пустота в зрачке

Императрица принимает ее не в тронном зале, полном зеркал и золота, а в пестро украшенных комнатах, в которых она отдыхает со свитой. Ахерон не может запомнить их лиц, как будто все они лишь нарисованные тушью тени, черты смазанные, какие-то ненастоящие. Придворные вьются, как карпы в пруду, они льнут к императрице, которая сегодня надела корону с лебедем, раскинувшим крылья. Вырезанные в металле перья будто бы готовятся взмахнуть, и Ахерон завороженно следит за ними, как будто птица вот-вот вырвется ввысь. — Я рада приветствовать желанного гостя, — императрица улыбается, золотые браслеты звенят у нее на тонком запястье, к которому Ахерон с почтением прижимается губами. Она еще может чувствовать тепло, чувствовать жизнь. Видеть загадочные искры в этих глазах. Ахерон смотрится в этих пышных покоях странно. Она исходила множество троп, одежды ее истрепались и порвались, меч ее устал разить, и теперь он спит в ножнах. Тьма молчит, не отзываясь, поэтому Ахерон уверена, что ведет ее что-то другое, не жажда уничтожать. Какое-то желание, которое не позволяет ей остаться на месте, не позволяет ей даже умереть, прорубаясь сквозь окружение войск, вставших под столицей, что защищена высокими стенами. Ей удивительно, что императрица ждала ее в этих великолепных покоях, среди шелков и жемчугов. Быть может, что-то также влекло ее и подсказывало, что Ахерон, странница и убийца, окажется на ее пороге. Она предлагает выпить вина, и Ахерон слишком зачарована, чтобы отказываться. Она думала, стража казнит ее на месте за то, что она дерзнула нарушить покой правительницы, но они расступались перед ней, будто Ахерон была хозяйкой этого тихого прекрасного места. Будто она была героем. — У меня… есть вопрос, — говорит Ахерон. Она всматривается в бледное лицо императрицы, видит, как в довольной улыбке изгибаются ее мягкие губы. Она следит за тем, как императрица берет шоколад, обсыпанный сладкой крошкой. — Дерзко… однако долгие годы моим долгом было отвечать на вопросы подданных, — кивает императрица. До того, как подданные взбунтовались и решили обрести свободу. Ахерон молчит. Слова о свободе всегда казались ей… преувеличенными. О таком мечтают те, кто не понимает, что в конце неизбежно поджидает смерть. Последний приговор, которого не избежать, все в мире стремится к небытию. Небытие она видит за витражными окнами дворца, видит среди поля боя, где в мокрой кровавой грязи лежат солдаты обеих сторон, видит в деревнях, где люди больше напоминают обтянутые кожей скелеты. Ахерон проходит мимо, как призрак, чужие страдания больше не трогают ее, как будто ее сердце разучилось болеть. Она поднимает меч только на тех, кто становится у нее на пути ради золота или из-за ложных идеалов. — Долгие годы… меня звало что-то, — говорит Ахерон. — Я не могла сопротивляться этому голосу. Я шла вперед, ни на что не надеясь. — Потому что ты решила посвятить свою жизнь мне и отдать мне свои воспоминания? — улыбается императрица. — Похвальное желание. Понимаешь ли, когда-то я пыталась забираться память у подданных, чтобы создать вечное царство, однако многие не хотели отдаться на мою милость. Не хотели стать частью нашей памяти. А чего желаешь ты? Ахерон медленно качает головой: — Однажды… место, где я родилась, постигло бедствие. Я выступила против него, и только я из многих моих соотечественников смогла носить этот меч… Говорить становится все тяжелее, воспоминания теряются, как будто кто-то уже ухватил ее нити памяти и наматывает на спицу. С подозрением Ахерон смотрит на императрицу, но та лишь посмеивается, мягко улыбаясь, загадочная и прекрасная. Возможно, ей кажется скучной эта история, ей наверняка рассказывали и покрасивее, а Ахерон не такая искусная сказительница, как те, которые обычно развлекают особ королевских кровей. У Ахерон нет дома, ничего не осталось, кроме меча, выкованного из их боли. Ей кажется, что она носит его гораздо дольше, чем может прожить человек, вечное напоминание о прошлом… возможно, чтобы не забыть? Ведь забыть так легко, раствориться в черноте, которая всегда поджидает поблизости. Ахерон, блуждая по деревням, тоже слышала множество историй об императрице, которая может забрать болезненные воспоминания. Ахерон не хотела отдавать, у нее и так слишком мало осталось, но она — возможно, наивно — надеялась, что императрица сможет и вернуть. Пробудить то, что дремлет на задворках памяти. Императрица качает головой: — Увы, твоя память… она разрушена, и эта сила гораздо мощнее чем та, которой обладаю я. Это признание ненадолго удивляет Ахерон, все-таки не каждый правитель и не каждый чародей признается в своем бессилии. Императрица, очевидно, относится к жизни так же легко, как к трапезе. Краем глаза Ахерон смотрит на многочисленную свиту, на их маски, пытаясь угадать, не кроется ли за ними удивление, недовольство правительницей? Но в зале хранится молчание, только музыканты наигрывают мелодию. Императрица откусывает пирожное и улыбается кремовыми губами: — Ты можешь остаться подле меня, воин, если хочешь. Мне пригодится хороший клинок, времена сейчас… неспокойные. — Я никогда никому не служила… Ахерон запинается, она знает, что