Обреченные полюбить.

В немецком языке есть слово «hassliebe». Если по словарю, то оно переводится как «чувство, колеблющееся между любовью и ненавистью».

Эльчин Сафарли

Вокруг не было ничего, кроме тьмы. Нет, даже не тьма… Мгла, ужас, пустота. Тьму можно почувствовать, с ней можно слиться воедино и с ней можно жить. Но невозможно жить в пустоте, потому что в ней ничего и нет. Даже тебя. Чувство абсолютного опустошения и осознания настигает внезапно, как удар грома, но ничего не происходит. Тот, кого нет, не может чувствовать. А ты просто продолжаешь идти, растворяясь не столько в этой мгле, сколько в самом себе. Оболочка цела, но вот душа разбита так, что даже из стеклянной крошки может выйти что-то путное. Ойкава всегда повторял и себе, и другим: «Хотите бить, бейте пока не сломаетесь». Вот только… сломался именно он. Морально, ментально и физически. Кап-кап… Тук-тук… Он останавливается напротив огромного зеркала, глядя на самого себя. Злого, разъяренного… — Что ты натворил?! — ор стоял такой, что зеркало мелко задрожало. Отражение кидается вперед, с явным намерением придушить, однако резко останавливается, натыкаясь на невидимую стену. Морщась, поднимается, потирая ушибленное бедро. Смотрит зло, затравленно и как-то обреченно. Вновь делает нерешительный шаг вперед, ощупывая преграду, прислоняется лбом, глядя глаза в глаза своему двойнику. — Что ты наделал?.. — голос дрогнул, захрипел, а карие глаза намокли от слез. Ойкава запрокинул голову вверх, пальцами надавил на глаза, будто пытаясь вдавить непрошенные слезы обратно. Не вышло, щеки нещадно защипало от соленых дорожек. — Я не знаю… Я не хотел… — Не хотел он, — грустно хмыкнул Тоору, отстраняясь. — Доволен результатом? Если бы ты выпустил меня раньше, если бы хоть на секундочку задумался над тем «что» ты сказал, — отражение устало опустилось на пол (или куда там в темноте можно опуститься?) и махнуло рукой. — Счастье было так близко… — пришлось напрячься, чтобы услышать. Тоору молчал, глотая злые слезы. — Вы оба придурки, — фыркнула тьма вокруг, и оба вздрогнули, оглядываясь. Отражение в зеркале подскочило, прильнуло к стеклу. — Этот голос… Иваидзуми, это ты? Второй Ойкава вздрогнул, отступил назад, чувствуя небывалый ужас и холод, исходивший из этой пустоты. — Не я, тень моя, — ехидно уточнила темнота, раскрывая глаза. Жуткие, кроваво-красные и очень-очень внимательные. Даже в кромешной тьме было видно, как формируется человеческий силуэт, обрастает мышцами, вытягивается во весь рост и потягивается. Ойкава в зеркале хмыкнул: — Ой, Ива-чан, вот только не пытайся хвастаться. Форму с возрастом ты все равно растерял. — Заткнись, — как-то рассеянно отозвалась тень, делая несколько наклонов. — Ты вообще надо мной поиздевался, превратив в это. — Я-я-я? — Тоору вытаращил глаза. — Ты по крайней мере не заперт в четырех стенах. — Сам виноват, кретин! Благородного бы из себя не корчил, уже давно бы женат был, — огрызнулась тень с голосом Хаджиме. — Ага, бегу и спотыкаюсь, — фыркнул мужчина, скрещивая руки на груди. — Если бы ты его, — возмущенный тычок в сторону своего свободного от зеркал двойника, — не напугал, ничего бы этого не было. А теперь стой тут сам распинайся. — Эй! Я, как ты, всего лишь плод воображения! Твоего, заметь. Если бы ты изначально не сделал из меня монстра, не пришлось бы свою непосредственную функцию выполнять. — Хоть бы намекнул, — обиженно буркнул Ойкава, — я вообще думал, что ты от меня избавиться пытаешься. — Так бы дурь из тебя всю выбил, — зарычав, тень замахнулась черным кулаком. — Жаль, что нематериальный, эффекта не будет. — Аллилуя! Впору порадоваться, что я в зазеркалье торчу, мне твоих тумаков и в