Искупление

Падают и сгорают / Все звезды взрываются этим вечером / Как ты оказался в таком отчаянии? / Как ты выжил?.. Поправляйся поскорей / Пожалуйста, не лови больше кайф / Как ты можешь быть испепелен / Когда ты едва горишь?

— Malibu, Hole. 

_______________

Что с тобой случилось? Слова Малфоя постоянно звучали в голове Гермионы всю первую неделю семестра. Она размышляла над ними, когда каждое утро вставала, принимала душ и одевалась — она выполняла эти действия настолько автоматически, что часто чувствовала себя отделенной от своего тела: от кожи, которая горела от жара воды в душе, или от руки, которая расчесывала ее непослушные волосы. Малфой был прав — что-то произошло. Но это не было единичным судьбоносным событием. Это было множество мелких происшествий, которые, словно коварный вредоносный яд, постепенно смещали и меняли что-то внутри нее, но она даже не осознавала этого. Сидя на уроках и слушая, как учителя знакомят ее с учебным планом на год, как сквозь ставшую уже привычной стеклянную стену, Гермиона вспоминала события этого лета. Сразу после битвы все было хорошо. Вместе со всеми окружающими она ликовала, радовалась падению Волдеморта. Ее сердце переполняло облегчение от того, что Гарри, Рон и другие ее друзья пережили войну. Но потом начались похороны. И казалось, что они никогда не закончатся, это был нескончаемый поток горя, печали и потерь. Она начала чувствовать себя усталой — эмоционально истощенной, наблюдая за страданиями других и чувствуя боль от всего этого сама. Казалось, ее чувства иссякли, как и слезы. Она и не думала, что такое может случиться — что ее слезы могут иссякнуть, как русло реки в засуху. Смириться с наступающим оцепенением казалось единственно возможным. У нее не осталось сил бороться, и она позволила этому захлестнуть себя, как обезболивающей волне. Должна ли она была поступить иначе? — размышляла она, бродя по коридорам и рассеянно следуя за своими сверстниками к следующему пункту— в другой класс, в Большой зал на обед, в библиотеку. Может быть, ей следовало сделать что-то еще, и тогда она справилась бы лучше? Она знала, что ей, вероятно, нужно с кем-то поговорить обо всем этом, и она пыталась. Она пыталась поговорить с Роном. Но он справлялся со своими собственными демонами; горе по Фреду висело на нем как тяжкий груз. Когда она пыталась поговорить с ним, он оставался невозмутимым и молчаливым и уходил гулять по полям и болотам, окружавшим Нору. Гермиона чувствовала, что заставлять его говорить — все равно что лишать его собственного способа справиться с трудностями, и не могла усугублять его страдания — их и так было слишком много, — поэтому подавила свои чувства. Но это привело к разрыву между ними. Она чувствовала такую близость с ним во время битвы, когда угроза смерти могла безвозвратно разлучить их в любой момент, но его постоянные одинокие прогулки в течение первых нескольких недель лета и непроницаемая тишина увеличивали все возрастающую пропасть между ними. В те редкие моменты, когда Гермиона оставалась одна в первую неделю семестра — в тихом уголке библиотеки или перед сном, — она думала о своих родителях. Она нашла их в Австралии — Рон и Гарри приехали с ней, — но обратное Обливиэйт не сработало. С чувством срочности и отчаяния она попросила разрешения наложить Империус на них обоих, чтобы забрать их домой, в больницу Святого Мунго, где работали и учились лучшие целители разума. По мере того, как она лишала их самостоятельности, чувство вины за то, что она вообще вмешалась в их воспоминания, множилось, как темное Заклятие Умножения. Целители разума давали слабую надежду. Воспоминания о ней все еще хранились в памяти ее родителей, очевидно, глубоко запрятанные, просто их сознание не осознавало этого. Гермионе сказали, что наиболее