чернее солнца над пустошью

спеленай надёжными цепями своего безнадёжного Христа

Шеф вызывает на ковер ближе к вечеру. Утопнув в облезлом кресле, на ходу же раскуривает пару кристаллов в стеклянном колпаке. Спрашивает: — Ну? Что думаешь? Серафим прохладно жмет плечом, прислоняясь к дверному косяку. — Что догоняться среди рабочего дня — верх безалаберности. Дима даже бровью не ведет, выдыхает дым наискось. — А про мальчишку? Склизким щупальцем по затылку проскальзывает мысль, что думать о мальчишке не хочется. Грустно становится. Жалко. Досадно. — Чудеса биологии, — с заминкой отвечает он. Затянувшиеся гляделки Дима прерывает первым. — Как думаешь, у этого чуда к наркоте тоже толер? Было бы неплохо, наш наркотестер совсем позиции сдает. Серафим поджимает губы. Дима с его вида оскорбленного откровенно забавляется. — Две недели. Ты сам сказал, — напоминает. И отпускает восвояси ленивым жестом. На пороге в комнату он отчего-то мнется. Приставленный к двери охранник вперивает в него нечитаемый взгляд и ревностно обхватывает пальцами приклад автомата, молчаливо подталкивая Серафима решить уже что-нибудь. — Я за анализами, — прочищая горло, оповещает он. Охранник важно щелкает хлипенькой щеколдой и отходит на полшага в сторону. Серафиму хватает, чтобы просочиться внутрь. Он замирает в сантиметрах от хлопнувшей двери, сталкиваясь с ожидающим, почти воинственным взглядом. — Я не боюсь, — заверяет мальчишка, вытягиваясь в струну. — Правильно, — выдыхает Мукка, сдерживая улыбку. — Меня и не надо. Нужно взять пробы. Еще пара уколов, ладно? — подходит уже смелее, кивком указывая на расхлябанный диван. Мальчишка отрывисто кивает, присаживается и доверчиво вытягивает калеченную руку. Серафим, забывая о пробах, аккуратно перехватывает его ладонь, хмуро глядит на пропитавшиеся кровью бинты. — Андрей, — внезапно представляется подопечный. Серафим равняется с открытым взглядом и ощутимее сжимает длинные музыкальные пальцы. Почти рукопожатие. Почти открывает рот, чтобы представиться, но на полпути вспоминает, что уже. А потому легко кивает и разматывает слои повязки, доставая из саквояжа необходимое. Кожа вокруг укуса совсем раскраснелась, припухла, покрылась сукровицей. — У тебя инфекция, — сообщает он и досадливо морщится, промакивая рваную кожу тампоном. — А у тебя имя красивое, — вырывается у Андрея с такой, блядь, непринужденностью, что Серафим, растерявшись, едва не роняет зажим. Глаза поднимает и за секунду до того, как потеряться окончательно, выталкивает онемевшим ртом: — Хуйню под руку не неси, солнышко. Пацан тут же тушуется и очаровательно краснеет кончиками ушей. Серафим в два счета накладывает свежую повязку, переключается на пробы. Закончив истязать пациента, зажимает ватку у вены, бегло оглядывает диван под ними. Прокуренный, продавленный, совсем непригодный для сна. — Устал? — спрашивает. Андрей ожидаемо мотает головой, хотя веки у того как свинцом налитые. Дорога, стресс, потеря крови. Серафим тяжело вздыхает. Предпринимает еще одну попытку: — У меня в кабинете есть нормальная койка. Поспишь, пока я буду работать. Андрей, сдавшись, кивает. Серафим проглатывает удушливое чувство не то жалости, не то из ниоткуда взявшейся нежности. В лагере редко приходится чувствовать хоть к кому-то что то, что другое, а тут ударяет резко, под дых. Потому что Андрей, по стечению обстоятельств здесь оказавшийся, быть тут не заслуживает. Но пришел сам, по доброй воле. Пришел и глазищами своими ясными в Серафиме дыру ковыряет. В нем этих дыр что в дуршлаге, а жжется все равно, зараза, отчего-то. Он, сбрасывая потряхиванием плеч невнятную дрожь, поднимается с дивана и кивает на дверь. Андрей белесой тенью семенит след в след, прячась за его плечо, когда они натыкаются на охранника. — Куда? — опешив от их наглости, спрашивает двухметровая дура. — Ко мне. В кабинет. Он — мой подопечный, шеф сказал. Если понадобятся новые пробы, я не собираюсь бегать за ними через весь лагерь, — уверенно плетет Серафим. В конце концов, Дима вряд ли станет воевать с такими порядками и даст поблажку, любую, чтобы уложиться в сроки. Охранник окидывает их скептичным взглядом, после — выдает Серафиму наручники с набедренной кобуры. — Пристегни святошу к себе. От греха подальше. Если что — твоя вина. Мукка легко соглашается, щелкает одной клешней наручников на своей руке, другой — на бледнючем запястье Андрея. Забирает у охраны ключ и уходит в коридоры едва не в развалочку, лишь бы перебить клокочущее в горле волнение. Андрей плетется рядом на почтенном расстоянии, лишь изредка сталкиваясь тыльной стороной ладони с ладонью Серафима. И руки у пацана на удивление теплые, будто солнцем подпитанные. На это Серафим обратит внимание еще не раз.