лучшие времена хватило. — Маловато было, — проворчал Иваидзуми, задумчиво глядя на свои пальцы. Убить не убьет, но покалечить стоит. — Э-эм, я дико извиняюсь, но какого хрена здесь происходит?! Ойкава в зеркале и тень-Иваидзуми одномоментно повернулись в сторону второго Тоору, про которого оба благополучно забыли. Услышать перепалку самого себя с лучшим другом было, как минимум, странно. А как максимум разговор вызывал смесь ужаса, восхищения и предвкушения. Если первые минуты он буквально окаменел от страха, понимая, что все-таки свихнулся, то последующий разговор вызвал любопытство и легкую ностальгию. Зеркальный Ойкава оскалился, нависнув над рамой. — А происходит, мой дорогой друг то, что ты доканал не только свои эмоции и физическую оболочку, но и разум. Гордись, не каждый день со своими воплощениями в башке по душам можно поговорить. — А?.. — непонимающий взгляд в сторону замершей тени. — А это себя надо чаще слушать, чтоб всякая нечисть в голову не лезла, — и голос пропитан таким количеством яда, что Тоору невольно огляделся в поисках какой-нибудь чашки, чтобы сцедить. — Да иди ты, — Хаджиме полыхнул глазами, но эффекта это не возымело. — Да я б с радостью, и даже знаю куда именно, — хохотнул Ойкава, разведя руками. — Но не пускают. Тоору, у которого голова разболелась от этого гомона, поморщился, потирая виски. — Я ничего не понимаю… Почему Хаджиме здесь? Почему в таком виде? Ты ведь был другим. Вроде бы, — неуверенно прошептал он, глядя на тень. Тьма и зеркало переглянулись, горестно вздохнули. Ойкава прислонился к раме, точно к стене, прошептал: — Страх перед непоправимым вытеснил все эмоции, но не смог избавиться от них, — флегматично произнес мужчина, глядя куда-то в пространство. — Невозможно избавиться от эмоций, подавляя их, лишь больше запутываешься в себе. А голос разума — словно шлагбаум. Вроде и дорога закрыта, но перелезть то можно. Одно дело, если ты лезешь под движущийся поезд, и совсем другое, когда лезешь на из-под него на проселочную дорогу. Для эмоций голос — проселочная дорога, путь предстоит долгий, но безопасность будет гарантирована. Но для страха голос разума — движущийся поезд. Он усугубит ситуацию, усилит эффект от надуманного и растянет тебя по всему маршруту. Для тебя Хаджиме-чан, — кивок в сторону тени, — поезд. И чем сильнее страх перед ним, тем длиннее будет казаться железная дорога. Но для меня Хаджиме — шлагбаум, и рано или поздно, но он откроется, дав возможность пробежаться по этой дороге. — А дорога это?.. — метафору Тоору понял, но хотелось бы убедиться лично. В зеркале улыбнулись. — Верно, Касуми. Неважно, железная или же проселочная дорога, ты встречаешься с ней и с той, и с другой стороны. — Но за железной дорогой тоже есть путь, разве нет? — А останется ли что-то после столкновения с поездом? Тебя тянет все дальше и дальше от шлагбаума, от проселочной дороги, возможно, рано или поздно, но затянет в какой-нибудь тоннель. Когда-нибудь поезд затормозит, но хватит ли тебе смелости и духа вернуться той же дорогой, по которой тебя протащили, сломав все кости и разорвав связки? Ойкава задумался, всерьез так, надолго. Раньше он, пожалуй, согласился б не раздумывая, но сейчас… Пройти через те же муки и страдания, чтобы вернуться к безопасной дороге? Светло-карие внимательные глаза взглянули из-под ресниц на того, другого, как бы спрашивая: «А ты? Чтобы сделал ты?». Губы отражения расплылись в шальной, предвкушающей улыбке. Тоору моргнул, а когда открыл глаза, едва не разрыдался. Знакомая светло-бирюзовая форма с номером «1», старый, но дико удобный потертый наколенник, яркий мяч, удобно расположившийся в ладони. Высокий, гибкий, подтянутый, молодой