Я тебя подожду

      Намо скинул капюшон. Вздохнул, глядя на майю то ли с жалостью, то ли с презрением.       – Большая ошибка, - негромко сказал он, - но ты сам просил. И он тоже просил…       – Кто?       Голос Мандоса был медленным и отчётливым:       – Когда феа Келебримбора попала в мои чертоги, она была… ранена. Потрясена. Не знала покоя. Она не могла простить тебя, не могла окончательно проклясть. Шли годы, но владыка Эрегиона не выздоравливал. Наконец, он пришёл ко мне с просьбой. Выслушав его, я подумал, что он начал сходить с ума.       Намо опустился за стол, указав Саурону на соседнее кресло. Майа остался стоять, бледный и неподвижный.       – …Келебримбор умолял снова увидеть тебя. Приводил доводы. Будто бы он сможет исцелить тебя, спасти твою несчастную душу от Искажения Мелькора. Или хотя бы отговорить от чрезмерной жестокости. Я был против — Владыка достаточно натерпелся от твоих рук и не может размышлять здраво.       Пожалуй, стоило сесть, когда Мандос предлагал. Саурону казалось, что пол уходит из-под ног. Он хотел бы проколоть себе барабанные перепонки тупой иглой и не слушать дальше. Но вместо этого ловил каждое слово с обречённостью умирающего.       – Был Совет, и Келебримбор стоял на своём с такой горячностью, что сердца моих братьев и сестёр растаяли. Даже Манвэ поверил, будто вы оба сможете найти спасение. Скрепя сердце, я отпустил Владыку Келебримбора. Ради его блага, он был лишён тела, чтобы ты больше не смог пытать или надругаться над ним. Но его феа по желанию способен был стать видимым. В любое время он мог вернуться в мои Чертоги или покинуть их. Я надеялся, что это хоть немного защитит его… но ты опять его сломал.       Звёздные глаза Мандоса проникали Саурону под кожу.       – …Скажи, что ты сделал с ним на этот раз? Почему его изодранный дух вернулся ко мне? Почему он ещё сильнее сломлен?       Саурон всего лишь набросился на него, воскрешая в памяти призрака ужасные пытки и смерть. Осознание медленно расползалось по телу майа, как ворох шевелящихся холодных змей.       – Вижу, до тебя наконец-то дошло, - Мандос звучал не злорадно, но грустно.       – Пожалуйста, - прошептал Саурон, - пожалуйста, дай мне поговорить с ним. Я… объясню. Я больше никогда…       – Твоё «никогда» продлится пару месяцев. Может, лет. А потом тебе что-то не понравится, и Тьелпе снова попадёт ко мне. А ты наденешь его разорванное тело на палку и будешь с ней ходить как с флагом.       Самое ужасное, что он был прав. Намо безжалостно продолжал:       – Ты, Майрон, безнадёжно отравлен Тьмой. Ты убиваешь всё, к чему прикасаешься. Твоё владычество — мука, твоя любовь — удушающий капкан…       Он был прав. Он был прав.       – Мне стоило бы закончить твои мучения здесь и сейчас. Ты — гной на теле Арды, ты больное, искажённое существо, которое уже не спасти. Окончательная смерть станет для тебя самым лучшим исходом.       Он прав.       – К сожалению, остальные против…       – Что мне теперь делать? - Саурон даже не осознал, что сказал это вслух.       Мандос развёл руками:       – Да что хочешь. Ты настолько отравлен Тьмой, что любой путь приведёт тебя к Пустоте и гибели. Манвэ с Ауле могут сколько угодно верить в твоё искупление, но мы-то с тобой знаем, что ты на самом деле из себя представляешь…       Он прав.       Он прав.       Каждое слово — будто гвоздь в крышку гроба.       Он прав. Голова Саурона трещала, как от ударов молотом.       Майа даже не видел, как Мандос ушёл. Значит, Тьелпе готов был простить. Тьелпе вернулся — не к Аннатару вернулся, а к Властелину Мордора. И ни разу не попрекнул. Ни разу не посмеялся. Не отводил глаз, не отворачивался, когда Саурон был омерзительным и грязным, в рвоте, конче или крови или во всём этом одновременно. Ни разу не назвал его шлюхой. Ни разу не причинил вред, хотя имел на это полное право.       Воздуха не хватало, и Саурон на нетвёрдых ногах вышел в открытую галерею. Холодный вечерний воздух обжигал лёгкие. Майа беззвучно выл, загибаясь.       Когда Тьелпе погиб в первый раз, легко было обвинить орков, несчастный случай, Эру — кого угодно. Но сейчас майа мог винить только себя. В первый раз он мог оправдать себя тем, что «так было надо», «я делал то, что должен был» — но теперь никаких оправданий не было. Тьелпе ушёл, на этот раз — окончательно, на этот раз — навсегда. И только Саурон виноват.       Это его проклятие — уничтожать всё, к чему он прикасается. Его владычество — мука, его любовь — капкан с отравленными копьями. Намо был прав. Тьелпе никогда не вернётся.       Что может быть ужаснее, чем «никогда» для майа?       Он будет жить, жить и жить, до самой Дагор Дагорат. Он проиграет в ней, потому что он проклят, искажён и обречён проигрывать. Может, его казнят на глазах у Мелькора. Позволят орлам растерзать пленного, или потомки Берена порубят его на куски. Может, он погибнет в бою. Может, Мелькор убьёт его. Какая разница. Но до скончания веков он так и не увидит Тьелпе. Они даже на поле боя не встретятся: во время Дагорат эльфы будут лишены тел. А в Арде Обновлённой Майрону нет места. Он больше не увидит Тьелпе. Никогда не увидит. Никогда.       По своей вине.       