Искупление

Гни меня, ломай меня / Я тебе все равно нужна / Все, чего я хочу, — это ты / Гни меня, ломай меня / Ломать — так легко / Все, чего я хочу, — это ты / Кради меня, продавай меня, ты исцеляешь меня в любом случае. / Люби меня, хорошо относись ко мне, выйди и сразись со мной / ...Наверное, я параноик / Полна противоречий

― I Think I’m Paranoid, Garbage

_______________

Драко ждал. Он ждал, что посреди ночи в его комнату ворвутся авроры и утащат его прочь. Он ждал, когда ему прикажут явиться в кабинет МакГонагалл ― чтобы перед его лицом размахивали его же непристойными словами и требовали объяснений за его извращения, за его домогательства к Гермионе Грейнджер. Он ждал, когда поползут слухи и гриффиндорские парни случайно наткнутся на него, когда он будет в одиночестве расхаживать по коридорам или, может быть, в мужском туалете, и пошлют в его сторону мириады проклятий в защиту Золотой девочки Гриффиндорской башни. Но прошла неделя после отправки письма, которое не должно было быть отправлено, и ничего не произошло. Он неоднократно спрашивал Эдди Селвина об этом: действительно ли он передал письмо Грейнджер? Был ли он уверен, что это была Грейнджер, а не другая гриффиндорка с растрепанными волосами? Он так изводил Эдди, что тот попросил Драко применить к нему легилименцию, лишь бы Драко перестал его беспокоить. Драко так и сделал. Он увидел, как Эдди передал Грейнджер письмо, когда она сидела за столом в библиотеке. Увидел, как она неуверенно взглянула на конверт, прежде чем осторожно вскрыть его. Увидел, как ее губы слегка приоткрылись, глаза расширились, а щеки залились ярким румянцем ― несомненно, от гнева ― когда она читала письмо. Как она сделала два-три целенаправленных глубоких вдоха, а затем трясущимися руками схватила книги и пергамент и поспешила вон из библиотеки. То, что Драко увидел в воспоминаниях Эдди, развеяло все сомнения в том, что Грейнджер действительно читала письмо. И от этого ему стало еще хуже. Драко подумывал рассказать обо всем Тео и, возможно, даже Блейзу, но ему не хотелось признавать, что он так изысканно облажался. "Не делай себя уязвимым для других, признавая свои недостатки", ― часто повторяла его мать. Его друзья смутно догадывались, что между ним и Грейнджер что-то происходит ― особенно Тео, ― но письмо было совсем другим делом. Он до сих пор не получил письма от Грейнджер. Но в таком случае, конечно, задание не могло продолжаться до сих пор. Теперь все пошло бы насмарку ― они ни за что не смогли бы продолжить вмешательство. А это означало, что из всего этого водоворота событий выйдет хотя бы что-то хорошее. Но если так, то почему до сих пор ничего не произошло? Что, во имя Мерлина, происходит? Он наблюдал за Грейнджер ― в Большом зале и классах, когда они проходили по коридорам, ― пытаясь уловить хоть какое-то понимание по выражению ее лица. Он набрался смелости и даже иногда пытался подойти к ней, но она всегда избегала его взгляда, всегда останавливалась при виде его приближения и уходила в другую сторону. Ему пришло в голову, что она может его бояться, но он быстро отбросил эту мысль: в самом начале семестра она сказала, что не боится его, и он был уверен, что так оно и есть. У него не было сеансов с Алетеей с тех пор, как Грейнджер получила его письмо... Если бы Алетея знала о нем, она бы обязательно написала об этом в своем отчете перед Визенгамотом по окончании семестра. Хотя она и казалась человеком, который сначала обсудил бы все с ним, Драко не мог быть уверен. "Не полагайся на чью-либо добрую волю, ― всегда говорил его отец, ― всегда ожидай от людей худшего". Возможно, Алетея и Визенгамот собирались застать его врасплох, чтобы у него, его семьи и их адвокатов не было возможности подготовить линию защиты. Летом суд над ним был достаточно односторонним, и вряд ли дело будет обстоять иначе. Но, конечно, он имеет право знать, не будут ли его собственные слова использованы против него? Если бы она знала, Алетея обязательно написала бы