и совершенно здоровый. Мальчишка шестнадцати-восемнадцати лет, полный сил и амбиций, не думающий о том, что уготовлено ему в будущем, а живущий лишь настоящим моментом. Он был разным: веселым, безалаберным, кокетливым, расстроенным, серьезным, задумчивым, взбешенным, влюбленным… Его знали под множеством масок, но одно было не изменить — его любовь к жизни и свободе. «Так вот, как я выглядел со стороны», — пронеслась невольная мысль. Он часто смотрелся в зеркало, видел себя на фотографиях, но сейчас будто что-то изменилось. Словно он, но совершенно другой человек, но, между тем, такой близкий и родной. Ойкава из зеркала хищно прищурился, подался вперед. Мяч с грохотом, разнесшимся эхом в голове, ударился о темноту, послушно и мягко скользнул обратно в ладонь, и Тоору, точно загипнотизированный, проследил за этим движением, чувствуя приятное покалывание в кончиках пальцев. — Я повторял это каждый раз товарищам по команде, — шепнул, вновь отбивая мяч. — Повторял, не потому что сомневался в них, а затем, чтобы вселить уверенность, что если хоть один из них потеряет веру в себя, то рядом останусь я, который беспрекословно доверяет каждому, как самому себе, — мяч застыл в руке, а взгляд отражения стал решительным, жестким. Облокотившись о раму, Тоору прищурился. — В своих словах я никогда не сомневался, но, кажется, ты напрочь позабыл об этом. Не думал, что придется в этих словах убеждать самого себя, а не других, — отражение тяжело вздохнуло и… вытянув руки, резко обхватило ладонями лицо ошарашенного мужчины, прямо через зеркало. Пальцы Ойкавы оказались горячими, живыми и необычайно цепкими. Казалось бы, стоит испугаться, но Тоору смотрел на самого себя и не мог пошевелиться, глядя на молодую версию себя с неким восхищением. Молодой, сильный, уверенный себе, всегда решительно идущий прямо напролом. А отражение, между тем, вылезло из рамы уже наполовину и, прислонившись своим лбом ко лбу мужчины, прикрыло глаза. И Ойкава увидел! Увидел всё, что произошло с ним за его жизнь. Эмоции калейдоскопом обрушились на него, превратившись в сплошной вихрь. Нет, не вихрь, это было целое торнадо. Его буквально заставили прочувствовать свою жизнь заново, напомнив, что существует не только темная сторона медали, но и яркая, подобно солнцу, золотая. Вкус радости от победы, слезы счастья после завершения тяжелого испытания, чувство первой, расцветающей любви, крепкой, преданной дружбы… Времена, когда семья, друзья, любимая были рядом, когда волейбол и учеба были частью будущего, когда к осуществлению мечты прикладывались действия, когда приходилось вставать после очередного падения с гордо поднятой головой, не взирая на боль в содранных коленях и ладонях. — Я верю в тебя, Ойкава Тоору, — и губы его тронула такая беззаботная, мальчишечья улыбка, такая теплая и искренняя, что Тоору не сразу понял, когда глаза затуманились, а по щекам покатились слезы. Он разрыдался, как ребенок, обхватив себя руками и чувствуя успокаивающее похлопывание по своей спине. Тихое «ну-ну» лишь усилило эффект, а Ойкава чувствовал, как вместе со слезами выходит вся злость и печаль. Переходя от тихого всхлипа до громкого крика, он плакал до тех пор, пока не осталось сил. Уткнувшись в плечо молодой версии себя, невидящим взглядом уставился на номер бирюзовой формы. А потому, когда на плечо легла горячая, тяжелая ладонь, он вздрогнул от неожиданности, выпрямляясь. — Ива-чан?.. — не совсем веря своим глазам, переспросил он. В ответ друг лишь улыбнулся, знакомо прищурив темные глаза. — Дарова, придурок-Ойкава, — и не было в этом обращении ни презрения, ни раздражения, ни злости, лишь безграничное тепло и любовь к старому, доброму другу.