это ложь, но вновь не может вспомнить, чему же она прислуживала. Чему-то более огромному, чем все короли и императоры, жрецы и провидцы. Видя ее замешательство, императрица говорит: — Я вижу, что тебя мучают проблески памяти. Возможно, иногда ты улавливаешь что-то… не вполне принадлежащее этому миру, что пугает тебя. Нечто вело тебя ко мне, и это не случайность. Возможно, здесь твоя память окрепнет. Возможно… Императрица не дает обещаний, и это нравится в ней Ахерон. Возможно, время обещаний прошло, когда ее народ восстал и решил приступами взять дворец. Видя согласие на ее лице, императрица довольно улыбается, потягивается, как сытая кошка. Она снова протягивает Ахерон ладонь для поцелуя, припорошенную белой сахарной крошкой, но ей почему-то кажется, что ее кожа и так была бы сладка… и нежна, как шелк. Обещанная вспышка памяти вновь настигает ее, и Ахерон замирает, касаясь ладони чуть дольше, чем это было бы прилично. Она улавливает шепот придворных и медленно распрямляется, стараясь не показать смущения или удивления. Хочется облизнуть губы — украдкой. Хлопнув в ладоши, императрица приказывает прибрать все в зале, и слуги взметаются, торопятся, мелькают тарелки. Несмотря на всю эту круговерть, Ахерон смотрит только на императрицу, которая тем временем в задумчивости отходит к окну, откуда видит дальние поля, объятые пламенем. Когда-то там колосилась пшеница, но теперь царствуют смерть и пепел. Ахерон видела это, седые поля, мертвые люди, которые никогда не соберут урожай. Возможно, однажды голод дойдет и до императорского дворца, несмотря на внушительные запасы. — В тебе есть нечто… голодное, — тихо говорит императрица. Это вовсе не похоже на похвалу, и Ахерон не спешит отвечать. Рука императрицы касается ее напротив сердца — там, где у всех людей должно быть сердце. — Я чувствую, как нечто дремлет в тебе, настолько разрушительное… как чистая смерть. — Обычно я не несу разрушения, — тихо говорит Ахерон. — Я лишь вижу их вокруг. Это… нечто пугает вас? Поэтому вы не хотите погрузиться в мои воспоминания и найти там хотя бы что-то? Слишком смелые слова, но Ахерон проделала долгий путь, чтобы найти ответы. Пока она нашла лишь императрицу, ее сладкий запах и чарующие движения, от которых не хочется отрывать взгляд. — Неизвестность привлекательна, — кивает императрица. — Загадка, которую так и хочется подцепить… Но это неизвестность иного рода. Когда ты стоишь на пороге пещеры и гадаешь, какое чудовище таится в глубине. Я бы не хотела быть вновь съеденной заживо. Ахерон не знает, стоит ли ей радоваться, что самая могущественная женщина опасается бередить ее память. — Вновь?.. — переспрашивает она. Когда правда едва не срывается с губ императрицы, вдали слышится топот. Двери распахиваются, на пороге стоит воин с рассеченным свежим порезом лицом, один глаз его не видит, второй сквозь мутную пелену боли находит императрицу. Музыка стихает, струна рвется под пальцами испуганного музыканта, лира взвизгивает в последний раз. Ахерон уже знает, какие вести приносят задыхающиеся гонцы, поэтому она просто стоит рядом с императрицей, коснувшись рукояти клинка. Готовится к бою. — Они ворвались во дворец! Скоро они будут здесь! Голос воина звучит отрывисто, он явно привык не говорить, а отдавать приказы. Катана бьет его по бедру, когда он быстро приближается. Слуги, все еще с тарелками, с приборами, со скатертями, они расступаются перед ним, как отливные волны. На масках придворных все та же беззаботность, но под их зеркальными поверхностями они наверняка задыхаются от ужаса. — Вам нужно уходить, ваше величество! — взывает воин, и императрица сдержанно кивает. Ахерон замечает в ней какую-то… обреченность. Конечно, сидя во дворце и глядя в окна, видя, как огонь становится все ближе и ярче, она могла смириться с тем, что однажды повстанцы заявятся в ее дом, однако нечто иное есть на лице императрицы. Предвестие конца. Это чувство знакомо Ахерон, оно и есть то голодное чудовище, которое таится в груди. Оно знает, что смерть всегда настанет, от нее бессмысленно бежать… Императрица будто бы не удивляется, когда падает на колени, хватается за горло, которое сипит и задыхается. На ее лице только легкое удивление: надо же, они пробрались на кухни. Ахерон знает императрицу совсем немного, но уже почему-то выучилась читать ее мысли. Придворные кидаются к ней, руки тянутся к ней. В перчатках они кажутся черными, блестящими, как у чудовищ. Императрица на полу, волосы разметались, глаза закатываются, а на губах, с которых хочется сцеловать последний вздох, расцветает смерть, красный отпечаток, как алый цветок. Ахерон смотрит на смерть в оцепенении. Неотвратимость гибели завораживает ее, она даже ничего не может сделать, чтобы попытаться спасти, защитить… Когда на Ахерон никто не смотрит, когда все кричат над последней — уже навсегда — императрицей, она вдруг начинает кашлять. Прижав ладонь ко рту, Ахерон медленно отнимает ее, смотрит на пятно крови. Весь остальной мир вдруг оказывается блеклым, серым, бесцветным, а кровь алеет в этих черно-белых красках. Запоздало Ахерон думает о том, что яд был в сладкой пудре, что она сцеловала с пальцев императрицы.