это в своих заметках, вместе с черновиком его отчета. И если бы он знал, что она написала, это бы означало, что он мог быть подготовлен. После недели обдумывания всевозможных сценариев паранойя Драко достигла иррационального предела. Но, похоже, он был бессилен вернуть здравость рассудка. Именно поэтому в воскресенье вечером, через неделю после фиаско с письмом, он в два часа ночи пробирался по коридорам Хогвартса, направляясь в кабинет Алетеи. Он добрался до двери и удивился тому, с какой легкостью ему удалось ее отпереть ― для этого понадобилось всего лишь несколько более сложных заклинаний типа Алохоморы. Картотечные шкафы в задней части комнаты открыть было немного сложнее, но после пяти минут различных комбинаций отпирающих и раскрывающих заклинаний ящик с надписью «Г ― M» распахнулся. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда он начал рыться в толстых папках, пока наконец не добрался до одной с надписью «МАЛФОЙ, Драко». Его руки задрожали, когда он рывком открыл ее. Это, несомненно, было нарушением правил исключения, что было довольно иронично, учитывая, что именно из-за беспокойства по поводу возможного исключения ― или чего похуже ― он и оказался здесь. Он пролистал последнюю страницу с записями и пробежал глазами по почерку Алетеи. Это был краткий отчет о последнем занятии. Он пролистал несколько страниц назад, но снова прочитал лишь записи о предыдущих встречах. Ничего о сексуальных отклонениях, нежелательном внимании или сексуальной одержимости: Испытывает некоторые проблемы с самоидентификацией: из-за навязанного ему опыта, Д твердо убежден, что с ним что-то «не так» в том, что касается «темноты, зла и стремления к власти»... (Знает ли он, как быть другим?). Это привело к сильному чувству неприязни к себе, когда его представление о себе довольно сильно отличается от того, каким он хотел бы быть. Как правило, это может привести к низкой самооценке... Все вышесказанное усугубляется тем, что его система убеждений сильно пошатнулась... Он поделился со мной, что больше не верит во многие идеи чистокровного превосходства, на которых он вырос... если подвергнуть сомнению систему убеждений до такой степени, это может оставить человека с хрупким чувством собственного достоинства... ...продолжение практики с Астрономической башней... после некоторых первоначальных затруднений Драко неплохо справляется... ...несколько друзей, хотя за последние один-два года его отношения со сверстниками изменились... ...привязанности? Мать ― достаточно надежная привязанность, хотя и несколько холодная и отстраненная. Отец ― возможно, небезопасная привязанность ― жесткий и критический стиль воспитания... Там была и другая корреспонденция с Визенгамотом, включая копии его судебного отчета. Но не было черновика отчета об окончании семестра. Похоже, Алетея не знала о его письме, а Грейнджер ей не рассказала. А если Алетея не знала, то сказала ли Грейнджер кому-нибудь вообще? Драко до сих пор не приходило в голову, что она будет хранить молчание... Внезапно Драко услышал тихие шаги в коридоре снаружи. Сердце подскочило к горлу, и он замер. Шаги были тихими, но они явно приближались. Он торопливо порылся в ящике, пытаясь найти подходящее место, чтобы положить записи обратно. По мере того как он это делал, другие папки раскрывались, и он улавливал фразы и слова ― небольшие фрагменты чужих страданий и боли: ...видел, как трое друзей погибли во время битвы... были схвачены похитителями и пять дней содержались в заточении... до сих пор не может поделиться тем, что они были вынуждены делать под действием Империуса... Драко старался не читать их; он не хотел знать, кому принадлежат эти фрагменты страданий ― он не заслуживал знать этого, ― но тут его внимание привлекло собственное имя: Малфой. Он снова напрягся, когда шаги снаружи достигли крещендо, и выдохнул, когда они в том же размеренном темпе прошли мимо двери и дальше по коридору. После мучительных минутных раздумий он достал из шкафа другую