Я тебя подожду

"Ты действительно великий обманщик. Ты можешь обмануть даже самого себя"

Келебримбор - Аннатару

      Если бы они сейчас поменялись местами и Ар-Фаразон лежал под ним, беспомощный и в цепях, то король, должно быть, кусал губы и впивался ногтями в кожу ладони. Он пытался бы заглушить одну боль другой. Но это не сработает, не в этом случае. Он бы потерялся между разными видами мучений и утонул в них.       Саурон спокоен. Настолько, насколько можно в такой ситуации. Он не глушит боль болью. Он её четко локализует. Боль режущая и ослепительно резкая.       Саурон представляет её в виде белой звезды, которая выбрасывает в разные стороны острые лучи.       Он концентрируется на этой звезде и представляет, как она сжимается. Это не особо помогает, когда спазмы скручивают живот, но он дышит и продолжает мысленно уменьшать эту звезду до крохотной точки у входа в тело. Эта боль не станет приливом, который захлестнёт его; он будет её контролировать. Это терпимо. Он может дышать. Король даже проявил крошечное милосердие — уложил его на живот, а не на избитую спину.       Но затем Ар-Фаразон двигается, и нити режут губы Саурона — он кричит сквозь сшитые губы.       Теперь это ощущается не как точка, а как раскалённый штырь. Что хуже, он не может на этом сконцентрироваться и взять под контроль, потому что боли в какой-то момент слишком много. Тяжелый вес давит на изодранную спину, грань ошейника впивается в ключицу, и губы, которым давно пора бы онеметь, чувствуют каждую нитку.       Нужно сконцентрироваться на чём-то одном. Саурон пытается размеренно дышать и мысленно разглядывает ощущения в спине. Его словно придавила ёлка, а между колючими ветвями топчется ежиный выводок. Тогда майа представляет, как контуры ёлки и ежей дрожат и сливаются в одно тёмное и мягкое нечто. Это одеяло. И это не боль, это просто тяжесть. Он концентрируется на этом чувстве две минуты, убеждая себя, что это просто тяжесть; по спине постепенно разливается онемение, так что терпеть легче.       Он не хочет думать про губы. Он оставляет это напоследок.       Ошейник — ерунда, лёгкое беспокойство.       Штырь… боль уменьшается, уменьшается с каждым мгновением, уговаривает себя майа. И тело верит; и ощущения больше не резкие и пронзительные. Они тупые, на грани онемения, он может их контролировать.       Когда всё заканчивается, он не лежит безвольной кучей. Его нервы собраны, мышцы напряжены ровно настолько, чтобы продолжать дышать и сохранять контроль.       – Почему даже такое тёмное и мерзкое создание бессмертно, а мы обречены… - король накручивает его укороченные пряди на палец.       Если бы не эти проклятые нити, Саурон улыбнулся бы. Спасибо, ваше величество, вот мы и нащупали вашу болевую точку.       Кажется, у Ар-Фаразона нет личных счётов к владыке Мордора, нет животной ненависти к Тьме. Это вообще не ненависть, это зависть к чужому бессмертию и вечной молодости. Он понимает, что рано или поздно помрёт, и сливает гнев на ближайшее бессмертное существо. К несчастью, сейчас это Саурон, но если правильно направить короля… Он сделает всё, лишь бы не умереть.       – У тебя даже кровь чёрная, - со смесью отвращения и очарованности сказал Ар-Фаразон, и Саурон не успел подготовиться к тому, что произошло дальше.       Король резко вставил толстые шершавые пальцы в его кровоточащее тело. Это продлилось не дольше пары минут. Ар-Фаразон вскоре вытащил пальцы и вытер чёрную кровь о волосы майа; но за эти минуты Саурон чуть совсем не порвал губы от крика. Не сколько от боли, сколько от внезапности нового нападения, которое оставило его совсем беззащитным. Нос заложило, и спокойно дышать больше не получалось. Что хуже, пришла дрожь, и боль снова наползала со всех сторон, пытливо тыкалась щупальцами во все раны.       Саурон сосредоточился на голосе короля, но тот звучал пьяно и бессвязно. Майа выцеплял из словесного потока имена и топонимы. Увы, вне контекста они были мало полезны. Наконец Ар-Фаразон тяжело поднялся. В странном жесте милосердия набросил на пленника остатки плаща. Но — в последний момент пьяно пошатнулся, и, чтобы не упасть, опёрся рукой о пострадавшую спину.       – Не шипи, не шипи, змеюка, - пробормотал король. И аккуратно погладил волосы майа.       Саурон, быстро моргая и пытаясь дышать, гадал — это издевательская пародия на ласку или Ар-Фаразон понял, что переборщил, и пытается загладить ущерб? Не то чтобы Саурон нуждался в чьей-то заботе, но эти детали были важны для понимания королевской личности и разработки стратегии.       