***

Охра бесится. Молчаливо испускает волны деструктивной энергии — пальцем тронь, и тонна тротила под одеждой, имитирующая живого человека, непременно взорвется. Слава на рожон не лезет, даже слова лишнего не вставляет. На обратном пути напряженная тишина внезапно кажется благодатью, потому что искать темы для пустых диалогов нет повода. Повод есть скорбно молчать, и это, неожиданно, просекает даже Бред. Косится вначале на них обоих, почву прощупывает, но, встретив предупреждающий взгляд Славы, заваливает ебало, так и не успев озвучить надуманное. Еще на подходе к промзоне они замечают дым костра, вздымающийся густыми кольцами в вечереющем небе. Вероятность вести какую-либо коммуникацию с незнакомцами повисает над головами дамокловым мечом. Не хочется — ни лишних разборок, ни мирных переговоров, вообще ничего. Помыться, разве что. Упасть на чужую койку и ресницы Мироновские считать перед сном, вычеркнуть этот день злоебучий из памяти наглухо. Но что ему там хочется, законам пустоши поебать эпохально. Пройти мимо не получится, обойти возможные проблемы среди плотной застройки — тоже. Костер наверняка распугал всю живность, и идти в обход значит собрать ее себе на хвост со всех чертовых углов. Поэтому идут напрямик и тормозят уже метрах в двадцати, очевидно замеченные. Кто-то из толпы стервятников им свистит, по рукам тут же начинают ходить обломки железа и прочее сподручное оружие, и лезть в этот кружок по интересам желания по-прежнему нет, но внутри закипает. Темное, тягучее. Сумрак. Шепчет в затылок — бей или беги. — Контрольный пункт, товарищи! Рюкзаки на досмотр, — развязно, в припевочку шутит сухо сложенный пацаненок, закидывая на плечо арматуру. Ему до них — четыре шага, и Охра впереди молчаливо, по-птичьи наклоняет голову вбок. Впервые за сутки Славе действительно становится страшно. Он давится ответной невысказанной шуткой, каким-то там вшивым способом разрядить обстановку, но только и успевает, что шагнуть с траектории. Алым все равно задевает, брызгает в лицо по самую переносицу. Слава не признается даже Ваньке — в случайной смерти он находит внезапную красоту. И чертово долгожданное успокоение. Все происходит быстро, у Славы на языке только и верится — зачистка. Ему даже руки марать не приходится, да и Охре помощь явно не требуется, он чужими криками упивается, и руки у него в крови по локоть буквально, хоть на черных шмотках и не заметно. После всей хуйни, за день произошедшей, ебаная бесовщина в лице Рудбоя принимается как должное. Бред едва в ладоши не хлопает, пальцы кусает, припрыгивая на месте, и глаза у него радостные-радостные. Вероятно, от факта, что Охра на их стороне. Домой доходят под утро. Патлатого определяют в изолятор, потому что и места свободного нет, и так, от греха подальше. Мирон на Охру смотрит молча, устало, по-родительски. Охра смотрит сквозь, только капюшон с головы снимает и, потеснив их со Славкой плечом, ковыляет в изолятор напротив, к Ваньке. Карелин в дверях показывается