lunshi

Как это происходило? Её смерть. Те звуки сирен, что он не мог выкинуть из головы ни на одну минуту после последнего их звонка — так начинался конец его мира? Получается, конец звучал как её дрожащий голос, как уловимое смирение с собственным поражением, как её попытки уверить его в том, что всё в порядке? Как её обещание слышаться с ней вновь? «Всё будет в порядке» — фраза про неё, или про него? В обоих вариантах он не мог понять МЕЙ. В первый раз за всю их долгую совместную жизнь, он не был способен убедить себя в том, что такому гению, как она, нужно просто доверять на слово. Он никогда не задавал лишних вопросов. Он никогда не позволял себе ставить под сомнение её идеи и отказывать в её просьбах. Всю свою жизнь Кевин Каслана давал себе отчёт только в одном — ему повезло влюбиться в такую интересную и переворачивающую весь его мир с ног на голову девушку. Она благодарила его за то, что он её выбрал? Всё должно быть наоборот. Благодаря ей он пришёл в МОТН. Благодаря ей он начал свой путь, как самого выдающегося солдата. Для неё стал настоящей легендой, командиром, который за собой всегда и во всём приносил победу. Кевин Каслана, как герой, существовал только ради Доктора МЕЙ, которая существовала, как учёная, для всего мира. Её попытка изменить их мир привела к трагедии. Одно только это осознание лишало мужчину всякого смысла. Он не спал вот уже несколько ночей, проводя всё своё время в обсерватории, лёжа на холодном плоском коврике, который не мог бы согреть его ничем, как бы не старался. Кажется, он раскрыл все форточки, как только до сюда дошёл, воспоминания не доходили до его сознания, да и в этом он больше не нуждался. Здесь становилось холодно. До дрожи холодно, к чему человеческое тело, особенно тело солдата, могло привыкнуть в самые кратчайшие сроки. Его мучал голод, который постепенно превратился в бездонную яму желудка. У него было достаточно идей, как воплотить единственную оставшуюся цель в жизнь. Мысли о том, что его погибшей жене было не менее холодно в моменты её смерти, его успокаивали. Решение отправиться вслед за ней не поддавалось сомнениям в голове Кевина. Единственное, о чём он сомневался — неизбежности жертвы МЕЙ. Разве альтернативные вселенные стоили того? Перед глазами возникали написанные ею строчки про то, что без неё его жизнь обрела бы более счастливый оттенок. Он всегда это понимал. Но никогда он не думал над тем, как же там живут «другие версии его». Их жизнь совершенно его не касалась, как и не касалась жизнь человечества в других измерениях, судьба МОТН или развитие войны, которую они были в силах закончить. Многочисленные жертвы — это лишь одно из обязательных условий любых подобных трагедий. Их никак нельзя обернуть вспять. Что можно добиться с помощью путешествия между мирами? Разве война может отсутствовать как переменная где-то там, в неизвестности? Мужчина не мог в это поверить. Он никогда об этом не думал, потому что никогда не мечтал о других исходах. В других вселенных существуют совершенно другие мальчик Кевин и девочка МЕЙ, которые не смогут понять себя «других», точно так же, как «другие» не смогут понять их. С разных миров каждой такой версии будет себя же по-разному жалко. Его замёрзшие дневники наполнились совершенном несвязанными мыслями и заметками, больше он не писал дат, не писал о интересных вещах, которые встречал по пути к станции, не следил даже за последовательностью страниц — по грязному черкал в каждой, которая встречалась, поверх уже написанных слов. Поверх цифр, отделяющих одну страницу от другой. Карандаш постепенно становился короче, теряя свой грифель. В какой-то момент страницы стали принимать вид чего-то рваного и несуразного. Из всего того количества бесконечных тяжёлых размышлений, что он успевал записывать в помутнённом состоянии, разбиралось только одно слово, самое дорогое и повторяемое раз за разом в ситуациях любого характера имя:       МЕЙ МЕЙМЕЙМЕЙМЕЙМЕЙ МЕЙ МЕЙМЕЙМЕЙМЕЙМЕЙ — Мне никогда не нужна была умеренная жизнь и обычная семья, если в них нет тебя, — монотонно и хрипло поделился с вырванными страницами мужчина. В изнеможённом теле что-то тяжело упало, кажется, несколько тонн копившийся в нём всю его жизнь боли. Неужели она всю жизнь считала, что лучше всего Кевину будет в мире, где нет её? Неужели она умерла с этим убеждением? Неужели умрёт он, точно зная, что не успел сказать самому близкому человеку свою единственную откровенность? Кевин Каслана отказывается от того мира, в котором не существует МЕЙ. Пусть это сделает его предателем для всего человечества и самым настоящим грешником, павшим честью солдатом и отсоединённым от реальности человеком. В других вселенных — вдруг, есть такие миры, в которых он точно так же виноват в смерти своей жены? Вдруг где-то там он не борется «против» войны, а разжигает кровавые конфликты? Быть может даже МЕЙ, сама, уничтожает не один лишь филиал МОТН, город, страну, ему, быть честным, было без разницы — а весь их мир?.. Хотя именно это она и сделала в их реальности. В голову приходили только тяжёлые сценарии. Как она была способна мечтать о чём-то хорошем? И почему за это умерла? — Чего ты именно хотела добиться?.. Почему не написала об этом в письме?.. — Почему не сказала мне об этом по телефону?.. — Почему не позволила уйти вместе с тобой? — Я так хочу уйти вместе с тобой, — прошептал онемевшими от холода губами мужчина, переворачиваясь набок. — Ты убила меня… Если бы он только мог, если бы только узнал об этом раньше, он сделал бы всё возможное, чтобы «прибор для световых скачков» никогда не пришёл в действие. В каждом из возможных исходов превратил бы самое многозадачное достижение своей жены в металлолом, отправляя его на свалку для обычных отходов без зазрения совести. Конечно, он врёт самому себе. Ведь Доктору МЕЙ невозможно перечить. Она смогла бы написать для него целый отчёт, где перечисляет все возможные аргументы в пользу смертоносной машины. И Кевин бы поверил ей на слово. Ведь он не умеет предсказывать будущее. Ведь он не умеет сомневаться в своей жене. Но она не сказала ему о таком опасном проекте ни разу за всё время работы над ним. Из письма он понял — она никогда не собиралась. «Подводить близких нельзя» — самый ценный урок, которому только может научить жизнь, ставя тебя раз за разом перед лицом не прощающей никого смерти. Он не мог винить её за неспособность признаться в том, что она ставит свою жизнь под большой риск. Во время каждой своей миссии он точно так же боялся представлять себе картину с тем, как его жена находит его имя в списке погибших в местной газете или по играющему беспрерывно по федеральным каналам радио. Потому что близких нельзя подводить. Тем, что ты больше не сможешь быть рядом. Как это было странно, прокручивать свой главный страх каждый раз, когда под ногами подрывалась бомба, и в итоге своего жизненного пути лежать в обсерватории на снежных горах и осознавать, что смерть достигла не тебя. Снова не его. Он не может её винить, точно так же, как не может больше испытывать что-либо, кроме ментальной агонии — звучащие без ответа гудки раз за разом продолжали доказывать ему, что это вовсе не сон. Что это та самая единственная реальность, с которой его оставила МЕЙ. Таким людям, как он, любят повторять, что время лечит. Когда-то МЕЙ пошутила про то, что время, в системе координат вселенной, не имеет ни начала, ни конца, и что каждый объект на бесконечной прямой событий является такой же несуществующей цифрой, которая обычно задаёт абстрактное начало в отсчёте. Нулём. Кевин никогда не понимал шуток своей жены. Но он точно знал, что время не способно лечить. Оно способно тащить тебя через всю эту «систему координат», коей являлся их так называемый «жизненный путь», стирать несколько бьющих наверняка отметок позади, превращая их в минусовое значение, но не заставляя их исчезать в памяти самого объекта. Нуля. Коим он и являлся, оставленный здесь, один на один на стыке белоснежного и галактического космоса. И если время и вправду лечит, он бы хотел, чтобы время начало течь гораздо быстрее, торопя все события его бессмысленной жизни, чтобы убить его в последний раз. Это больно. За ним никто не шёл. Он мог понять своих спутников — он подвёл их. Они подвели их. Убили их собственными руками. Уничтожили и их мир, тоже. Кевин Каслана никогда не выделялся эгоцентричностью, пытаясь спасти как можно больше людей. Однако он ни чем не сможет восстановить рухнувшие в одно мгновение жизни Фу Хуа и Су, перед которыми он был виноват и до конца света. Он отобрал у поломанной миром девочки её главного кумира, у сочувствующего всем мальчика детство. Он видел бесчисленное количество смертей, и каждое имя он помнил. Химеко, которая точно так же когда-то взяла его под своё руководствующее крыло, он точно так же не смог спасти. Он смог подарить ей менее болезненную смерть, хотя эти слова ничего не значат для собственной совести и совсем мало значат для близких храброй, рыжеволосой женщины с навсегда застывшим мужественным взглядом. Снежные горы были опасны, и если вас застала лавина, к вам на помощь вряд ли придёт Всевышний. Она начинала задыхаться и давно для себя поняла, что именно на этой вершине встретит свой конец, так и не дойдя несколько метров до самого конца. Кевин никогда не забудет смирение, которое вылетело с постепенно теряющих чувствительность посиневших губ, как тогда внутри всё застыло от ужаса: «Вот и достигнут… мой жизненный предел…» Получается, их жизненный предел с МЕЙ тоже подошёл к концу? Всё же, на координатах стояла конечная точка. — Мы виноваты перед Су, — тихо признался Кевин, видя