнее пространство. Студенты ютились у каминов, кутаясь в свитера и шарфы, подальше от враждебных сквозняков коридоров. Все, кроме фанатиков квиддича, разумеется. Малфой часто находил Гермиону после своих тренировок; она не позволяла ему прикасаться к себе такими холодными руками, поэтому он быстро согревал их с помощью согревающих чар, прежде чем залезть ей под джемпер и рубашку. К тому времени они уже так хорошо знали друг друга ― ну, хорошо знали тела друг друга, ― но по-прежнему не говорили о том, чем занимаются, о том, что все это значит, и их тайные встречи по-прежнему держались в секрете от всех, кроме них самих. Гермиона понимала, что идея «выкинуть его из головы» теперь бесполезна. Январь перетек в февраль, и профессор Инглтон объявила на уроке защиты от темных искусств, что на следующих нескольких уроках они будут обсуждать проклятие Круциатус. От этой новости у Гермионы свело желудок, и, сидя на стуле в ряду точного полукруга, она почувствовала, как напряглись ее ноги, словно готовясь к бегу. Она немедленно начала практиковать техники расслабления и заземления, чтобы не выбежать из класса. К ее удивлению, многие ее сокурсники, похоже, отреагировали так же. Класс затих, а затем по комнате пронеслось неловкое шарканье и недовольный ропот. Инглтон вопросительно подняла брови. ― Есть ли у кого-то определенное мнение по поводу того, что мы освещаем эту тему? Воцарилось неловкое, напряженное молчание, болезненно напоминавшее им о первом уроке с этим учителем, учителем, который, как теперь знало большинство из них, излучал постоянное, успокаивающее сострадание под вспыльчивой, а иногда и пугающей наружностью. Наконец заговорил Невилл, и в его голосе прозвучал непривычный сарказм: ― Не думаю, что нам нужно это обсуждать, профессор. Кэрроу в прошлом году довольно неплохо нам это донесли. Глаза Инглтон блеснули, осмысливая сказанное, затем ее лицо смягчилось. ― Да. Да... и вы уже знаете, что я не из тех, кто делает вид, будто того, что произошло в этой школе в прошлом году, не было. ― Она опустила голову и медленно прошлась по небольшому кругу, как будто размышляя про себя. Наконец она остановилась и оглядела класс; ее движения стали более медленными и мягкими. ― Я собираюсь задать вам ряд вопросов и убедительно прошу вас быть максимально честными в своих ответах. Думаю, это будет полезно для всех, ― начала она. ― Поднимите, пожалуйста, руку все, кто до начала седьмого курса ― то есть до сентября 1997 года ― стал жертвой проклятия Круциатус? Инглтон подняла руку, показывая, что она тоже участвует в этом странном опросе. Наступила пауза, и Гермиона краем глаза заметила, как Гарри медленно поднимает руку. Она обвела всех взглядом и с удивлением увидела, что Нотт тоже поднял руку. Затем Малфой, по-прежнему сидевший напротив нее, медленно пошевелил рукой ― это была слабая попытка поднять ее, она едва держалась в воздухе, но, тем не менее, это была попытка. Он неотрывно смотрел в пол прямо за своим столом. ― Верно. Спасибо за честность, ― сказала Инглтон. ― А теперь, пожалуйста, поднимите руку все, кто стал жертвой проклятия Круциатус с сентября 1997 года. У Гермионы внутри все перевернулось. Она знала, что должна поднять руку, но не хотела этого делать. Однако, к ее удивлению, в комнате возникло движение: почти все подняли руку, все, кроме Дина и еще одного магглорожденного, который не был в Хогвартсе в прошлом году. Гермионе стало намного проще поднять руку, что она и сделала. Она знала, что прошлый год в Хогвартсе был ужасным, но теперь поняла, что никогда не задумывалась о том, как и каким образом страдали ее однокурсники. Инглтон тоже подняла руку, медленно обходя середину полукруга. ― Спасибо. А теперь, пожалуйста, держите руку поднятой, если человек, который наслал на вас проклятие, действительно подразумевал это в мыслях, ― проинструктировала Инглтон. Гермионе это далось легко ― она держала руку поднятой, как и Гарри, Нотт и Малфой, ― но больше половины класса опустили руки. Взгляд Малфоя скользнул по ней, а затем быстро метнулся в сторону. ― Хм, ― одобрительно кивнула Инглтон. ― Это интересно, не так ли? Как мы инстинктивно понимаем, что кто-то действительно имеет это в намерениях, произнося конкретное проклятие? А теперь, пожалуйста, поднимите руку или не отпускайте ее, если вы наложили проклятие на кого-то другого? Наступила неловкая тишина, за которой последовало шарканье, когда Гермиона с облегчением опустила руку. Но ее