папку. Он прочтет только отрывок, содержащий его имя, ― ведь он имел право прочитать его, если речь шла о нем, не так ли? Это все, что он собирался сделать, пообещал он себе. Но когда он прочитал отрывок, то понял, что на самом деле речь идет не о нем, а о его доме: Она по-прежнему избегает подробных разговоров о событиях, произошедших в поместье Малфоев в апреле 1998 года... как открытое, так и скрытое избегание. Однако мы начали вести об этом диалог. Гермиона признала, что эти воспоминания, вероятно, являются для нее самыми травмирующими… Драко уставился на пергамент в своей руке, читая и перечитывая текст, и внутри него зашевелилось чувство вины, сожаления и страха. Он знал, что должен положить папку обратно в шкаф, где ей и место, но листал досье Гермионы Грейнджер, пробегая глазами по нескольким фразам тут и там, не решаясь вникнуть в суть: ...травма ― в основном проявляется в диссоциации/дереализации. "Оцепенение", "однообразное" настроение... ...пережила около десяти ужасных нападений в мае ― июне 1998 года. С тех пор иногда испытывает сильную тревогу, но в основном это состояние диссоциативного типа... ...вина выжившего.... ...высокое чувство ответственности, особенно за благополучие и безопасность других людей... высокое сострадание к другим и способность к сопереживанию (например, Г.А.В.Н.Э, отличница/перфекционистка). Все это факторы риска переутомления от сострадания/эмоционального выгорания.... ...разорванная привязанность > воспоминания о родителях? Защитный фактор/источник преодоления недоступен... Наконец, остатки совести достигли лобных долей Драко, и он захлопнул папку и запихнул ее обратно в шкаф вместе со своей собственной. Убедившись, что они на своем месте, он осторожно задвинул ящик, проверил, все ли на месте, и тихо вышел из комнаты. Этой ночью Драко почти не спал. Его голова раскалывалась от одной из его обычных мигреней ― тех, что сопровождаются тошнотой, и это были самые страшные приступы. Заметки из досье Грейнджер снова и снова проносились в его голове, пока он практически не запомнил наизусть те несколько фрагментов, которые успел прочитать. На следующее утро ему не понадобился будильник, потому что он уже проснулся. На самом деле ему казалось, что он вообще не уснул как следует.

_______________

На следующий день в его Связующей книге появился текст: Гермиона Грейнджер получила отсрочку на выполнение третьего задания. Драко уставился на надпись, пытаясь понять, что она означает. Если она получила отсрочку, то это означало, что проект все еще продолжается... что подтверждало то, что он узнал прошлой ночью: Грейнджер, возможно, на самом деле никому ничего не сказала. Возможно, она играла с ним. Используя это как рычаг давления. Но нет, как он и думал раньше, после поцелуя у озера, шантаж, похоже, был не в стиле Грейнджер... Черт. Он больше ничего не знал. И незнание было чертовски болезненным. Потому что, как часто говорил его отец, «знание ― сила».

_______________

Прошла еще одна долгая мучительная неделя, прежде чем Драко снова получил известие от Грейнджер. Неделя, в течение которой его Связующая книга хранила молчание, за исключением сообщения о том, что до рождественских каникул больше не будет никаких заданий, что было, по крайней мере, хорошей новостью. Затем, однажды в пятницу, когда выпал первый зимний снег, книга Драко, которая лежала у него в кармане, согрела ему ногу. Он достал ее и поспешно раскрыл: ГГ: Думаю, нам стоит встретиться? Может быть, сегодня вечером? ДМ: Хорошо. ГГ: На нашем месте? ДМ: Хорошо. В семь вечера? ГГ: Хорошо. Он понятия не имел, чего ожидать; он был в полном неведении относительно того, что думает или чувствует Грейнджер. С одной стороны, ему не терпелось увидеться с ней, поскорее покончить с этой встречей, потому что, возможно, он получит какие-то ответы. Но, с другой стороны, он чертовски боялся. Он пришел в кабинет ровно в семь часов, засунув руки в карманы, обострив чувства и приготовившись защищаться. Она стояла, прислонившись