тоже, для отметочки — жив-здоров. Фаллен с кровати тревожно подскакивает, но тут же обратно падает, в ногах подкосившись. Славе на это смотреть невыносимо — на кожу сереющую, глаза с капиллярами лопнувшими — в горле ком встает моментально. А Охра на пол у кровати садится уже по привычке, Ваньке голову кладет на колени, тот пальцы в волосы грязные — мигом, не побрезговав. Любовь. Вот такая хуевая и вопреки. Слава думает — личное. Разговоры на потом откладывает, дверь за собой прикрывает, соль с ресниц смаргивает. — Мы в проебе, Мир, — говорит в пустоту, зная, что Янович за спиной стоит молча. — Я понял. Расскажешь? Слава рассказывает. Они бредут до каморки в ратуше мимо полевой кухни, и Мира цепляет корзинку хлеба на закуску, достает из заначки в шкафчике бутыль самогона, не иначе мысли читает. Пьют горько, не чокаясь, ком из горла жаром валится в желудок. — Посол приезжал, — делится новостями Мирон. — Саня контору спалил. Обиделся, видно. — Че сказал? — Что мы Андрея техникам отдали. За услугу. Те своей братией в лагерь поехали. — Странно, — хмурится Карелин. — По пути не встретились. — Пустошь большая, — жмет плечом Федоров. — Да и вряд ли они назад вернутся. Понятное дело, блядь. Одной проблемой меньше. — Техи Андрея не отдадут. Не сейчас, по крайней мере. У главного мудилы на него планы. У нас тоже, — Слава опрокидывает в себя еще рюмку. И еще, пока мир с Миром двоиться не начинают. — Из-за пацана тут война начнется, помяни мое слово, — мрачно вставляет Мирон. И Слава знает, что это правда. Дрянная, кровавая, но… — Если через две недели мы не получим вакцину, клянусь богом, я буду первым, кто возьмет в руки оружие.

***

К концу первой недели кашлять начинает и Охра. Сил на ругань у Карелина не остается, знает, что без толку, зато вот Мира на Бреде срывается, шпыняет по делам то на кухню, то на огород. У патлатого ломка, видно невооруженным глазом, но тот слушается, хоть и бесится до пены у рта. Слава говорит: — Ты бы помягче, сдохнет ведь. Мирон уголком рта дергает. — Не лезь, душа сердобольная. Я его спасаю. Сам болел. Слава не спрашивает, но догадывается, что правило про запрет ширева на аванпосте не из воздуха появилось. На десятый день вопрос встает остро, и озвучивает его почему-то Бред. Прокапанный физраствором, чистенький. Похудевший, правда, страшно. — А если Рудбоище… ну, не хочу нагнетать, но вы сами договорились вакцину с рук идти забирать, — разукрашенный глаза в тарелку тупит, выскабливая остатки каши. — Пойдем вдвоем, — отрезает Слава. Проебывать шанс, пока он мнимый, но есть, никто не собирается. Он Ваньке должен по гроб и больше еще с Города, да и не в долге дело. Дело в том, что если не получится — это точка. Дело в том, что дальше он не сможет, ни во имя светлой памяти, ни во благо людей живых. Дело в том, что Охра на днях отдал ему запасы эвтавазина. И парочку Слава оставил для себя. Слава складывает вещи в рюкзак на двенадцатый день. На тринадцатый в аванпост возвращается Андрей.