Когда Ар-Фаразон наконец-то ушёл, майа перевернулся набок. Он дышал очень медленно и осторожно. Если расслабиться и отпустить контроль, то всё рухнет и он окажется наедине с этим ужасом.       Он словно застрял в доме, который вот-вот обвалится. Вокруг всё идёт трещинами, и крыша до сих пор не упала только потому, что ты из последних сил держишь её на своих плечах. Шевельнешься — и она рухнет и погребёт тебя под собой. Но крыша тяжелеет с каждой секундой, а ты слабеешь.       Келебримбор сказал бы отпустить, и баюкал бы майа в объятиях, пока тот не потерял сознание. Но он изгнал Келебримбора, потому что не надо ему этого видеть. Он справится сам.       Обвал начался постепенно — с мелкой противной дрожи. Прострельнуло почему-то не синяки и разрывы, а почти не пострадавший живот. Внутренности скрутило судорогой, и в следующую секунду рвота подступила к горлу.       Только что он лежал на боку, а теперь стоял на коленях, низко опустив голову. Его выворачивало, но он не мог открыть рот — о, он пытался, но нити держали крепко — он изрезал себе все губы, но безрезультатно. Саурон задыхался.       В висках бил молот. В глазах почернело.       Кажется, рвота текла уже из носа, смешиваясь с кровью.       Ничего страшного не случилось… ничего страшного не случилось…       …Память младших детей Эру напоминала следы на песке. Года, словно волны прибоя, постепенно смывали воспоминания, оставляя лишь самые глубокие. Но и те постепенно тускнели.       Но айнур Эру не одарил ни даром смерти, ни даром забвения. Их память напоминала шкаф, где воспоминания хранились неизменными и неприкосновенными за тоненькими дверцами.       Саурон помнил первый рассвет этого мира, первый дождь и первую грозу, венок от робкой девочки, первых мертвецов и бесконечные похороны после Самой Первой Войны, помнил блеск Камней и зубы Хуана на своей шее…       Он хорошо помнил Мелькора. Помнил льдистые глаза, сияющие мудростью и печалью. Помнил, как ступал, будто ошалевший, по юному миру, с небес сыпались холодные белые хлопья, а Учитель наклонился, слепил снежок и со смехом запустил в Ученика. Помнил, как они катались по снегу и смеялись. У майар не было отцов и матерей — их сотворили духами, готовыми к служению — но у Майрона Отец был. Хотя и называл он его официально и почтительно — Учитель. Жаль, что Мелькору он требовался не как сын.       После гибели Элхэ (Элхэ, Элхэ, ну как же так?), после валинорского плена Учитель был… ранен. Майрон предложил утешение. Раз за разом, год за годом, приступы гнева и тоски Мелькора оставляли его разорванным на части. Хуже было то, что разум майа не понимал, как на это реагировать. Натренированное тело видело в Учителе врага и порывалось атаковать – мечом или магией. Но сердце раз за разом напоминало о снежном рассвете, о венках и смехе Элхэ, и Майрон покорно опускал голову, отказываясь даже от мысли о неповиновении. Тем более после очередной вспышки становилось полегче. Учитель извинялся, Ученик заверял, что всё в порядке; они снова, как раньше, шутили и обсуждали планы, и на тонких губах Учителя расцветала нежная, слабая, уязвимая улыбка…       Когда Берен и Лютиэн забрали Сильмарилл, наказание для Майрона продолжалось больше недели. Всё закончилось, когда он умер. Он никогда не позволял себе вспомнить тот день поподробнее и выяснить, что конкретно убило его физическую оболочку — загноившиеся раны от зубов Хуана или то, что было после. Мелькор тогда, кажется, действительно перепугался. Он влил в дух Ученика столько сил, что тот смог создать новую форму за считанные дни.       Когда Учитель был повержен, Саурон ощутил странную смесь скорби и облегчения.       Он до сих пор любил снег. Но порой на смену сладкой тоске приходили смутные образы крюков, огромных обгоревших рук, собственного разорванного тела и духа. Саурон воздвиг мысленный барьер между собой и этими воспоминаниями. Это всё было не со мной, убеждал он себя, пока не поверил. Не со мной и не с Учителем. Это было так далеко и давно, что почти нереально.       Но сами воспоминания жили; за крепкой мысленной плотиной они оставались такими же живыми, яркими и чёткими, как и столетия назад.       Ар-Фаразон прорвал плотину.       …Тошнота скручивала Саурона. Он смог приоткрыть рот, и теперь оттуда текли кровь и желчь, но тонкой щели было мало, и рвота шла носом. В глазах чернело, воздуха не хватало. Огромные крюки прошибали его тело, разорванная шея горела. Между ног словно вставили раскалённую кочергу. Прошлая боль, настоящая и предчувствие будущей смешивались. Саурон корчился на липком вонючем полу, едва отличая реальность от воспоминаний, по грязному лицу текли слёзы. Он не замечал их.