эффективным будет погружение родителей в знакомый контекст — контекст, связанный с ней и их утраченными воспоминаниями. Поэтому целители наложили на ее родителей несколько «чар внушения». Впоследствии Грейнджеры «решили» вернуться в свой дом в Хартфордшире и взять квартирантку, которой нужно было где-то остановиться между колледжем и университетом, — вежливую, склонную к чтению девушку по имени Гермиона. И вот, примерно в середине лета, Гермиона переехала обратно в дом своего детства, чтобы жить с родителями, которые смотрели на нее как на незнакомку. К концу лета в душе Гермионы поселилось разочарование, ведь она не перестала быть для своих родителей не кем иным, как молодой женщиной, готовящейся к поступлению в университет. Это была одна из причин, по которой она решила вернуться в Хогвартс: для нее было облегчением найти повод избежать любопытных взглядов, которые бросали на нее родители, когда думали, что она не смотрит, и разговоров украдкой, шепотом: — Она странная, не так ли? Иногда она смотрит на меня так, будто знает что-то, чего не знаю я, — как будто заглядывает мне в душу, — услышала она однажды слова своей матери. — О, Хелен, это слегка драматично, — ласково ответил ей отец. — Она все равно скоро уедет, и мы сможем вернуться к нормальной жизни, так что не стоит беспокоиться... Не понимаю, зачем мы вообще решили взять квартирантку... — ответил отец. Их слова прозвучали как удар в самое нутро. Но, когда Гермиона всерьез задумалась о возвращении в Хогвартс, эта идея показалась ей невыносимой — учиться в месте, где она видела, как ее друзья умирали множеством мучительных способов. Но она действительно хотела сдать ЖАБА — это и восстановление памяти родителей, похоже, были единственными двумя вещами, к которым у нее была хоть какая-то мотивация. В середине лета она встретилась с МакГонагалл в тихом кафе в Косом переулке и спросила, можно ли ей сдать экзамены в конце учебного года, не живя и не учась в стенах замка. Новая директриса грустно улыбнулась ей. — Мне очень жаль, Гермиона. Я не думаю, что смогу этого допустить. Нам действительно нужно, чтобы все ученики посещали соответствующие занятия... и, видите ли, было бы нехорошо, если бы к вам относились по-особому... МакГонагалл достала из сумочки маленький блестящий значок с выгравированной на нем буквой «P» и протянула его Гермионе, словно это была своего рода компенсация. Гермиона не знала, хочет ли она этого. Бремя ответственности быть старостой добавилось к тяжести многочисленных потерь, и казалось, что этот груз может ее раздавить. — Мы всерьез подумывали о том, чтобы назначить вас старостой... — Все в порядке, я не хотела бы... — Но ученики, которые были в школе в прошлом году, — они прошли через многое, вы знаете, — они сделали так много для школы, когда она была атакована изнутри. — Глаза МакГонагалл заблестели, а губы задрожали. Это обезоруживало — наблюдать за тем, как обычно стоическая женщина проявляет такие эмоции. — Мне показалось, что было бы правильно, чтобы старостами стали те, кто пережил последний год в Хогвартсе. — Конечно, — ровно ответила Гермиона и слушала вполуха, пока МакГонагалл объясняла, как Невилл Долгопупс и Падма Патил будут исполнять свои роли. В прежние годы она бы почувствовала разочарование и неуверенность в себе из-за того, что ей не присвоили звание старосты, но сейчас она чувствовала лишь облегчение. И поэтому у нее не было другого выбора, кроме как вернуться в Хогвартс. Когда Рон решил, что вместо этого он воспользуется предложением ускоренной программы подготовки авроров и не вернется, Гермиона предложила им расстаться. Их отношения и без того были хрупкими, и она не думала, что они смогут выдержать расстояние. Страсть, которую она испытывала к нему до конца войны, за лето стала угасать и ослабевать, а