удивило и смутило то, что многие держали свои руки поднятыми ― почти все, кто учился в школе годом ранее, включая Невилла, Джинни, Парвати и Симуса. ― А теперь, пожалуйста, опустите руки, если вы наложили это проклятие только по принуждению ― потому что знали, что с жертвой и с вами случится что-то похуже, если вы его не наложите? Почти все опустили руки. Все, кроме Гарри. Она вспомнила Министерство, вспомнила неконтролируемое, яростное горе Гарри после того, как Беллатриса убила Сириуса. Она искоса взглянула на своего друга и заметила, что на его лице застыло выражение вызова. Но потом она заметила, что рука Нотта тоже была поднята, и задалась вопросом, что же с ним случилось, что заставило его почувствовать такую ненависть к кому-то, чтобы добровольно наложить на него проклятие Круциатус. Инглтон медленно кивнула. ― Хорошо. ― Она говорила деликатно, словно в воздухе между ними балансировало что-то неустойчивое, но невидимое, что-то, что она пыталась уравновесить. ― Теперь, пожалуйста, держите руку поднятой, если вы наложили проклятие бесстрастно, а не в порыве гнева, паники или горя? И Гарри, и Нотт опустили руки. Гермиона огляделась по сторонам и заметила, что теперь все студенты опустили руки. ― Похоже, что у всех вас есть довольно обширный опыт применения проклятия Круциатус, ― предположила Инглтон. ― А теперь последний вопрос: кто знает наилучший способ лечения и борьбы с последствиями проклятия? Или как мы можем наилучшим образом защитить себя, когда подвергаемся его воздействию? Гермиона подняла руку, но была лишь одной из немногих студентов, которые сделали это, наряду с Ноттом, Малфоем и Парвати. ― Верно. Спасибо классу за честность во время этого обсуждения... Как вы думаете, о чем все это свидетельствует? Воцарилось молчание. Гермиона пыталась вспомнить урок, который стремилась продемонстрировать Инглтон. Ответы казались ей недосягаемыми, и она никак не могла их усвоить. Однако это было связано с опытом ее сокурсников, и Гермиона прекрасно понимала, что это было то, чем она не занималась весь год. Но теперь, когда стеклянная стена между ней и миром истончилась, она захотела узнать больше ― у нее возникло внезапное желание прорубить в этой стене дыру и шагнуть сквозь нее. ― Что ж, ― продолжила Инглтон. ― Хотя, как вы выразились, Невилл, в прошлом году Кэрроу, возможно, довольно подробно рассказали о проклятии, они многое упустили из виду. Например, как защититься от него и его последствий. И помните: это защита от темных искусств. Но что еще более важно: хотя может показаться, что люди в этой комнате ― да и люди в целом ― разделены на две группы: «жертвы» и «преступники», на самом деле все мы ― выжившие. Война ― это грязное дело, в котором редко встречаются четкие группы добра и зла, хотя было бы очень приятно разделить наших собратьев именно таким образом. Иногда у нас практически нет выбора в том, что мы должны делать. Иногда наши эмоции заставляют нас совершать поступки, о которых мы потом жалеем. Поэтому я возвращаюсь к тому, о чем говорилось на нашем самом первом уроке. Я знаю, что покойный Альбус Дамблдор говорил, что «нас определяет наш выбор, а не наши способности». Но я бы зашла дальше и сказала, что важно намерение, с которым мы делаем этот выбор.

_______________

Весь остаток дня, пока Гермиона ходила по коридорам и сидела на уроках, ее одолевали вопросы и любопытство. Она вспоминала все эти поднятые в воздух руки на уроке по защите от темных искусств, думала обо всех проклятиях Круциатус, которые были наложены, обо всей боли, причиненной в стенах замка. Что же произошло здесь в прошлом году? Она вспомнила, что Малфой рассказал ей о пальце Симуса, и задумалась, чего еще она не знает. Раньше она отгораживалась от всего этого, ей казалось, что все это слишком мучительно, но теперь она почувствовала, что может вынести боль, которую пришлось испытать ее сокурсникам. В тот вечер, вместо того чтобы занять свое обычное место у окна или подняться в спальню, она уселась у камина, где сидели Невилл, Симус и Джинни, а Нокс уютно устроился у нее на руках. Остальные смотрели на нее украдкой ― для нее было необычно присоединиться к ним у огня. ― Расскажите мне, ― решительно попросила она. Ее взгляд метался между ними тремя. ― Расскажите мне о прошлом годе. Наступила тишина, пока они удивленно смотрели на нее, прежде чем губы Невилла расплылись в заговорщической улыбке. ― Сколько у тебя есть времени? ― сухо спросил он.