***

Ноги совсем не держат, а кровать занята, поэтому он, пошуршав разбросанной вокруг нее макулатурой, падает прямо на пол, утыкаясь затылком в жесткий деревянный бортик. На ощупь лезет рукой под подушку в поисках сигарет, выгибая кисть едва не до хруста, но, так и не нашарив там искомую пачку, все-таки поворачивается лицом к кровати. — Прости, — выдыхает досадливо, почему-то шепотом. — Разбудил, да? Андрей глядит в ответ расслабленным прищуром и вяло мотает головой в знаке несогласия. — Все равно не спится. Дни без сна проходят в сумбуре страшном — анализы, отчеты, лаборатория. Они поговорить-то толком не успевают, но когда Серафим к себе приходит, утром ли, вечером, чувствует странное успокоение. Андрей его не боится совсем и, что самое абсурдное — ждет. Мастерит из бумажек какие-то фигурки, на столе порядок наводит, из-за чего единожды выговор получает. Порядок — это хорошо, но в нем Серафим нужные бланки еще полдня найти не может. Андрей, попривыкнув, болтать начинает: с охраной, залетными коллегами, поваром, и все души в нем не чают, а Мукка все носится как курица-наседка, стоит пацана дальше кабинета увидеть, и страх пробивает просто ебанутый. Что Андрей привыкнет окончательно. Что останется и сгниет, как гниют остальные, заживо. Андрей же светлый, чистый, как гребаная слезинка, детской непосредственностью светится, хотя боли в нем побольше других. Таких оберегать хочется не за что-то, а из знания, что если и их заденет, то хорошего в мире не останется вовсе. Оттого он вены и не заливает, начеку быть — задачка для трезвого. — Чем занимался? — спрашивает, и улыбка ласковая сама на лицо налипает. — Вашим с фасовкой помогал, — хрипит спросонья Пиро. — Ебаный свет, Андрей! — Мне скучно! А книги ты мне носить перестал. — Да потому что их больше нет, — закатывает глаза Серафим. Злиться долго не умеет, но лицо держит все равно. — У нас лагерь, а не чертова библиотека, и я тебе уже объяснял, чтобы ты дальше коридора… — Я и так сидел тут всю неделю, — хмурится Андрей, поднимаясь на руках и усаживаясь на жестком матрасе. — Ты не понимаешь. — Я не понимаю? — вздергивает брови Мукка, давясь праведным возмущением. — Я рос в секте, — подчеркивает Андрей, рукой взмахивает, зарывается ладонью в копну отросших волос. — С меня годами пылинки сдували, и я сбежал оттуда не для того, чтобы… — О, ну прости, что беспокоюсь, — поджимает губы Серафим и поднимается с пола, собираясь уйти, но Андрей поспешно хватает его за руку. — Я… я не об этом! — взволнованно тараторит он, подтягивая Серафима ближе, пока тот не садится на край кровати. — Спасибо. Правда. Ты хороший. Но… перебарщиваешь. Я к тому, что и другие люди здесь… не плохие. И не надо меня защищать только потому, что ты думаешь, что они могут причинить мне вред. Серафим мотает головой, жмурится. Глупый, глупый мальчишка. — Ты не представляешь, кого ты сейчас защищаешь. — Я знаю, что вы делаете с больными. И знаю, что ваши методы не гуманны, и свободные люди лишаются воли из-за этих препаратов, но я видел вещи похуже, — ровно продолжает Андрей, руки не отпуская. Теплое. Прикосновение теплое. Андрей — пылкий, но правда должна его остудить. — На днях в лагерь приезжал посол от твоей общины. Искал тебя, — тихо начинает Серафим, чувствуя, как губы немеют. — Хаски принял его. Сказал, что готов пойти на обмен. А потом закинул посла в клетку с буйными. Здесь обитают страшные люди, Андрей. И доза год от года делает их еще страшнее, потому что ради нее они готовы поступиться любыми принципами. Нас подсаживают специально, по чуть-чуть. Чтобы могли работать, но не уйти. Без лаборатории наркотик не выведешь, в Город дорога нам закрыта, так что… Андрей, отойдя от секундного шока, смаргивает оцепенение, цепляясь за Серафима неверящим взглядом. — Но ты ведь не такой. Я… я не видел, чтобы ты… И это отчасти правда. Он не помнит, когда такое было в последний раз. Не помнит, было ли вообще. У него последние два года — в наркотическом тумане и абстинентном синдроме по