потом и вовсе перестала существовать. Когда она рассказала ему и увидела обиду и боль в его глазах, то возненавидела себя, осознав, что стала причиной этому. — Это потому, что я ушел? — спросил он, его тон был одновременно вызывающим и сожалеющим. — Ты не можешь простить меня, верно? Она не сразу поняла, что он имел в виду, но потом перед глазами возник образ: она выкрикивает его имя, когда он уходит в темноту леса. — Что? Нет! Дело не в этом, — запротестовала она. — Ты же знаешь, я простила тебя... Но его предательский и растерянный взгляд оставался на его лице до того самого дня, когда она покинула Нору и отправилась жить к родителям. Когда она распаковывала вещи в спальне своего детства, из которой убрали ее старые книги и игрушки, чтобы она выглядела как нейтральная комната квартиранта, она чувствовала себя так, словно из нее выкачали все эмоции. Сама того не желая, она затерялась в мире магглов на последние несколько недель перед возвращением в Хогвартс. Однажды она возвращалась из библиотеки со сборниками стихов и романами, которые читала и обсуждала с матерью, — она думала, что, может быть, ей удастся завести с ней разговор о них, что, может быть, это пробудит крупицы воспоминаний в памяти ее матери, — когда столкнулась со старой подругой из начальной школы — Фелисити Фэрвезер. Десятилетняя Фелисити была популярной, очаровательной и жизнерадостной, как и следовало из ее имени. Она никогда не обзывалась и иногда пыталась отвлечь внимание от поддразниваний, если они становились слишком язвительными, часто одаривая Гермиону сочувственной улыбкой, когда та в очередной раз обливалась слезами из-за невежественной жестокости девочек предпубертатного возраста. Вечером Фелисити пригласила ее выпить, и вот так, когда солнце зашло за Чилтернские холмы, Гермиона оказалась сидящей в пивной маггловского паба и беседующей с одним из друзей Фелисити о русской литературе. Он был на несколько лет старше Гермионы, у него было приятное лицо и добрые глаза, и, когда позже вечером она осталась с ним наедине и он наклонился, чтобы поцеловать ее, она позволила ему это сделать. Через неделю или около того они занялись сексом, и Гермиона умудрилась забыться в нем. После этого она часто виделась с ним, их встречи обычно сопровождались употреблением неоправданного количества алкоголя. Она многое узнала от него — о себе, о своем теле, о мужских телах, о своих симпатиях и антипатиях, — но всегда утверждала, что не хочет продолжать их отношения после того, как в сентябре поступит в "университет". Физические ощущения — это все, что она чувствовала. За те несколько недель до возвращения в Хогвартс она преодолела свое оцепенение благодаря алкоголю и сексу, а когда последние два фактора исчезли, она снова осталась ни с чем. Эти недели в маггловском мире были похожи на побег в другую вселенную или другую жизнь, и, когда они подошли к концу, Гермионе пришлось вернуться в тот разбитый мир, из которого ей удалось на время вырваться. Она знала, что не сможет избегать этого вечно: быть ведьмой было ее неотъемлемой частью, это было вплетено в ее душу, и она не могла не отрицать эту неотъемлемую часть себя. Итак, она снова столкнулась с волшебным миром, хотя он казался ей оскверненным и запятнанным, и было трудно понять, как осколки, оставленные войной, когда-нибудь смогут снова соединиться воедино. Поэтому, когда она вернулась в Хогвартс на восьмой год обучения, все, что она чувствовала, — это постоянное оцепенение, сюрреалистическое безразличие и очень редкие, полусерьезные вспышки раздражения и тревоги. Так что было довольно интересно, что к ее первому дню занятий, несмотря на все потенциальные триггеры, связанные с тем, что она впервые видела и спала в замке, именно Драко Малфой сумел разжечь в ней хоть какие-то чувства.