***

Дождь нагрянул так внезапно, что никто ничего не успел понять. На лужах тут же появились крупные пузыри, а вода принялась заливаться в водостоки. Кто-то продолжал бежать, прикрыв голову сумкой, кто-то натянул капюшон поплотнее, кто-то судорожно заказывал такси. А вот Касуми было плевать. Она задумчиво брела навстречу бегущим прохожим, засунув руки в карманы куртки, не обращая внимания на то, как заливается за шиворот холодная вода, как мокрая челка настойчиво лезет в глаза, а кончик носа холодит от влаги. Недокуренная сигарета давно вымокла, но избавиться от нее было выше ее сил, поэтому девушка лишь слегка придерживала ее губами. Переставляя ногу одну за другой, Иваидзуми безразлично смотрела на носки своих ботинок, которые уже утопали в лужах. Девушка остановилась, заглядывая свое отражение в воде. Свет фонарей и ярких вывесок освещал ее бледное, исхудавшее лицо. Раздраженно топнув ногой, заставила воду исказить отражение, и, как ни в чем не бывало, направилась дальше. Куда? Сама не знала, лишь бы подальше от всего этого безумия. Подальше от стеклянного дома. А в голове крутилась настойчивая мысль: «Зачем я пыталась что-то изменить? Ведь прекрасно знала, что это бесполезно. Говорят, что время лечит, а в итоге искалечило еще больше. Не стоило мне возвращаться. Авось удалось бы сохранить ту хрупкую иллюзию благополучия, которую каждый себе придумал». Касуми остановилась, когда перед глазами возникла пара кроссовок. Точнее, конечно, это были не одни кроссовки, а ноги, обутые в них. А еще осознание, что дождь больше не бьет по макушке, а частый стук идет из-за зонта, накрывшим ее голову. Девушка подняла заплаканные глаза, глядя на обеспокоенное лицо Кагеямы Тобио. Не часто можно было увидеть это выражение. Чаще всего он был насупленным и серьезным, будто решал в голове какую-то сложную задачу, но никак не находил на нее ответа. Но, как ни странно, Касуми всегда его хорошо понимала. Возможно потому, что он всегда думал, прежде чем что-то сказать и старался контролировать свои эмоции, сперва анализируя собеседника. А возможно потому, что на подсознательном уровне отмечала в нем черты его семпая, которых Тобио невольно нахватался. Кагеяма ничего не сказал, глядя на осунувшееся лицо девушки. Касуми же, задрав голову, смотрела прямо в его синие глаза. Пальцы молодого человека сильнее, почти до хруста сжали ручку зонтика, губы недовольно поджались, а на лбу пролегла глубокая складка. Но через несколько секунд он тяжело вздохнул, прикрывая глаза и будто собираясь с духом. Расслабился, аккуратно придвинув к себе девушку и осторожно приобнимая ее за плечи. Иваидзуми не сопротивлялась, молча шагнув под зонт в чужие объятия и позволяя чужому теплу и запаху одеколона окутать себя с головой.