к стене, и все еще была в школьной форме. У нее был такой усталый вид, словно она поучавствовала во многих сражениях и проиграла. Ее галстук съехал набок, а в чулках, которые были чуть выше колена и тянулись к левому бедру, зияла дыра. Несмотря на ситуацию, в которой он оказался, Драко ощутил необъяснимое желание протянуть руку и коснуться кожи, которая виднелась под черным нейлоном. Когда он вошел, она уставилась на него непреклонным, почти немигающим взглядом. Проследила за его движением, когда он, шаркая, пересек комнату и остановился в паре метров от нее. Его взгляд прошелся по ее лицу, пытаясь понять что-нибудь по выражению ее лица, но ничего не уловил. Разве что легкую настороженность в ее глазах. Наконец его глаза встретились с ее, и он отказался отвести взгляд или струсить, несмотря на осознание того, что написанные им слова повисли в воздухе между ними, несмотря на стыд, сожаление и смущение, которые исходили от этих слов. ― Я получила твое письмо, ― заявила она, что было несколько излишне. Он тут же попытался проанализировать ее голос, но тон ее был таким же безжизненным, как и обычно, за исключением, может быть, намека на обвинение. ― Я... это было не то письмо, которое я хотел отправить. Все перепуталось... ― Он запнулся, ненавидя неуверенность, которая слышалась в его собственном голосе. Он знал, что если и было время извиниться, то только сейчас. Но, опять же, его никогда не учили извиняться: "Извиниться ― значит признать свои недостатки, а значит, обнажить свою слабость", ― всегда говорил его отец, и поэтому объяснение, похоже, было лучшим, что он мог придумать. ― Я написал еще одно, которое не было таким уж формальным. То, что ты получила, не предназначалось для чтения... Он подумывал о том, чтобы отправить ей и второе письмо, но теперь оно казалось устаревшим, ненужным. Он спрятал его под стопкой старых пергаментов в ящике стола. ― Ты действительно имел это в виду? ― Ее голос был спокойным, но в нем чувствовалась и твердость, своего рода вызов. ― Что? ― То, что ты написал, не предназначалось для чтения? Ты действительно имел это в виду? ― По мере того как она говорила, в ее голосе росла уверенность. ― Я имел это в виду, ― тихо ответил он. Он был как никогда озадачен тем, к чему все идет. Она не выглядела рассерженной, но и счастливой она явно не была. Ну, она в последнее время вообще не была счастливой. При этой мысли в его голове снова всплыли слова из записей Алетеи, но он отогнал их, потому что они были слишком запутанными, чтобы думать о них прямо сейчас. Ему нужно было, чтобы голова оставалась ясной, потому что Грейнджер явно владела ситуацией, обладала властью, а быть в проигрыше ― не то место, где Драко когда-либо было комфортно находиться. Ее рука потянулась к карману, и Драко увидел, как она достает из него потрепанный сложенный лист пергамента и протягивает ему. ― Прочти его. ― В ее голосе чувствовалось стальное спокойствие; это был приказ, а не просьба. Драко взял пергамент и осторожно развернул его. Увидев собственный почерк, он сразу же узнал в нем свое письмо. Бумага была истончена по краям и почти расходилась на сгибах, как будто ее открывали, читали и складывали бесчисленное количество раз. Что было странно ― он думал, что она сразу применит к нему Взрывное заклятие или Чары воспламенения. Либо так, либо хранила его в качестве неопровержимого доказательства того, каким извращенцем он был и как его нужно было срочно отправить в Азкабан. Он поднял на нее глаза, позволив своему замешательству отразиться на лице. ― Прочти его, ― повторила Грейнджер. ― Вслух. Он заколебался. Это было своего рода наказание? Упражнение в унижении? Он удивился, почему она не собрала зрителей, если это было так. Но ладно. Он был Малфоем ― он мог это провернуть. Мать часто говорила ему о том, что «если вести себя так, будто у тебя есть преимущество в ситуации, другие люди в это поверят». Он поднес пергамент поближе к себе и в этот момент почувствовал исходящий от него