перед собой расплывающуюся перед закрывающимися глазами фигуру родной девушки. Она смотрела на него с беспокойством, поправляя свои круглые очки и присаживаясь рядом. Мужчина слабо улыбнулся, перебирая в пальцах пахнущий даже сейчас антисептиком медицинский халат. — Но мы хотели защитить его… от войны, помнишь?.. Он не был к ней готов. Хотя сейчас я понимаю, что мы с тобой были точно такими же семнадцатилетними подростками. Дикость какая-то, да?.. — Я никогда не смогу развидеть ту растерянность в его глазах, когда наши пути всё же пересеклись. Я был рад… он жив… в то же время, МЕЙ, мне было страшно… — Потому что в зеркале я больше никогда не мог увидеть его лучшего друга… я предстал перед ним, как непробиваемый солдат, хотя… был привыкший к тому, что могу кривляться только перед ним именно так… как любой мальчик моего возраста…мог… — Перед тобой не мог, — Кевин отпустил из рук халат, чувствуя, как женские ладони гладят его по деревянным на ощупь белоснежным волосам, — хотел впечатлить… «Ты простишь меня?» — Если ты заберёшь меня с собой. Мужчина перехватил играющуюся с его волосами руку, тут же переставая чувствовать и малейший признак на присутствие рядом. Конечно, ведь его мир встретил свой конец. Из замёрзших глаз потекли болезненные слёзы, колющие его щёки, словно острые лезвия, однако их остановить он не мог. Он был удивлён, что организм ещё способен выделять влагу, учитывая, что он не может вспомнить себя за принятием хоть какой-то жидкости за последние дни конца света. Но слёзы, как правило, могут значит лишь одно — он всё ещё жив, он всё ещё не может рассказать ей всего, что не имел возможности сказать. Хотя, казалось, у них была для этого целая вечность, их единственная реальность, в которой они продолжали одна за другой преодолевать все трудности, что встречались им на пути. Это было для него наивысшей ценностью. Он был уверен, она ценила это не меньше, чем он. Однако у неё была цель изменить всё человечество. Пока он… Хотел лишь защищать свой маленький, состоящий из неё одной, мир. — Ты знаешь… я потерял гораздо больше, чем все вселенные… вместе взятые. «Прости меня, мой милый Кевин». «Но можешь защитить мой мир в последний раз?» Мужчина с большим затруднением открыл тяжелеющие с каждой минутой всё больше и больше веки. Он хотел её увидеть. Хотел увидеть то, как она говорит с ним, как признаётся ему в её откровении, несмотря на то, что у него больше не было такой возможности. «Ведь мой мир точно так же заключался в одном лишь человеке, Кевин…» Его глаза наполнили нескончаемые слёзы, именно те, которые хранила в себе сама природа. Он тонул. Он тонул уже не первую минуту, чувствуя, как давление выталкивающей его наверх силы ослабевает с каждым мгновением, именно так протекает естественность всех физических процессов в их единственной реальности. Никакая воля случая не поможет тебе, если ты оказываешь малейшее сопротивление своей собственной смерти. Мужчина закрыл глаза, подчиняясь тянущему его на самое дно озеру. Здесь было так неумолимо холодно, что после первых же секунд любой человек перестаёт чувствовать температуру любого характера, для него всё было ровно, кипяток, сухой азот, который он должен был залить в телескоп для лучшего качества фотографий. Но так этого и не сделал, поворачиваясь спиной, в первый раз за всю свою жизнь, к просьбам его жены. Его белый космос его подвёл. В этот раз сильнее, чем мог. Этот космос всё это время был к нему агрессивно настроен — застывал в его лëгких холодом, красил его ресницы в белый и нередко приносил с собой тяжёлые метели. В этом космосе тоже была гравитация, которая помогала ему уходить всё глубже ко дну, впредь и навсегда — его настиг полный злобы ужас, какой настигает любых космонавтов при встрече с бесконечным «ничего». У него не получилось стать космонавтом. И у него не вышло быть принятым миром, который всё без устали умолял его бороться за себя. «Почему же люди так стремятся познать твои бесконечные просторы, когда ты их безразлично губишь?» Снежные горы признают только сильных. Космические просторы признают только скромных, поскольку им невыгодно раскрывать свои даже самые маленькие секреты. Утопленников признают только днища таких же вместительных и бесконечных по ощущениям утопленника водоёмов. А Кевин Каслана отрицает этот мир. Однако мир не был готов отказаться от Кевина Касланы. Резкий толчок — вопреки всем законам, описывающих силу, идущую против силы тяжести. Мужчина оказывается на поверхности, чувствуя, как болезненно сдавливает его существо всё осуждение белого космоса, запутываясь в его лёгких резкой болью и тысячью бессмысленных созвездий. Кевин не был способен осознать, что с ним происходит, попрощавшись с осознанностью ещё после неотвеченных звонков МЕЙ, и от этого ему было легче выдирать из его тела