_______________

Гермиона стояла на парапете Астрономической башни, обхватив левой рукой колонну рядом с собой, чтобы не упасть, и осторожно наклонялась вперед, вглядываясь в темноту внизу. Обычно на студентов накладывались защитные чары, не позволяющие им делать то, что она делала сейчас, но она с легкостью их обошла. Был поздний вечер первой субботы учебного года, поэтому темнота была густой, хотя свет из окон башни слабо светился, давая ей возможность разглядеть мощеный двор, лежащий метрами ниже у подножия башни. Она гадала, сколько времени пройдет, прежде чем ее тело упадет на землю. Какой звук раздастся при столкновении с камнем. Сколько костей переломается. Будут ли ее конечности изгибаться под гротескными углами, как у Дамблдора. Именно эти фотографии заставили ее выскочить из общей гостиной Гриффиндора за несколько минут до этого. Это была идея Парвати, и, рассуждая здраво, Гермиона понимала, что она была хорошей. Чтобы повесить фотографии тех, кто был потерян, в красивых рамках и в красивой расстановке, прямо над камином в гостиной. Фотографии Лаванды, Колина и Фреда. Трех других гриффиндорцев, ставших жертвами неустанных преследований Тома Риддла. Они потягивали сливочное пиво, рассматривая богатую коллекцию старых фотографий Колина, которую им завещали Деннис и чета Криви. На одной из них были изображены Парвати и Лаванда, удобно обхватившие друг друга за плечи и весело смеющиеся над давно забытой шуткой, сделанной, вероятно, на шестом курсе. На некоторых фотографиях была и Гермиона: на одной из них она склонилась над плечом Колина за столом в гостиной, помогая ему делать домашнее задание. Она не помнила этого. А на другой, с Фредом и Джорджем, она закатывает глаза, когда над ее головой пролетает огненная стрела в результате одной из шуток близнецов. Поначалу, когда они развешивали фотографии, царила веселая атмосфера: все присоединялись к разговору, накладывали левитирующие и фиксирующие чары, дружно обсуждали расположение снимков. Но Гермиона держалась в стороне от группы, не в силах сохранять бодрость духа, когда все, что она могла видеть, — это зияющую красную рану на шее Лаванды, тело Колина, казавшееся таким крошечным после смерти, и угасающий свет в глазах Фреда... Когда фотографии были наконец расставлены по местам, они зажгли свечи, которые Парвати поставила на каминную полку. По одной для каждого из павших. — Они заколдованы так, что никогда не погаснут, пока живые помнят того, за кого они горят, — объяснила Парвати. На боку каждой свечи был выгравирован небольшой рисунок, указывающий, кого она представляет: на одной — фотоаппарат, на другой — сиденье для унитаза, на третьей — веточка сирени... Когда все свечи ярко загорелись, группа отошла на несколько шагов от камина, оценивая свою работу. Атмосфера изменилась — они стали подавленными и задумчивыми, а воздух между ними наполнился тысячей утраченных воспоминаний. — Это ее смех, — торжественно произнес Симус в наступившей тишине. — Мне очень не хватает ее смеха. Его голос сорвался, и он поднял руку, чтобы спрятать лицо, когда Дин без колебаний шагнул к нему, обхватив плечо друга и прижав его к себе. В сердце Гермионы что-то сжалось, и она невольно сделала шаг назад, увеличивая расстояние между собой и группой скорбящих. Затем Джинни со слезами на глазах пробормотала что-то о Фреде, чего Гермиона не расслышала, а Гарри притянул ее к себе и нежно поцеловал в лоб. — Он был слишком чертовски молод, чтобы умереть, — тихо сказал Невилл, устремив взгляд на фотографию Колина, и Гермиона вспомнила, что именно Невилл и Оливер Вуд нашли тело Колина. Грусть, печаль и потеря, пропитавшие комнату, должны были бы стать удушающими. Но Гермиона ничего этого не чувствовала. Она понимала, что с ней должно