мускусный, странно знакомый аромат. ― Грейнджер... я скажу тебе, чего я, черт возьми, хочу, ― скучающим, покорным тоном произнес он, словно слова принадлежали не ему, словно он читал особенно сухой отрывок из учебника по истории магии. Это была слабая попытка дистанцироваться от необузданной страсти, которую он выразил в своих словах. ― Я хочу целовать тебя до тех пор, пока на твоих губах не появятся синяки и припухлости. Он не мог не сделать паузу, прежде чем продолжить. Склонив голову над пергаментом, он поднял глаза и посмотрел на нее. Он заметил, что на ее щеках появился румянец, а руки, опущенные вдоль тела, напряглись. Но это был не гнев ― он достаточно часто видел Грейнджер в гневе, и дело было не в этом. Он снова опустил глаза к своему ужасному, черт бы Мерлина побрал, письму. ― Я хочу увидеть, какой влажной и сочащейся может стать твоя киска, ― тихо продолжил он. Но, произнося слова вслух, он не мог не представлять себе то, что описывал, и был одновременно встревожен и раздражен ощущением того, как подергивается его член. ― Затем я хочу попробовать ее на вкус. Поласкать ее. Пососать ее. ― Его голос становился странно хриплым, и он удивился, когда во рту стало так сухо. Затем он услышал тихий, но безошибочно узнаваемый резкий вздох. Его взгляд снова метнулся к Грейнджер. Он пристально изучал ее. Ее щеки покраснели еще больше, губы слегка приоткрылись, а руки сжались в плотные кулаки. Ему в голову пришла идея ― абсурдная, смехотворная, но в то же время такая манящая. Может ли это... может ли она? Он смел надеяться ― потертый пергамент, мускусный запах, тот факт, что она никому не рассказала о письме, ― он сложил все кусочки мозаики в своей голове воедино… ― Сколько раз ты это читала? ― тихо спросил он, медленно приближаясь к ней. Он слышал, как участилось ее дыхание, видел, как быстро поднимается и опускается ее грудь. ― Несколько. ― Неохотно пробормотала она. Он остановился, оказавшись всего в нескольких сантиметрах от нее. Черт, ему нравилось быть так близко к ней, видеть, как ниспадают отдельные завитки ее волос, вдыхать ее аромат ― аромат роз и еще чего-то цветочного, возможно, лаванды. Когда он был так близко к ней, он мог видеть то, чего не мог видеть никто другой, и это казалось восхитительной, соблазнительной привилегией. Он наклонился вперед, так что его губы оказались в нескольких сантиметрах от ее уха. ― Сколько. Раз? ― В его голосе прозвучало шипение, потому что ему стало нестерпимо ― от незнания, от желания подтвердить свои подозрения. ― Я... я не помню. Он почувствовал, что его тело замерло, потому что формулировка, хотя и расплывчатая, была своего рода признанием. ― Ты читала его так много раз, что не можешь вспомнить? ― настойчиво повторил он. Она слегка откинула голову назад, чтобы посмотреть ему в глаза. Она смотрела вызывающе, но настороженно, и он понял, что этот взгляд был единственным подтверждением, которое он ожидал получить. Наклонившись вперед, он сильно прикусил мочку ее уха и обрадовался, услышав, как она невольно всхлипнула. ― Что ты почувствовала, Грейнджер? От этого письма? ― Я... ― но она запнулась, как только начала говорить, что вызвало в нем неоправданное нетерпение, из-за чего у него вырвались следующие слова: ― Грейнджер. Почему это письмо пахнет киской? Она закрыла глаза, крепко зажмурившись, и издала тихий, сдавленный звук. Он не был уверен, был ли это протест или желание. Возможно, и то и другое. ― От прочтения письма ты стала мокрой, Грейнджер? ― Он знал, что был неумолим в своих словах, но, похоже, не мог остановиться, а она не давала ему никаких поводов для этого. Скорее наоборот. ― Да. ― Слово прозвучало на выдохе. ― Ты прикасалась к себе, когда читала письмо? ― Он прижимал губы к ее уху, иногда опуская их к шее, борясь с искушением нежно коснуться зубами ее нежной кожи. ― Да. ― Когда перечитывала его столько раз, что уже не можешь вспомнить? ― Да. При мысли о том, что Грейнджер снова и снова теряет самообладание от написанных им слов, у