с кровью все попытки вновь повидаться с учёной. Замыленный взгляд цеплялся за длинные серые волосы, в которых на короткие мгновения он видел лишь её, тут же непроизвольно закрывая глаза и не желая больше видеть происходящее всё в такой же остановившейся на месте для него реальности. Но планета не перестала совершать обороты вокруг своей оси. После стольких мучительных попыток встретиться с ней он снова проснулся не в школьной обсерватории, в которой они так любили проводить целые ночи напролёт, обманывая своих родителей в том, что ночуют где-то у друзей и выкрадывая ключи из учительского кабинета. — Вы… — произнёс робко женский голос, — видите меня? — Ну конечно он видит Вас, — полный презрения вдох, где-то слева, до рецепторов глазных нервов дошли два ярких световых сигнала, — ну конечно… Кевин увидел перед собой спутников, безэмоционально ожидая от тех хоть какую-то реакцию. Он не хотел, но видел по их лицам желание высказаться. Он даже не думал об этом, но точно знал, он не услышит ни сочувствия, ни обеспокоенности, лишь осуждение, потому что он до сих пор являлся их командиром. И если командир бросает своих, он моментально признаётся предателем, таковы были законы войны. Они точно ненавидят его, и от этого он не может испытывать ничего, кроме раздражения: они точно так же понимали, что больше им некуда возвращаться. Что больше не существует никаких планов на новый год, никаких фантазий об отпуске, возможных желаний об обретении собственной семьи, нет больше даже ни одного знакомого или близкого человека. Для них больше не существует смысла. Тогда зачем? Су прочитал этот вопрос в неясном взгляде мужчины, с громким ударом кладя специальный фонарик на стол и практически разрывая одноразовые перчатки с собственных рук. Точно, это же его прямая обязанность — спасать чужие жизни. Он давал клятву. И соблюдает её даже при конце света. Даже если в неё больше не было никакого смысла. — И чего ты этим добился? — грубо спросил доктор, по его голосу было слышно — он сдерживал себя от крепких выражений, прямых оскорблений и откровенного крика, — что ты хотел этим доказать? — Доктор Су… — взволнованно прошептала Хуа, сама не способная ответить себе на вопрос. Что в ней больше — обиды, злости или страха? — Нет, пусть он мне ответит. Ему же одному здесь… мх… Врач резко выпрямил руки вдоль корпуса, пряча от чужого пристального взгляда сжатые кулаки. Голову опустил вниз, пряча тем самым лицо и то выражение, которое образованному и приличному человеку было низко даже переживать, а он не мог избавиться от застывшей на лице злобы с того самого момента, как когда-то его лучший друг скрылся от них в обсерватории. — Я продолжу пытаться, — хриплым голосом ответил Кевин, не отводя взгляда от Су, хоть он и мало что мог перед собой видеть, чёткое изображение для него исчезло так же, как у ненастроенного телескопа, — не следуй ты больше… моральным кодексам. — Что ты сказал? — Твоя этика здесь ни к чему. Ты знаешь, что уже не к чему. — Она бы тебя возненавидела. За всё то дерьмо, которое ты здесь вытворяешь, — сквозь зубы процедил Су, не шевелясь, — ты читал письмо, так? — Доктор Су! — с укором попытался остановить Хуа спутника вновь, всё равно не находя в себе сил на что-то большее. — Она тебя героем назвала, красивым рыцарем. Она просила тебя, — тон голоса врача начинал повышаться, — продолжать жить ради неё. Ты знаешь, сколько мне пришлось за всю мою жизнь выполнять такие вот последние воли моих пациентов? Кому я это говорю. Разве ты слышишь это не в первый раз?! Так какого чёрта ты творишь, это разве… — Су, — прерывисто выдохнул Кевин, — проблема именно в том, что я услышал это не в первый раз. И каждый раз, когда я это слышал, я думал… как не хочу я знать этой просьбы её устами… — Ты этой вселенной не принадлежишь точно так же, как никогда не принадлежала она, — резко оборвал мужчину Су, закрывая глаза и силой вынуждая всю комнату замереть в тяжёлом молчании. Хуа наклонилась, отводя взгляд от чужого спора, пытаясь спрятаться от колких и бьющих наверняка слов. В её мыслях смутно появлялись аргументы к сказанному в чужой адрес оскорблению, однако каждый такой аргумент мгновенно растворялся за страшным для неё самой осознанием — это было правдой. Наверное, это мог видеть абсолютно каждый, кто хоть раз в жизни пересекался с Касланой или же с доктором МЕЙ. Они оба всегда были слишком далеко от простых людей, годами выстраивая вокруг себя непробиваемые стены из простой неспособности других понять их. «Страсть к чему-то дорогого стоит», — вот, что сказал ей Су незадолго до открывшейся для них уничтожающей землю из под ног правды. Она не нашла в себе смелости признать вслух это тогда, но сейчас отчётливо понимала, насколько на самом деле она была далека от учёной, которая относилась к ней с такой