быть что-то не так, раз ее охватило такое оцепенение. Расстояние, которое она ощущала между собой и другими сокурсниками, усилилось; казалось, что между ними пролегла пропасть, которую невозможно преодолеть. Она почувствовала себя еще более одинокой. Не выдержав, она выбежала из комнаты: Полная Дама мелькнула в периферийном зрении, в ушах зазвучал обеспокоенный оклик Джинни, — и девушка поспешила по коридорам замка. Ноги сами привели ее к Астрономической башне; ее всегда привлекали широкие звездные просторы, которые можно было наблюдать оттуда. Поднявшись на башню, она подошла ближе к крепостным стенам и ступила на низкую стену, ухватившись левой рукой за ближайшую колонну, а правой — крепко держа палочку. Голова закружилась от того, что пространство перед ней казалось бесконечным, а по венам разлился прилив адреналина. Такого чувства она не испытывала уже, казалось, целую вечность — и это было столь желанным облегчением после тупой, хронической боли оцепенения. Именно это и натолкнуло ее на мысль — спрыгнуть со стены и спуститься по воздуху, чтобы хоть что-то почувствовать... и остановить себя с помощью Арресто Моментум перед самым падением на землю. Она подняла руку с палочкой наизготовку, оторвала правую ногу от парапета, вздыхая от ощущения, что она парит в небытии, ослабила хватку на колонне, согнула левое колено, готовая оттолкнуться... — Какого черта?! — раздался голос у нее за спиной. Внезапно раздался топот ног, и сильная рука обхватила ее за талию, резко оттаскивая ее от стены. Она упала на пол башни, больно ударившись спиной. Удар был таким сильным, что палочка выскользнула у нее из рук — она услышала, как та с грохотом отлетела от нее по камням. В поле ее зрения попала копна светлых волос, перед лицом пролетел серебристо-зеленый школьный галстук. Из–за остатков сливочного пива, адреналина и паники, вызванной потерей палочки, в ней возобладал инстинкт "бей или беги" — она отчаянно замахала руками и ногами, умудрившись сильно ударить нападавшего по голове. — Ох! Черт, как больно! Успокойся, Грейнджер! Что, собственно, за хрень?! — И внезапно его руки прижали ее запястья по обе стороны от головы, и она оказалась лежащей на спине на полу Астрономической башни, а сверху на ней лежал Драко Малфой. Она посмотрела ему в глаза — теперь они были грозово–серыми в темноте ночи — и успокоили ее. Она рассудила, что он физически сильнее ее, а палочки у нее нет, поэтому она отказалась от борьбы. От физической, но не от словесного поединка. — Отвали от меня! — Нет, — его голос был твердым, хотя руки слегка подрагивали, и она заметила, что у него на лбу блестит пот. Он хмуро смотрел на нее, его лицо раскраснелось. Он зол, предположила она. Снова. Когда это он не злился на нее? Должно быть, чтобы ненавидеть так, как ненавидит ее Драко Малфой, нужно потратить немало энергии, лениво подумала она. — Малфой. Отпусти. Меня, — яростно выплюнула она эти слова. — Чтобы ты снова попыталась покончить с собой? — усмехнулся он. — Что?! Нет! — ее голос повысился; она проигрывала битву с собственной яростью. — Я не пыталась покончить с собой, придурок! — С того места, где я стоял, все выглядело именно так. Его лицо нависло в нескольких дюймах от ее лица, так близко, что волосы, спадавшие с его головы, щекотали ей лоб. Она почувствовала запах огневиски в его дыхании. Похоже, гриффиндорцы были не единственными, кто праздновал субботний вечер. Хотя она сомневалась, что слизеринцы будут устраивать поминки по погибшим. Гермиона закатила глаза от досады и заерзала под Малфоем, пытаясь найти слабое место, которым она могла бы воспользоваться, чтобы сбежать. Но он только усилил хватку и навалился на нее всем весом своего тела. Несмотря на то, что ей отчаянно хотелось высвободиться из этой