него вырвался непроизвольный сдавленный стон. Он едва заметно поцеловал изгиб ее шеи. За последние несколько минут он почувствовал смену власти ― почувствовал, что ситуация меняется и что теперь он каким-то образом одержал верх над всем этим обменом мнениями. Она повернула голову в его сторону на несколько сантиметров, а он не удержался и поцеловал ее, крепко, до синяков, нежно прикусив нижнюю губу. Восхитительная дрожь пронзила его, когда он услышал ― почувствовал ― ее стон во время поцелуя, заставив его приостановиться, замедлить темп. Ему отчаянно хотелось быть с ней медленным, нежным. Но к этому времени он уже достаточно хорошо знал ее ― по крайней мере, знал ее тело ― и понимал, что она не хочет нежности. Она хотела грубости, указаний и непристойных слов, шипящих ей в ухо. И он отчаянно хотел дать ей то, чего она хотела, потому что в нем начало разгораться ужасное чувство, чувство страха ― страха, что она отвергнет его. Поцелуй становился все глубже, их взаимное желание и голод были очевидны в том, как их губы и языки двигались навстречу друг другу. Ее теплые руки гладили его по груди, пока одна не остановилась на животе, а другая не двинулась ниже. Но он боялся, что полностью потеряет контроль над собой, если она это сделает, поэтому обхватил ее за талию и развернул лицом к стене, уперев ее руки в стену перед собой. ― Не двигайся, ― приказал он, и она издала стон в знак согласия. Он схватил ее за талию и притянул ее зад к себе. Он наклонился и провел рукой по ее правому бедру, под юбку. Ее дыхание стало прерывистым, и он решил сделать то, о чем она просила, ― дочитать свое письмо до конца. ―Я хочу, чтобы ты была беспомощной и распутной подо мной, пока я буду трахать твою маленькую чопорную киску, пока ты не сможешь ходить. Ты понимаешь это? ― Он прижался к ней своим возбужденным членом. ― Ты чувствуешь, как сильно меня возбуждаешь? ― Да. ― Это слово было произнесено с тихой убежденностью. Он застонал, когда она начала слегка вращать бедрами, так что стала нежно, но жадно тереться о его член. Его колени ослабли, а руки начали дрожать. Ему казалось, что он никогда в жизни так не возбуждался. Держа левую руку на ее левом бедре и фиксируя их обоих на месте, он провел правой рукой выше по ее правому бедру, к изгибу ягодицы, пощипывая и сжимая ее. Она издала что-то вроде хныканья, от чего он стал еще тверже, чем был, если это вообще было возможно. Он снова наклонился к ней и прошептал ей на ухо, размеренно и нарочито: ― Я хочу видеть, как ты будешь дрожать, когда я заставляю тебя кончить так сильно, что ты забудешь свое собственное имя. Он медленно блуждал рукой к ее промежности, побуждая ее слегка раздвинуть ноги ― это было едва заметное движение, но от этого не менее приятное. Он провел пальцами между ее ног, по шву нижнего белья. Он не смог сдержать невольного стона, почувствовав теплую влагу даже сквозь ее трусики. Она слегка пошевелилась, прижимаясь к его пальцам, явно желая большего. ― Малфой... ― выдохнула она. ― И все это время я хочу слышать, как ты хнычешь, стонешь и выкрикиваешь мое имя, умоляя о большем... ― Он надавил кончиком пальца прямо на то место, где, по его мнению, должен был находиться ее клитор, и она тихонько вскрикнула. Он еще раз провел пальцами взад-вперед, медленно, дразняще, а затем убрал их, снова обхватил ее за талию и развернул лицом к себе. Ее щеки пылали, волосы были еще более непослушными, чем обычно, а глаза остекленели. Это было самым эротичным зрелищем, которое он когда-либо видел. ― Не останавливайся, ― сказала она. Умоляя. Он протянул руки, обхватил ее за плечи и притянул к себе, заключив в объятия, на что она ответила взаимностью, обхватив его за талию и крепко прижав к себе. Она положила голову ему на плечо, тяжело дыша и прижимаясь грудью к его груди. Ему даже показалось, что он слышит биение ее сердца. ― И все это время я хочу слышать, как ты умоляешь о большем... потому что ты захочешь большего, ― закончил он, обдав ее ухо горячим дыханием.