***

Жаркие, страстные поцелуи холодными губами. Смело блуждающие по телу руки. Неровный, сбитый шаг, направленный в сторону кровати. Касуми не знала и не помнила, как они оказались у Кагеямы в номере, где он остановился. Не помнила, в какой момент страсть накрыла с головой. Почему? С чего вдруг? Не было ответа. В голове вообще, как ни странно, была пустота. Не осталось ничего: ни сил, чтобы бороться, ни эмоций, чтобы злиться, ни желания что-либо менять. Душа была абсолютно пуста, а так хотелось получить глоток любви… Полные страсти и желания глаза Тобио, ее собственные руки, блуждающие по его спине и уже задирающие мокрую футболку. Горячие губы молодого человека, накрывшие ее острые ключицы. Даже не укус, а скорее укус с перчинкой, отозвался в теле приятным трепетом. Или же она настолько замерзла, что по тему пробежал озноб? — Ты действительно этого хочешь? — тихий, хриплый шепотом вернул в реальность происходящего. Касуми более осознанным взглядом огляделась вокруг. Посмотрела на парня из-под ресниц, оглядела себя, с которой Кагеяма уже успел снять мокрую одежду, оставив лишь в одном черном белье. И с тяжелым стоном откинулась назад на кровать, прикрывая глаза ладонями и надавливая на них с такой силой, что стало больно. — Все в порядке, я понимаю, — Тобио отстранился, небрежно набрасывая на нее плед, тем самым прикрывая наготу. Поднялся, принимаясь нервно рыться в карманах. Послышалось тихое шипение, а затем щелчок зажигалки, и комнату почти сразу наполнил запах сигарет. — Бесишь меня, — буркнула она, не отнимая ладонях от лица. — Какого хрена ты такой добрый? — Что поделать, — хмыкнул он, поворачиваясь к ней. — Вот такой уж я правильный уродился. И я не последняя сволочь, чтобы пользоваться ситуацией. В бедро ткнули рукой, и Касуми была вынуждена принять более удобное положение, чтобы взять протянутую сигарету. Уже закуренную. Какое-то время они сидели в абсолютной тишине, не смотря друг на друга и думая каждый о своем. В конце концов, первым не выдержала Иваидзуми, спросила: — Давно догадался? Уточнять, о чем именно, не имело смысла, Кагеяма прекрасно понял. Задумчиво затянувшись, медленно выдохнул через рот, сбрасывая пепел прямо на пол. — О том, что ты сестра Хаджиме Иваидзуми почти сразу. Про то, что тебя связывает с Ойкавой-семпаем — в тот день, когда ты меня бросила. Девушка отвернулась, прикусив губу. Хотелось плакать и было дико стыдно. — Почему ничего не сказал? — Ну, во-первых, ты не дала мне и шанса прояснить ситуацию, а во-вторых, кто я такой, чтобы тягаться со своим семпаем? — молодой человек вздохнул. — Я помню о твоих словах и нашей договоренности. Уважаю твои чувства и твой выбор и принимаю его с покорностью, но мне просто стало интересно, почему ты была так напугана, когда я упомянул Ойкаву-семпая. — Дык у вас вроде соперничество, все дела… — промямлила Касуми, опустив голову и чувствуя себя невообразимо глупо. — Страшно было оказаться косвенно связанной с человеком, от которого так долго убегала. Тем более зная ваши натянутые отношения, как чувствовала, что все этим и закончится. Кагеяма аж дымом подавился, вытаращив на нее глаза. — Чего? Ты че думала, я начну с ним соперничать из-за тебя или что-то типа того? Девушка рьяно замотала головой. — Не твоей реакции я сейчас боялась, а его… Ты же видел, в каком он состоянии. Ему сейчас слово поперек нельзя вставить, сразу все в штыки воспринимает. Тобио кивнул. — Как такое вообще произошло? — Взрыв на предприятии. — А… А семья? Ты же говорила, что твой