заботой. Разве может человек, удовлетворённый реальностью, ставить на кон свою и чужие жизни, чтобы совершить открытие, ведущие человечество к «альтернативным мирам», где всё может быть по-другому? Фу Хуа в этом сомневалась. У неё никогда не было мыслей о том, чтобы стремиться изучать такой далёкий для них космос, который никогда нельзя будет полностью объять, она никогда не задумывалась о природе вещей, которые не может наблюдать. Её цели были намного «примитивнее», чем амбиции гениальной учёной и берущего миссию за миссией потерявшего настолько много командира. Семнадцатилетняя ещё девочка просто хотела выжить, работая изо всех сил для того, чтобы быть способной продолжать жить ради всех, кто её покинул, чтобы отблагодарить свою красноволосую спасительницу, стремясь вступить в её личный отряд. Её амбиции никогда не выходили за рамки самой первоначальной человеческой потребности: Выжить. Так это было и для стоящего с холодным взглядом сейчас перед ней врача, во взгляде которого раньше по отношению к «легендарному Каслане» явно преобладала совершенно другая эмоция. Она думала, они были близкими друзьями. Быть может, это когда-то было и так. Но сейчас она отчётливо понимала, они стали друг другу чужими. Но даже так… Говорить подобные вещи в лицо людям, которые тебе безразличны — невозможно, Хуа успела познать это по личному опыту. — Возможно, это так, — отстранённо признал беловолосый мужчина. — Это так, — подавляя в себе злость продолжил Су, — вы думаете о людях, как о каком-то пространном концепте, как о массе, как о ресурсе прийти к открытию, победить в очередном бою. Вы… заботились, — голос врача вздрогнул, — обесчеловечивая людей. Всё вечно… ваши миссии, ваши идеи, научный интерес, и я… — Она заботилась о людях больше, чем кто-либо во всём этом мире, ты это знаешь, — сдавленно прошептал Кевин, не поднимая головы, — «история каждого отдельного человека подобна отдельной звезде — и каждая история заслуживает того, чтобы быть увиденной»… тебя не было рядом, но я… — Об этом я и пытаюсь сказать, Каслана, — с перешедшей в грусть интонацией перебил командира Су, — меня не было рядом. Потому что вы никого… никогда не подпускали к себе близко. Вы не рассказывали, что с вами происходит. Знаешь, почему мы находимся сейчас здесь, почему оказались в такой ситуации? Хуа обессилено присела позади сломленного командира, отворачиваясь к спутникам спиной и ловя себя на мысли о том, что спрятаться от подобного разговора хотелось так же сильно, как хотелось никогда-никогда не сообщать больше в кадровый отдел о погибших во время операции коллегах. Она виновато взглянула на врача через левое плечо, умоляя не продолжать дальше. — Потому что вы всегда были слишком заняты миром, но никогда не людьми, находящимся рядом с вами. Вы — вошедшие в историю герои, но ваш героизм в конечном итоге оставил нас без всего, на окраине всего божьего света. — Я никогда… — в голосе Касланы послышались сломленные ноты, всем находящимся здесь могло показаться, что он сдерживает слёзы. Хуа робко подняла взгляд, надеясь проверить возникнувшее внутри чувство, — мне никогда не было дела… ни до МОТН, ни до её галактических пространств, ни до судьбы человечества. О каком мире ты говоришь?.. Мне… всё равно… Су легонько пошатнулся, не было слышно даже его дыхания. Хуа не могла увидеть слёз на глазах их командира, но могла наблюдать за возникнувшими беспокойством и болью в глазах врача. —…на всё, кроме неё… Надорванный вдох, после которого всю комнату пронзил полный отчаяния стон, разрезая застывшее на одном месте время и возвращая к оставленной на весь одинокий мир троице движения. Су широко распахнул глаза в удивлении, порываясь ступить вперёд, сделать что-то, что могло бы облегчить всю тяжесть такого простого откровения. Кевин Каслана — солдат, которому больше некого защищать. Перед ними больше не пытался сдерживать жалость к себе по-настоящему легендарный человек, поскольку всю свою жизнь прожил, служа лишь одной единственной девушке, не видя смысла ни в чём, в чём он с таким громким успехом преуспевал. Кевин Каслана провёл свои лучшие годы в виде надгробия. Быть может, его когда-то лучший друг сломался, как только на улицах прозвучали первые объявления войны и оглушающие пронзительные сирены, выводящие всех жителей без исключения из состояния самого настоящего ступора, являясь подтверждением самой страшной для любого человека новости: война пришла, чтобы лишить тебя всего самого дорогого. Су перестал узнавать своего лучшего друга в тот же день, когда встретился с ним, с живым, спустя пять лет от начала войны и отсутствия двух самых близких ему друзей. Каждую бессонную ночь, проведённую в запачканном медицинском халате около десятков чужих капельниц пациентов, которые точно встретят свою смерть, он боялся, что они ушли