ситуации, она должна была признать, что было что-то особое в том, чтобы быть прижатой — чувствовать теплое твердое тело, прижимающее ее к земле, — что странно успокаивало. — Я не пыталась покончить с собой, — повторила она. — Почему тебя это вообще волнует? В его глазах что-то мелькнуло, но так быстро, что она не успела это считать. — Мне все равно, — с горечью ответил он. — Но я очень не хочу, чтобы меня нашли на вершине Астрономической башни с трупом у подножия. — Да, я понимаю, как подозрительно это бы выглядело, случись во второй раз. — Именно, — невозмутимо ответил он, казалось, ничуть не смущенный ее едким тоном. — Так чем же ты занималась, если не оказывала миру услугу, избавив его от своей кислой мины? — Его глаза метнулись вверх, туда, где его руки сжимали ее ладони. — Чтобы я отпустил тебя, ты должна убедить меня, что не собираешься причинить себе вред. Гермиона вздохнула. — Я просто... хотела выплеснуть адреналин, — смущенно объяснила она; она знала, что ее настоящее объяснение будет звучать почти так же безумно, как попытка самоубийства. — Что? — нахмурившись в замешательстве, проговорил он. — Я собиралась спрыгнуть с башни, но не дав себе упасть на землю с помощью Аресто Моментум... для... ощущений, — слабо закончила она. Он пристально смотрел на нее. Она почти слышала, как его разум обрабатывает новую информацию — перестраивает и корректирует свои представления и убеждения. — Это безумие. И безрассудство, — заключил он со смесью презрения и недоверия. Она пожала плечами. — Не переоценивай, Драко Малфой, насколько мне плевать на то, что ты думаешь. Его губы приподнялись в одном из уголков, и в наступившей тишине она не могла не задаться вопросом, что означает это крошечное движение. Его взгляд метался между ее глазами, словно ища что-то, прежде чем он наклонился и приблизил губы к ее уху. — Значит, гриффиндорка в тебе не умерла окончательно, — прошипел он, заставляя волоски на ее шее встать дыбом, а позвоночник — покрыться мурашками. Тревожные ощущения были скорее приятными, чем неприятными, и она обнаружила, что резко вздыхает. Она вдруг отчетливо осознала, что его тело лежит поверх ее, теплое и сильное. Одна его нога покоилась между ее ног, а правое бедро упиралось ей в низ живота. По какой-то необъяснимой причине она почувствовала, как румянец заливает ее щеки. Его взгляд скользнул по ее лицу, и она поняла, что он это заметил. Его губы снова изогнулись в раздражающей гримасе, и она изо всех сил старалась сохранить как можно более безразличное выражение лица. — Кстати, что ты здесь делаешь? — спросила она, отвлекая внимание от себя. Его глаза стали настороженными, а уголки губ опустились, что доставило Гермионе немалое удовольствие. — Я пришел сюда, чтобы... подумать... — Его глаза, словно отвлекаясь, скользили по ее лицу. — Я не ожидал увидеть какую-то сумасшедшую кошку, готовую прыгнуть в небытие. — Ну, теперь, когда ты знаешь, что я не пыталась убить себя, ты меня отпустишь? — Она снова заерзала под ним и высвободила запястья из его удерживающих рук. Его губы скривились в полуулыбке. — Может быть... Ты умеешь изворачиваться, не так ли? Она подумала, не пытается ли он ее запугать. — Ты меня не пугаешь, Малфой. И никогда не пугал. Она выгнула спину и прижалась к нему бедрами, пытаясь заставить его отодвинуться. Если бы он только наклонился в другую сторону... — Я знаю. Жаль, — с сожалением произнес он, что вызвало в ней новый виток презрения. Затем она почувствовала это — его прикосновение — к верхней части своего левого бедра, становясь все тверже. Она почувствовала ужас и отвращение, но эти чувства были несколько подавлены приятным теплом, разлившимся по ее телу. Она винила оставшееся сливочное пиво и накопившийся адреналин в том, что ее тело