возлюбленный женился, это ведь про него? Касуми подтянули колени к груди, обхватив их руками. — Жена умерла за пару месяцев до этого, сыну пять, пока за ним бабушка и тетя присматривают. — А Хаджиме в курсе? Помолчав немного, девушка прошептала: — Он умер, Тобио. В тот же день, когда произошла авария. Даже почти в одно и то же время. Поэтому я и вернулась. — О, Господи… Блин, Касуми, мне так жаль… — и в голосе столько испуга и шока, что девушка невольно хмыкнула. — Черт, даже не знаю, что сказать, — Кагеяма нервно взъерошил влажные волосы. — Это ужасно! Он же такой молодой… — Был, — закончила она то, что он не смог произнести. — Все нормально, уже так много времени прошло, — вздохнув, девушка поднесла дрожащую руку к губам, затягиваясь. — Но Ойкава еще не знает. Кагеяма покосился на нее неверующим, внимательным взглядом. — Не думаешь, что это жестоко, держать его в неведении? Чем дольше ты откладываешь неизбежное, тем тяжелее будут последствия. Я знал твоего брата совсем немного, но даже для меня это стало неприятным шоком. Что уж говорить о том, кто знал его с самого детства? — Боюсь, что хуже будет. — Да брось, — фыркнул он, заваливаясь рядом и заводя руки за голову. — Ты потеряла брата, а он потерял друга. Он уже умер, Касуми, а Ойкава едва не погиб сам. Куда уж хуже? Это уже произошло, и вы никак не можете повлиять на это. Думаю, глядя на вас, Хаджиме в истерическом припадке бьется, — покосившись на девушку, произнес: — Могу я дать совет? — Ну попробуй, — фыркнула она, безуспешно пытаясь скрыть досаду в голосе. — Расскажи ему все, как есть, не держи в неведении. Ты судишь ситуацию по себе, как ты ее видишь и воспринимаешь, и твои друзья, основываясь на твоих словах, судят точно так же. Взгляни на все глазами Ойкавы-сана, кажется, ты недооцениваешь его. Он всегда ценил больше горькую правду, чем сладкую ложь. — Хочешь сказать, я плохо его знаю? — ощетинилась Касуми, вскакивая. Кагеяма молча положил руку ей на плечо, заставив успокоиться и лечь обратно. — Нет, но в тебе говорят злость и обида. Ты оцениваешь его состояние так, как отреагировала бы сама. То, что почувствовала ты, может в корне отличаться от того, что почувствует он. Ты можешь бесконечно прятаться, а можешь смело выйти навстречу и посмотреть своим страхам в глаза. И, кто знает, быть может все окажется не так уж и плохо? А оставляя его в дураках, рискуешь сама остаться с Джокером. Я говорю это лишь потому, что безвыходных ситуаций не бывает, — кряхтя, Тобио поднялся и с хрустом потянулся. — Знаешь, на тебя даже сил обижаться нет. Хотя сперва действительно хотел высказать все, что думаю. Было весьма обидно, что ты внезапно решила расстаться, не объяснив причины и игнорируя все мои попытки прояснить ситуацию. Но когда я сегодня увидел вас с Ойкавой, знаешь, весь гнев реально исчез. И знаешь что? Мне жаль, что мы изначально с ним выстроили такие хреновые отношения, что наша с ним конкуренция довела тебя до паранойи. Возможно, сложись бы все иначе, у нас бы что-то и получилось, но… Касуми, я бы ни за что на свете не стал использовать тебя, чтобы насолить Ойкаве. Даже если бы изначально знал правду. Ты сказала все честно, мы попробовали, у нас не получилось, не сошлись характерами, увы, у взрослых такое бывает. Однако, возможно, я смогу и кое в чем помочь… Найдя в сумке мобильный, Кагеяма стал быстро что-то набирать в нем. Через несколько секунд на телефон Касуми пришло смс. Открыв сообщение, девушка непонимающе округлила глаза: — Что это? — Это номер тренера