из жизни точно так же. На точно такой же койке, от опасной инфекции, от болевого шока, от разрушительного взрыва — на войне способов умереть существовало в разы больше, чем выжить. Но проводив когда-то ни о чём не заботившегося мальчика с поразительной иностранной внешностью и чудным акцентом, отказывавшегося давать списывать домашнее задание под тихий стрекот цикад, Су вновь встретил его в облике крепкого солдата, смотрящего на него затуманенным взглядом, в котором, кажется, и были какие-то эмоции, только вот всё перекрывал страх и мучающий по сей день вопрос: «Почему?» Врач виновато поймал взгляд Хуа, пытаясь было поклясться в том, что всё было по-другому в их далёком прошлом, что их нескромная «заучка МЕЙ» никогда бы не позволила себе распоряжаться чужими жизнями ради науки, что она никогда бы не задумывалась о том, чтобы выделять себе «фаворитов» и лишать близких ей людей необходимого для всех выбора: жить дальше или умереть за отсутствием какого-либо смысла. Что их неуклюжий «король школы» никогда бы не разрешил себе оставить свою команду позади, что он бы довёл даже самых безнадёжных баскетболистов до вершины кольца, потому что он постоянно горит идеей, быть может, даже несколькими сразу, не отступая от намеченного не на шаг, чтобы не произошло. Что желающий помочь всем робкий будущий врач никогда бы не разрешил себе с такой строгостью осуждать своих единственных друзей. Он же должен был спасти их, если что, он обещал… — Если только я попрошу Вас, — шёпотом подала голос девушка, садящаяся на колени перед плачущим командиром, — обеспечить нам безопасный спуск… Вы поможете нам?.. Я любила доктор МЕЙ. Я никогда не понимала её. Я верю в то, что она… хотела, как лучше. И я точно знаю, что это такое — терять единственный смысл, дающий силы двигаться вперёд. Но могли бы мы… стать Вашим новым смыслом? Кевин затих, поднимая взгляд полных сожаления и боли голубых, словно толстый слой лежавшего на озере льда, глаз. — Потому что, это прозвучит эгоистично… — слабо улыбнулась Хуа, чувствуя, как её голос точно также начинает дрожать, — но вот у нас… кроме Вас… никого больше не осталось. Су вздрогнул, следя за застывшем на месте от таких слов Кевином. Засохшие на щеках слёзы вновь тихонько потекли, разбиваясь о холодный пол, и врач был готов поклясться, что в это мгновение он слышал звук разбивающегося стекла. На тысячу мелких осколков, которые убирать не хотелось, так же, как случайно уроненную дорогую фарфоровую посуду в детстве. Хотелось найти способ заклеить, вернуть стёклышки к прежней форме и виду, сделать их дорогими и красивыми — снова. Насколько были просты произнесённые девушкой слова, настолько же сильно они разъедали что-то внутри каждого из них, осколками удручающей правды разрезая внутренние ткани одну за другой. У них никого больше не осталось. Ни из семьи, которую пришлось ещё много лет назад проводить около могильной плиты с их именами и букетом цветов, который должен был показать мёртвым, что о них помнят. Ни успевших стать хорошими приятелями коллег. Ни МЕЙ, которая для каждого из них по-своему была невероятно важна и создала из них тех, кем они являлись сейчас. В системе всего лишь трёх оставшихся звёзд частицы из переполняющих их эмоций, скорби и одиночества, переплетались друг с другом со скоростью близкой к скорости света, превращаясь в однородную массу. У которой не было ни названия, ни обозначения даже у самых профессиональных астрономов, ни возможности самим звёздам описать всё то, что переполняло их по-настоящему огромными разрушающими всё на своём пути звуковыми волнами. Оставались лишь слова и привычное для каждого из них осознание, что что бы не происходило, им нужно двигаться дальше. Продолжать жить. Идти. Идти. Идти. И, быть может, направление на самом деле было не так важно. И пока звёзды не погибли в результате распада образовавшейся вокруг них гравитационной системы — им нужно продолжать светить. — Мы пойдём на вершину, — ломающимся голосом констатировал факт врач, — чтобы оставить след… но не от лица МОТН, Кевин. — Ей никогда не будет достаточно вершины и самой высокой горы, — с хрипом невразумительно отметил мужчина. — А от нашего. От имени… Кевина Касланы, меня и Фу Хуа. Командир приоткрыл рот, чтобы снова возразить, но лишь безвольно кивнул, слабо улыбнувшись и пряча лицо в широкую ладонь правой руки. Хуа кивнула врачу, одобрительно улыбаясь. И только после того, как Су произнёс эти слова, родившееся в его голове сами по себе, не желая тратить ни секунды его времени на осмысление, он заметил на глазах спутницы такие же крупные слёзы. Такие же, какие текли сейчас по его же щекам. — Я любил её… — Больше, чем собственную жизнь?.. — Больше, чем собственную жизнь… Су снова сделал шаг, на этот раз не запинаясь ни разу, стремительно доходя до друга