Саурон почувствовал резкую боль в голове и удивлённо увидел в дрожащем кулаке клок волос. Ну вот, опять. Самым смешным было то, что майа ненавидел боль. Однажды Мелькор в гневе бросил рыдающему, залитому кровью ученику — «Тебе лучше полюбить это, потому что дальше будет хуже» — а через месяц внезапно побледнел, увидев на его плечах и бёдрах ровные аккуратные чёрточки. Майрон всегда любил совершенство. «Зачем, таирни?» — и выцветший, усталый взгляд — «Ты сказал полюбить это… теперь правда легче».       На самом деле он не полюбил, даже не смог внушить себе, будто любит — хотя и слыл Великим Обманщиком.       Но боль и правда делала вещи проще.       Ненадолго, впрочем. Из-за боли от вырванной пряди, душевная мука отступила на мгновение, но потом навалилась с новой силой. Светлый, сияющий Эрегион... «Аннатар, на тебя только что прыснуло расплавленным железом. Не смей снова врать, будто ты в порядке, слышишь? Это не смешно. Я не потерплю лжи в своём городе. Дай мне посмотреть... нет, не шевелись, я сам принесу мазь от ожогов...»       Может, если удариться головой о стену, то мысли ненадолго отступят?       Нежная рука легла ему спину. Майа ахнул:       – Тьелпе?       – Кто это такой? - нежно и обеспокоенно спросила Мириэль. - Это твой... друг?       Саурон опустил голову. Глаза застилали слёзы.       – Он потерян, - прошептал майа.       Лучше бы король снова разрезал его изнутри, повернул тот винт четыре, пять, десять раз, пока все внутренности майи не превратятся в кашу, пока вся кровь не вытечет из его тела, пока фана не остынет и в мёртвой голове не останется ни единой проклятой мысли… в конце концов, он заслужил это.       Мелькор был добрым. Когда душа его ученика болела, он превращал душевную боль в физическую. Это было правильно. Это было так хорошо. Учитель знал, что нужно его ученику. Он говорил ему, что майа не выживет без него, что только Учитель знает, как правильно с ним обращаться. Не сразу, но Саурон постепенно осознал это. Боль делала вещи легче.       – Что случилось? - спросила Мириэль.       Её рука робко погладила его спину. В этом движении не было похоти или намёка, лишь раздирающая сердце нежность.       – Я убил его, - честно сказал Саурон. Ему стоило бы замолчать, но майю несло, - убил дважды... Я держал его в плену и допрашивал. Я не хотел причинить ему боль, поэтому взламывал не тело, а разум — но это было даже хуже. Он сам говорил, что это хуже. Иллюзии были настолько реальны, что он даже рассказал, где спрятал Девять. Но где Три, я так и не узнал. И я… я вышел из себя. Я избил его. Он лежал в луже крови и смотрел на меня, молча, без злобы... Я боялся, что добью его, поэтому приказал своим слугам позаботиться о нем. А сам уехал проверять крепость в Гелёкче. Через две недели я вернулся... а он уже... неживой.       Рука Мириэль замерла у него на спине. Королева спросила:       – А что конкретно ты приказал? - её голос тоже был неживым.       Эти слова навсегда отпечатались у Саурона на подкорке сознания.       – Позаботьтесь о нём. Я сейчас уезжаю в Гелёкче. Надеюсь, когда я вернусь, он будет посговорчивее.       Спустя мучительно долгую минуту королева спросила:       – А второй раз?       – Несмотря на всё, что я с ним сделал... я всё ещё был дорог ему. Он пришёл ко мне призраком, но я… пытался схватить его за шею. И он исчез. Навсегда, - прошептал Саурон.       Мириэль не ударила его, не ткнула кинжалом и даже не задела словом. Она просто пошла прочь.       Бесполезное Кольцо ровно сияло на пальце. Проклятая безделушка. В тот момент, когда Саурон впервые надел его, Келебримбор всё понял. Сила ровно текла через блестящий золотой круг, и майа с минуту размышлял о том, чтобы вышвырнуть его в море.       До него долетел сдавленный вскрик и звуки борьбы. Хорошо бы это валар пришли покарать нечестивого короля и заодно его шлюху-майю. Было бы намного проще. Саурон дошёл до конца галереи и свернул направо, в узкое пространство между каморками горничных и чуланом для швабр. Он ожидал увидеть всё, что угодно — вплоть до, действительно, отряда Валар.       Но не Мириэль с окровавленным клинком и трупом у ног.       – И что это? - устало вздохнул Саурон.       Королева дрожала. Алая кровь текла по клинку, марала руки и разорванное на груди платье.       Труп валялся на боку. Майа пинком перевернул его на спину. Мерзкий вельможа по имени Бенуа. И почему он не удивлён? Впрочем, Саурон быстро переключился на более насущный вопрос. Сколько времени понадобится, чтобы убрать всю кровь и расщепить тело на мельчайшие части?       Невдалеке послышался топот и голоса стражников. А это значит, времени нет. Мириэль затравленно дышала, вцепившись в клинок.       И в мгновение ока Саурон понял, что должен сделать.       Он аккуратно забрал свой кинжал из дрожащих рук королевы. Щелчком пальцев стёр грязь и кровь с её платья и починил ткань. Аккуратно растёр кровь по собственным ладоням и тунике.       – Молчите и плачьте, ваше величество, - успел сказать он, прежде чем из-за поворота выбежала стража.       Глаза у солдатиков были — с золотой динар.       – Это… вы… его…? - пролепетал один из воинов.       Саурон, широко ухмыляясь, отозвался:       – Да, а кто же ещё?