параолимпийцев, — с большой охотой пояснил Тобио. — Возможно, когда встанет все по своим местам, он тебе пригодится. Медленно поднявшись, Иваидзуми приблизилась к молодому человеку и, обхватив его руками за талию, прошептала: — Кагеяма, спасибо тебе. За все спасибо! — Я ничего не сделал… — смутился парень, неловко обхватывая ее холодные пальчики. Касуми мотнула головой. — Ты сделал даже больше, чем нужно. И мне жаль, что тогда я накричала на тебя ... Правда, прости мне, пожалуйста, я подло поступила. Ты прав, стоило прояснить ситуацию, а не рубить с плеча. — А мне жаль, что тебе пришлось справляться со всем в одиночку, — Кагеяма прикрыл глаза, мысленно пытаясь заставить слезы закатиться обратно в глаза. — Дождь еще идет, давай ложиться спать. Утром вернешься домой. — Домой, — бездумно повторила она. — Осталось склеить его супер-клеем…

***

Естественно, ночь Касуми совсем не спала. Сперва, отвернувшись к стене, плакала, а затем, как это часто бывает — думала. О многом, но в основном о словах Кагеямы. Молодой человек спал без задних ног, когда девушка ранним утром стала тихонько собираться. Натягивать промокшую насквозь одежду — было тем еще удовольствием, поэтому Иваидзуми, тяжко вздохнув, просто застегнула кожаную куртку поверх бюстгальтера, а смятую в тугой комок футболку сунула в карман штанов. Взглянув на свое помятое и отекшее лицо и красные, после слез глаза, девушка профырчала себе под нос: — Красотка, ничего не скажешь. Кто придумал эту ересь, что женщина при мужчине расцветает? У меня такое чувство, что я с этими отношениями постарела лет на двадцать. Тихо, чтобы не разбудить Кагеяму, Иваидзуми вышла за порог, аккуратно прикрывая за собой дверь. На кровати остался небольшой клочок бумаги с запиской, адресованной парню. «Прости и спасибо тебе». Холодно. Настолько холодно, что промозглый ветер пробирает до самых костей. Сонно потерев глаза, девушка выпустила изо рта облачко пара, кутаясь в кожаную куртку в надежде хоть немного согреться. Зябко поежившись, Касуми откинула голову назад, глядя в высокое-высокое небо, через облако нехотя пробивались лучи утреннего солнца. Девушка прищурилась, прикрывая рукой ослепленные от яркого света глаза и смотря на стремительно светлеющее небо сквозь пальцы. Недалеко от нее вверх взметнулась стая голубей, моментально устремляясь ввысь. Иваидзуми проследила за их полетом, и губы ее расползлись в слабой улыбке. «Вот бы взять сейчас, расправить крылья и улететь далеко-далеко, подальше от всех проблем и забот. Туда, где всегда тепло, светит солнце, родители и брат рядом, туда, где просто будет хорошо…. Нет, мы все еще живы, значит так и должно быть. Мы имеем право дышать полной грудью, никто не имеет право перекрывать нам кислород». Улыбка на ее лице стала совсем уж широкой и абсолютно беззаботной. Не обращая внимания на то, как дрожит тело, девушка раскинула руки в стороны, прикрывая глаза и подставляя лицо ласковым, теплым лучам. Плевать, как она выглядела со стороны, плевать, если косо будут смотреть и крутить пальцем у виска, Касуми буквально впитывала в себя тепло солнца, наполняясь энергией, словно батарейка. Неважно, через что ей предстоит пройти, неважно, как тяжело будет, от своего она не отступит. Будет пробираться через самые острые тернии, чтобы однажды разглядеть самую яркую звезду на небосводе. Сейчас она, как никогда прежде, была уверена в себе, в своих силах и словах. Кагеяма прав, скрываться и скрывать бессмысленное и гиблое занятие, нужно лишь пройти через это. Вместе.