и, присев на колени прямо перед ним, разрешил себе сделать то, на что не хватало смелости у состоявшегося врача, но что делал почти ежедневно когда-то ещё не задумывающийся о сложных вещах мальчик. Он обнял Кевина, прижимая голову командира к своей груди и удивляясь, насколько такой далёкий образ, на самом деле, хрупкий и тёплый в его собственных руках. Рука Су легла на волосы не сдерживающей больше слёзы девушки, тем самым предлагая присоединиться к самому обычному, но вечно недостающему людям жесту — объятьям. В которых можно было не бояться ни разлома гравитационного притяжения, ни сказанных друг другу за всю жизнь обидных слов, ни оставшихся для них одних вечного одиночества снежных гор. И только в это мгновение каждый из них смог назвать переполняющие их эмоции одним словом: Страх. Кевин провёл ещё одну ночь в обсерватории, с робостью и злостным обвинением наблюдая за сияющим над его головой звёздным небом. Он не отходил от телескопа подолгу, Хуа и Су понимали: он пытается найти способ смириться с собственной скорбью. Он искал ответа оттуда, от звёздных тел, которых никогда по-настоящему не понимал. И команда была готова дать ему столько времени, сколько ему нужно, периодически проверяя оптику и проветривая здание с нижнего этажа. Никто не задавал вопросов, пытаясь понять происходящие внутри самих себя мысли, переварить наступивший «конец света» и попытаться прочувствовать его на самих себе. Задавать вопросы было страшно. И никто из них так своего и не добивался, вступая в мысленный тупик, который всё твердил каждому о том, что в снежных горах невозможно судить о смерти всего человечества. Поскольку здесь нет никого, кроме их троих. Оставлять командира в одиночестве никто из них больше не хотел, перетащив в узкую обсерваторию привычные для них уже скромные спальные мешки, чтобы остаться у телескопа и на ночь. Су даже принёс походную плиту, с трудом находя в себе силы приготовить для спутников что-то лучше густого супа из найденного в кладовой искусственного порошка, который так никто и не смог попробовать. Аппетита больше не было, как не было и жажды. И пока странная масса примерзала к крошечной кастрюле, Хуа и Су молча сидели рядом с книжными шкафами, вслушиваясь в звуки щёлкающим раз за разом телескопа. — Зачем? — в пустоту спросил Кевин, застывая на месте, как актёр драматического театра, и через несколько минут закрывая сложный механизм, быть может, навсегда. Он не нашёл ответов на свой единственный вопрос. Спокойной ночи в этот раз никто друг другу не желал. В этот день каждый из них по-своему принял поймавшее в свою ловушку их одиночество и рвущуюся наружу криком скорбь по их привычному миру, который снова отобрала у них безразличная вселенная. После этого стало намного тише, чем было. Наверное, для каждого альпиниста, покоряющего очередную свою вершину, быть может, для получения самой короны мира[1], всегда казалась успокаивающей мысль о том, что они совсем скоро вернуться домой. Это рассуждение может показаться спорным, поскольку для людей «мечтающих далеко за пределы собственных возможностей», согревающими являлись только мысли о приближающимся к ним успехе. С каждым метром, с каждым упавшим в страхе сердце от осознания того, что запасной воздух уже кончается, с каждой прожитой с большим риском быть заваленным навсегда снегопадом ночью, с каждым симптомом не позволяющей идти дальше болезни… Горы нельзя покорить, но чтобы достигнуть вершины, нужно покорить свои собственные силы — как моральные, так и физические, бросая себе «вызов» раз за разом, только чтобы поставить свой флаг. Но мотивация прийти к величайшему успеху быстро перетекала в шёпотом произнесённые вслух мысли о тепле семейного очага, даже если находясь в семейном очаге, стремящиеся к вершинам обычно думают лишь об захватывающим их с головой адреналине, сопровождающим их каждый километр. Вверх. Быть может, именно так оно было и для доктора МЕЙ. Они не проронили ни слова, покидая ожидающую их здесь столько времени базу МОТН, поскольку боялись нарушить нависшую над ними по-настоящему удушающую и не носящую в себе ни единого смысла тишину. Их догадки, рассуждения, рвущаяся наружу обида и отчаянье не смогут им помочь, ровно так же, как ничего не смогут поменять. Им снова нужно взбираться вверх, по привычному склонив головы вниз, повинуясь летящему в них снегу и ожидающих впереди погодных условий. Природных явлений. Решений судьбы, выбранных ею из миллиона других «альтернативных вариантов развития», только ради них. Здесь так тихо. Никто из них не был влюблён в вершину, и иллюзии о возвращении «домой» у них тоже исчезли. Кажется, из двух возможных мотиваций продолжать делать широкие шаги по заснеженным скалистым тропам, им не досталось ни одной. Для них осталась только тишина, которая из единой лишь жалости