Миракль

Мой Бог, я так одинока. Поэтому я открываю окно, Чтобы услышать звуки, издаваемые людьми, Чтобы услышать звуки, издаваемые людьми. Венера, планета любви, Была разрушена глобальным потеплением. Что, ее обитатели также хотели слишком многого? Ее обитатели хотели слишком многого? А мне не нужно твое сочувствие, Я просто хочу, чтобы кто-то был рядом. Видимо, я — трусиха. Мне просто хочется чувствовать себя счастливой, И я знаю, никто меня не спасёт.

Mitski — Nobody

Февраль, 1951       Дождевые капли, скользя по стенам пещеры в лесу к северу от Чикаго, отбивали ритмичную дробь, словно подражая размеренному тиканью часов. Землистый запах и сырость невидимой вуалью окутали разреженный воздух.       Тишина. Вечная и гнетущая, со временем она поглотила каждое живое существо, будь то летучие мыши, совсем недавно обосновавшиеся в непроглядной темноте пещеры, или пауки — мохнатые и агрессивные.       Время застыло. Сколько прошло дней? А может, лет или десятилетий?       Насильно запертая и скрытая магией, она, ставшая пленницей, медленно иссыхала, не зная, что жизнь в Городе Ветров кипит буйством красок и эмоций. Люди рождаются, живут ярко и полно, а затем, в свой час, покидают мир живых, оставляя после себя историю, запечатленную в великих деяниях или в именах тех, чью жизнь они коснулись.       «Баланс жизни важен. Где-то прибавится, а где-то убавится. Помните, мисс Сальваторе, мы всего лишь гости в этом мире».       На подкорке сознания гудели фразы из прошлого. Кем они сказаны? Неизвестно. Воспоминаний не осталось — все они померкли, утеряв временную нить событий.              Она бы предпочла оборвать свое горестное существование, наполненное болью и необъятным голодом, вытесняющим каждую мысль, кои не позволяли окончательно потерять себя прежнюю — юную, невинную девушку, ставшую жертвой собственной глупости.       Жажда съедала ее, разрушала разум, ставший хрупким и ненадежным.       «Твоя слепая вера тебя и погубила. Никто не придет, не спасет тебя. Сама подумай: где все они, когда тебе так необходима помощь? Они забыли о тебе. Смирись».       Назойливый голосок, пропитанный злостью, пронизывал туманные мысли. Речи его, как и сотни раз до этого момента, звучали убедительно, убивая всякую надежду на спасение, едва тлевшую в душе, если от нее, после всех совершенных зверств, что-то осталось.       То человеческое, ускользающее от нее капля за каплей.       «Нет. Он придет за мной», — про себя подумала она, не имея никаких сил, открыть рот и завопить, моля о помощи.       Голод терзал ее глотку, словно внутрь проникло раскаленное железо, неумолимо обжигая и лишая покоя.       Кровь, застывшая, уже не циркулировала по иссохшим венам, не питала организм жизнью. Боль — жгучая и ни на мгновение не утихающая — разрывала сознание и тело, покрытое мертвой синевой. Не осталось ничего, кроме мыслей сломленного разума и всепоглощающей жажды крови.       «Кто? Твой брат или, быть может, любовник, оставивший тебя? Не будь наивна, откажись от них. Ближе меня у тебя нет никого».       «Нет».       «Твое сердце бьется, заставь его остановиться. Оборви мучения».        Каменное женское изваяние, сросшееся с пещерой и пустившее в ее недра корни, четверть века простояло неподвижно, голодая и погибая день за днем, год за годом.       Лето сменялось осенью, зима — весной. Люди рождались и умирали. Там, за пределами запечатанной магией подземелья, доносились запахи цветов, выпечки с центральной площади, перемешанные с ароматами людских тел.       Тягучий запах их крови и пота тянулся к ней, обжигая застывшее лицо, утратившее остатки былой красоты. Закованная и лишенная власти над телом, она пребывала в безмолвии.       Прошли годы. Внутренний голосок оказался прав: никто о ней не вспомнил, никто не явился, чтобы спасти и унять ее голод. Тогда она сдалась, потеряв веру, и боль, тянувшуюся шлейфом из прожитых жизней, наконец утихла.       Мир продолжал свой бег, забыв о Мортише Сальваторе, погребенной заживо. Лишь в безмолвных чертогах разума она нашла пристанище, покамест внутренний голосок, отвлекая медовыми речами, безжалостно разрушал все, что некогда делало ее уникальной — человечность.