***

Мысленно досчитав до десяти, девушка медленно выдохнула и, взявшись за ручку двери, медленно вошла в квартиру, предварительно натянув на себя непроницаемую маску, за которой было проще скрыть истинные эмоции. Ойкава сидел в коридоре, на небольшой ступени, разделяющей коридор и предбанник, где обычно оставляли обувь. Ровно на том же месте, где они расстались грядущим вечером. Он был в протезах, руки его, скрепленные пальцами в замок, покоились на коленях, голова опущена так, что каштановые кудри закрывают большую часть лица. Глаз его Касуми не видела. Девушка оглядела разбитое, окровавленное зеркало, нахмурилась, взглянув на содранные костяшки пальцев мужчины. Кожа вокруг ранок уже начала припухать и покрываться синяками. Сделав решительный шаг вперед, Иваидзуми аккуратно присела перед ним на колени, беря его израненные руки в свои ледяные пальцы. Тоору не вздрогнул и не поднял головы, лишь слегка сжал ее ладони. Наступило неловкое молчание, в котором девушка просто охлаждала его отечную кожу, а он, тем временем согревал ее. — Он умер, Тоору, — прошептала она еле слышно, чувствуя, как каменеют руки мужчины. — Хаджиме как чувствовал, сорвался к тебе после твоего звонка. В момент взрыва произошла авария. Он хотел приехать к тебе, правда хотел… Просто не смог доехать. Не вини его за это, брат сделал все, что мог. Девушка мысленно сжалась, готовясь к очередному всплеску агрессии, но каково было ее удивление, когда на ее кожу упало несколько горячих, соленых капель. Касуми аккуратно высвободила одну руку, осторожно коснулась его щеки, убирая большим пальцем катящиеся слезы. Смахнув пальцами прядь каштановых волос, внимательно посмотрела в его глаза. В них не было ни злобы, ни ярости, ни даже удивления или ужаса… То были глаза человека, который уже догадывался, но не хотел верить, а теперь убедился окончательно и… принял, как должное. А еще Касуми показалось, будто его взгляд слегка изменился. Тяжело, мученически вздохнув, Ойкава уперся лбом в её плечо, и девушка обхватила его голову руками, с нежностью принялась гладить его по непослушным мягким волосам, пропуская через пальцы вьющиеся пряди. А девушка продолжила быстро шептать, стараясь, чтобы голос предательски не дрогнул от слез: — Я вернулась в Японию, потому что испугалась. Не могла просто представить, что нечто подобное может произойти с кем-то из вас. Стало страшно, что ты последуешь за ним. Страшно, что со смертью Хаджиме ниточка, связывающая нас троих, просто напросто лопнет. Но ты не забыл, ни меня, ни его, несмотря на все произошедшее. Знаю, ты спрашивал обо мне, я получала все твои подарки, а брат не мог не волноваться о нас, все старался, чтобы даже на разных континентах мы были связаны… — Я слышал его, — хрипло произнес мужчина, не поднимая головы. — Что? — не поняла девушка. Замершая на миг рука, продолжила гладить его волосы. — Я слышал его голос в момент взрыва… Тогда казалось, что это предсмертные галлюцинации или мимолетные воспоминания. Но сейчас понимаю, что это действительно был Хаджиме. Касуми, знаешь… Тебе покажется это странным, немного заносчивым, возможно даже эгоистичным, но мне кажется, что Ива-чан перетянул мою смерть на себя… Безумие, правда? — обхватив плечи девушки пальцами, аккуратно отодвинул ее от себя, внимательно разглядывая ее лицо. Глаза его были серьезными, полными слез и тоски. Ни намека на былое безумство или агрессию. Будто… Будто это был действительно Ойкаву Тоору. Губы его чуть подрагивали от слез и волнения, между тем, как тело было, словно камень. — Нет, не безумие, — Касуми покачала головой. — От Хаджиме можно ожидать всего, чего угодно. Голову даю на отсечение, он снова грубил… Тоору слабо усмехнулся, с нежностью прижимая хрупкую девушку к себе, согревая, вдыхая ее аромат. Потребовалось совсем немного времени, чтобы взять себя в руки. Когда пелена спала с глаз, мужчина глянул поверх плеча, обнимавшей его возлюбленной. Долго смотрел, пристально, чтобы запомнить навсегда, как кошмар его жизни светлеет на глазах, превращаясь в симпатичного, улыбчивого парня. Хаджиме усмехнулся, прислонившись к дверному косяку и скрещивая на груди руки. Подмигнул, глядя на друга, затем бросил ласковый взгляд на сестру, и в миг, когда Ойкава моргнул, исчез. Тоору прижался щекой к мягким розовым волосам, задумчиво глядя в пространство. «Наконец-то… свобода. Слышишь, Хаджиме? Я освободился, — легкая улыбка тронула его губы, а руки сильнее обвили спину девушки, прижимая к себе настолько крепко, насколько это было возможно. — Вы оба — моя свобода».