очереди, а тут случается Андрей, и вместе с ним — за чужую жизнь ответственность. Серафим, впервые чистый больше недели за месяцы, различает позабытое чувство, трепетом разливающееся по диафрагме. Надежду. — С тех пор, как ты появился, я оставался чистым, — хрустит он бледной улыбкой. — Торчал каждый день, а теперь живым себя чувствую, потому что есть к кому возвращаться, пусть и на время. — Тогда… тогда я останусь. Чтобы тебе было к кому возвращаться и дальше, — растерянно отвечает Андрей, запястье крепче сжимает, наклоняясь, в лицо заглядывает. Прекрати. Прекрати, я ведь не железный, господи. Серафим слезы густые смаргивает, смеется нервно, головой качает, уходя от прикосновения. — Нельзя тебе тут оставаться, солнышко. Это место тебя перегонит. Тогда точно возвращаться будет не к кому. — Вместе уйдем. Сим, пожалуйста, пошли вместе? Сам ведь говорил, чуть-чуть осталось, — Андрей его за руки упорно хватает, на колени просится, и Серафиму всего этого так много, что переебывает моментом, без дозы, всеми цветами радуги. — Ты не того спасти пытаешься, глупый. Я сам сюда пришел и право голоса сам же отдал, — он горечь сглатывает, руками за спину чужую цепляется в объятия крепкие. — У меня его и подавно не было, — шепчет Андрей, голову на плече пристраивая. — Так что же теперь, плакать? — Не плакать. Бороться. Но план нужен. Он фыркает. Смешливо, облегченно. Надежда, да. Андрей пахнет надеждой. План откровенно на троечку, но фора в два дня подкрепляет веру, что сработает. Он завершает тесты без лишних свидетелей, в ночи колет одного из подопытных, и двойная доза процесс обращает на клеточном уровне, но времени на проверку побочек не остается. Там, через пару дней, гнетущая неизвестность, и вряд ли Андрея отпустят просто так. Как бы вакцина ни работала, держать при себе носителя иммунитета на руку, и все это понимают. Диме оставить смешно будет и без выгоды, так, как трофей. Серафим вываливает в набедренную дорожную сумку пробники и переписанную формулу. Все до мелочей, хоть и без особой надежды, что тот медик с аванпоста без должных условий сможет вакцину воссоздать. Но было бы здорово. Подарить загибающемуся миру хоть что-то хорошее после всего дерьма, которое он в него собственноручно влил. — Теперь слушай, — шепчет Андрею заполошно, смотрит глазами безумными, потому что страшно. — На КП в конце коридора говорим, что идем брать пробы. Побежишь через теплицу в лаборатории, огородами. В конце есть дверь, вот карточка. На вышке смена поста через полчаса, у тебя будет полминуты. — Точно со мной не пойдешь? — Андрей за него последними попытками хватается, аж выть охота. — Нельзя. Догадаются. Если пойду — подумают, что ты к своим сбежал. А так… я на днях диалог завел в лабе. Сказал, что ты жаловался, мол, твои тебя бросили, что делиться с ними не хочешь… в общем, на аванпост не подумают. Но ты лучше прячься. Первое время. — Мне теперь только этим до конца жизни и заниматься. — Нет. Если вакцина подействует, никому ты больше не будешь нужен. — Что, совсем никому? — Не утрируй, солнышко, — Серафим его по носу легонько щелкает, и паника в глазах Андрея отступает. До лаборатории добираются на иголках, Серафим от лишнего звука шарахается, каждую дверь за собой по два раза проверяет, но полно там. Заполночь далеко, народ разве что у кухни да в курилке околачивается. Он достает из кармана шприц, протягивает Андрею, с часами сверяется. Три минуты. — Пора. — Что это? — Это для надежности, в шею мне вколи. — С ума сошел? — шипит испуганно Пиро. — Андрей, — цедит Серафим. — Три минуты. Охрана ждать не будет. Андрей шприц дрожащей рукой берет, и колотит его так, что приходится помочь, обхватив поувереннее чужое запястье. — Я вернусь за тобой, — обещает солнечный мальчик так твердо, что Серафиму верится. — Надеюсь, что нет, — усмехается, дрогнув голосом. Губы, сухие, мажут по щеке, до смешного по-детски клюют в уголок рта, запечатывая сделку. Игла под кожу входит ровно, совсем без боли. К иглам Серафим привык.