предало ее — за прилив влажного жара, который она почувствовала между собственных ног. Они смотрели друг на друга, и оба знали, что другой замечает нарастающую эрекцию между ними. — Ты больной, — в конце концов сказала она, стараясь придать своему голосу как можно больше презрения, но это было досадно неубедительно. Он бесстыдно усмехнулся. — Не льсти себе, Грейнджер. Вибрация метлы может и не такое вызвать. Гермиона постаралась принять как можно более презрительный вид. Она снова почувствовала желание убежать от него и остро осознала, что у нее в руке нет волшебной палочки. Напоминание о том, что она ее потеряла, вызвало у нее приступ тревоги. Ее мысли лихорадочно перебирали различные варианты. В попытке скоротать бесчисленные пустые часы в поисках крестражей и потому, что все они думали, что однажды это может пригодиться, Гарри научил ее и Рона маггловскому бою. На случай, если они когда–нибудь потеряют свои волшебные палочки, он рассудил так: «Лучше иметь хоть какой-то запасной вариант, чем совсем ничего». Во время летних каникул Гарри хорошо освоил маггловский бой, защищаясь от кузена и его прихвостней. Гермиона, как всегда, была прилежной ученицей; однажды она ушибла ребра Рону, а в другой раз поставила Гарри синяк под глазом. Разумеется, непреднамеренно. Малфой слегка сместился вправо — это был лучший шанс из всех, который у нее был до сих пор, — угол был намного лучше. Целься в глаза или в пах — в мягкие, уязвимые места, — услышала она голос Гарри в своем сознании. Что ж, она ничего не видела, поэтому подняла левое колено, целясь прямо между ног Малфоя. — А-а-а! — Он мгновенно отпустил ее запястья и отшатнулся от нее, опираясь на пятки и поглаживая свой пах. Ее колено явно попало в цель. — Ты гребаная сука! — Я просила тебя отпустить меня. Дважды, — не терпящим возражений тоном произнесла она, неуклюже отползая от него и нащупывая свою палочку. Ее рука благодарно обхватила ее, и она почувствовала прилив облегчения, только потом осознав, как сильно она волновалась. Она поднялась на ноги, вызывающе расправила плечи и направилась к лестнице. Ей больше нечего было сказать Малфою. — Неплохо, Грейнджер, — с горечью отозвался Малфой, прежде чем она начала спускаться. Она обернулась, чтобы посмотреть на него. Он тоже стоял на ногах, его лицо раскраснелось, грудь вздымалась и опускалась, когда он быстро дышал, а руки слегка дрожали. Его вид напомнил ей о ней самой, когда она начинала паниковать. Должно быть, удар коленом в пах оказался более болезненным, чем она думала, с беспокойством предположила она. Но она отогнала подобную мысль и вместо этого ухватилась за гнев, который испытывала из-за того, что он так долго удерживал ее, из-за того, как этот мальчишка заставлял ее чувствовать себя в прошлом: как он желал ей смерти, когда открылась Комната, как он швырял в нее бесчисленными «грязнокровками» на протяжении всех их школьных лет, как он злорадствовал и сиял, когда на его руке была выжжена Темная метка. Гермиона поняла, что испытывать гнев гораздо легче, чем чувство вины. — Наслаждайся своим пространством для размышлений, — не удержалась она от едкого замечания. — Здесь у меня остались такие счастливые воспоминания. Я не могу прийти сюда и не вспомнить, как увернулась от трех убийственных проклятий на этой лестнице — одно из них, кстати, использовал твой собственный отец. Как я умерла бы, если бы не Жидкая удача. Как Фенрир Грейбек раскроил лицо Биллу Уизли. Как Дамблдор разбился насмерть. О, и за это мы должны благодарить тебя, не так ли? Потому что ты потратил целый гребаный год на то, чтобы придумать, как впустить в школу толпу Пожирателей смерти. Неплохо, Малфой, — повторила она его саркастический тон, прежде чем развернуться и затопать вниз по лестнице.