к брошенным путникам позволяла им держать собственные страхи в секрете, пока они не доберутся до «вершины», если таковая и вправду существовала для них. Вверх. Против режущего напополам рассудок знания, что у этого нет никакой цели. Что у их жизней больше нет никакой цели. Против болезненных мыслей о том, что всё, чем они могли доказать себе собственное существование в не ожидающем их мире, вложив всего себя в проект, в который они были вписаны против своей воли. Если горы принимают только сильных, если горы щадят только по-настоящему горящих ими людей, то у них, на самом деле, не было ни единого шанса дойти до конца. Кевин, двигаясь только благодаря отточенным за всю его нелёгкую жизнь движениям и сосредоточенности любого солдата, который не сможет избавиться от таковой даже спустя десяток лет в отставке, продолжал с уверенностью направлять свою команду и следить за состоянием Су и Хуа с ещё большим вниманием. Было видно, что это выполнял за него «легендарный образ», но озвучивать вслух беспокойства о командире никто не желал, жадно пользуясь привилегией, которую тишина дарила для отчаянных. Если позволить себе чувствовать, если позволить себе задавать вопросы вслух — то точно потеряешь рассудок. Тихо. Су лишь изредка застывал на месте, оборачиваясь назад и наблюдая за оставленными позади безграничными белыми просторами. В эти моменты, Хуа понимала, он думал наверное о том же, о чём думали они все. Переводил дыхание, поправлял походный рюкзак и обеспокоенно встречался с девушкой взглядом. Она ничего не могла отдать ему в ответ, переводя свой взгляд обратно вперёд и продолжая путь. Каждого из них на протяжении всей жизни пожирали сожаления. Ни для кого не секрет, что сожалеть человек начинает особенно вдумчиво лишь при встрече со смертью, которая в очередной раз забрала кого-то другого. Здесь тихо. И каждый раз факт того, что жизнь продолжала идти своим чередом, позволяя времени день за днём менять стрелки на часах, вне зависимости от того, есть ли человек, нет его — казался самой настоящей дикостью. Но каждый раз на следующий день после, на самом деле, не заканчивающихся никогда сожалений, они шли на работу, чтобы написать отчёт, чтобы через некоторое время заключить новый договор, чтобы через некоторое время вновь лицом к лицу встретиться с самым большим для любого человека страхом. Но тогда казалось, что и у наглости времени есть предел — некоторые рамки, определённый момент, после которого оно точно остановиться вместе со всем миром. Такой рамкой казалась смерть… всего, что они когда-либо знали. Но они вновь проснулись в спальных мешках после тяжёлой ночи, вновь с особой осторожностью выглянули из зафиксированной чуть ли не на самом краю палатке, чтобы удостовериться в том, что их не снесло. Палатку можно было поставить в другом месте. Но, быть может, каждый из них негласно договорился о том, чтобы сыграть в «чёрный ящик», положив под неизвестный объект ящика собственную жизнь. От утреннего осознания об этом по спине прошлись еле уловимые мурашки: но это лишь одна из таких историй, которую тишина унесёт с собой в неизвестном для них направлении. Насколько по-настоящему каждый из них хотел жить? Оказывается, время продолжает идти, даже когда их мир подошёл к концу. В этом и была главная жестокость вселенной — она не старалась даже спрятать от человека тот факт, что ей, на самом деле, нет никакого дела до их мира. И никогда человек не будет центром даже собственного мира. И, на самом деле, никогда не являлся. Поэтому время и шло. Растекалось внутри и вне пространства дальше, вынуждая спутников подниматься всё выше и выше. Вверх. Здесь так тихо. Время приносит за собой конец, но никогда не для себя. И, смотря за тем, как их командир утопает в толще заставшей их врасплох лавине, как где-то позади на неизмеримом больше расстоянии теряет последние вдохи их врач, Хуа, закрывая от бессилия и нехватки воздуха глаза, впервые за всю жизнь поймала себя на том, что она совершенно не думает. Она лишь ощущает — жестокий холод, окутывающий её с ног до головы, тяжесть раздавливающих её беспощадно сугробов, против которых она точно не найдёт в себе больше сил сопротивляться. И она точно знает: После их смерти время продолжит идти в точно таком же ритме. Известном только самому времени. Тихо. Перед глазами мельтешит показывающаяся, точно галлюцинация, знакомая мордочка, кажется, это был самый настоящий снежный барс. Именно такой, какой она успела запечатлеть на своей камере. Именно такой, каким она больше не будет иметь возможности поделиться на большой галерее родного города. Девушка сомкнула глаза в слабой улыбке, больше не осознавая, где начинается её жизнь, а где происходит встреча с той самой. Горы не нашли в них героев, которых с такой большой надеждой рассмотрела в них Доктор МЕЙ.