Далеко не уйдёшь

2 мая, 1995 год

      На улице уже темнело. День постепенно приближался к своему неизбежному завершению, и солнце, поминутно прячась за летящие в воздухе красные облака, всё меньше оставляло света и весеннего, долгожданного после долгой зимы тепла. Хотя и тепла, если говорить откровенно, не было. Но относительно минувших морозов на улице, особенно для мерзлячих, чем-то стало походить на рай.       Высадившись из троллейбуса на Красненском проспекте, Тося, неся в руках две большие сумки, направилась вниз от остановки к пятиэтажным строениям. После утомительного торгового дня нога оказалась в особенности тяжёлой, тем более, если домой не сильно хочется торопиться. Так, в целом, и проходили шесть дней каждой недели: ранний подъём, суматошная спешка и поездка на рынок в компании челноков-спикулянтов и простых рабочих. Обычно Тося старалась ездить на синем троллейбусе, отходящего от её остановки ровно в 8:37 по утрам, ведь именно на нём сердобольная тётя Флора, по старому знакомству, могла подвезти абсолютно бесплатно. Чем не подмога? И деньги сэкономить, и со старой знакомой поболтать.       Но вся радость обрывается аккурат по выходу на улицу. На ту самую остановку. В руки сами шли тяжеленные сумки, битком набитые нераспроданным товаром, а ноги словно свинцом наливались. «Тоськ, а Тоськ, — весело подтрунивала Флора при каждой её посадке на рынке, — ну хоть что-нибудь продала, кроме своего времени?»       На это скромная и скупая на лишние фразы Тося могла ответить по-разному: если вдруг (по каким-то неведомым причинам) удалось списать хоть один товар, отвечала спокойное «да», если же нет, как оно бывало весьма и весьма часто, то лишь поджимала губы, утыкала руку в щёку и глядела в окно.       В таких случаях Флора запросто или переключалась на другую, более приземлённую и приятную тему, или по десять раз за поездку рекомендовала своего младшего сына Руслана, от отца вместе с кровью перенявшего и природную для большинства представителей среднеазиатской культуры харизму. Правда, чаще всего такие разговоры ни к чему не приводили и быстро забывались, чтобы на следующий день они всплыли вновь как брусок шлакоблока.       Дойдя практически до поворота, Тося, поставив одну сумку на асфальт, полезла в карман пальто за ключами. Нашарив связку, она поспешно вытащила её, зажала большим пальцем, взяла сумку и пошла к дому, что находился в квадрате ещё с тремя такими же пятиэтажными зданиями. Но на повороте Тося неожиданно для себя остановилась.       Чуть дальше от въезда во двор, скорее где-то между первым и вторым подъездами наискось стоял чёрный бумер, а возле него влачилась чёрная фигура и с чувством выругивалась.       Первые несколько мгновений Тося не могла сообразить, что, собственно, происходит в её родном, до сей поры мирном дворе, откуда взялся он, этот непонятный, странный человек и что он кричал. Вернее что он конкретно пытался доказать себе или гулькающей стайке гуляющих голубей. Опасаясь возможных последствий, ступать и уж тем более подходить ближе она не торопилась, так как не представляла, что сможет сделать, чтобы обезопасить себя, если вдруг ему, этому самому чёрному человеку, взбредёт в голову напасть (не исключено, что с выкидным ножом), однако всё же решила проследить за его дальнейшими действиями.

***

      Усевшись на край капота отцовского бумера, двадцатидвухлетний Петя Карасёв заглянул вдаль, несколько прищурив и без того узкие по разрезу глаза. Солнце теперь не мешало разглядеть ему во всей красе небольшой, заросший деревьями квадрат двора из жилых хрущёвских домов. Пятиэтажки стояли, плотно прилегая друг к другу, закрывая своими цветными кирпичными стенами щели для вылазки, и только с одной стороны, перпендикулярно которой и стояла небрежно припаркованная машина Пети, можно было спокойно проехать (или пройти).       Именно здесь, по рассказам отца, он познакомился с Флорой, матерью Пети и ещё двоих мальчиков, которых Карасёв-младший не смог признать своими, или же объединяла их одна только мать. В остальном же ребята были тремя линиями противоположностей. Разные отцы. Разные взгляды на жизнь. И натуры тоже разные. И если Петя с отрочества привык добиваться своего через силу, то его младший брат, к примеру, Юра Генрихович предпочёл бы закрыться в своём мире и ждать. Другое дело третий, самый младший из всех Руслан, выискивающий решение через дипломатию, находящий общую выгоду и проводящий черту между условиями противоположной стороны и своими интересами. И все эти качества могли бы быть по-своему прекрасны, если бы можно было их сложить в одно целое: сила Петра, терпение Юры и рациональность Руслана — одно большое преимущество всей трещащей по швам семьи. Если бы оно было, это преимущество.       Петя изначально не испытывал никакой тёплой привязанности к своим единоутробным братьям. Их, и не только, он считал причинами своих нескончаемых бедствий: сперва отца отправили в места, не столь отдалённые, затем и мать родная ушла к другому, от которого и понесла. А там уж тоже не сложилось: перекочевала к третьему, с которым она своего последнего, Руслана воспроизвели. А Петя был один, хоть и в кругу, казалось бы, большой семьи, где есть всегда чем душу потешить. Но юное тело жаждало действа. Ещё и ещё. Всяких разборок, споров и рисков хотелось ему. Иностранное слово «экстрим» засело прочно в его голову и не отпускало, срослось оно с ним воедино и временами туманило разум: захотелось вот Пете виноградной жвачки — пойдёт и утащит с прилавка, не краснея; захочет девчонку за косу потрепать — возьмёт да оттянет её, да так, чтобы завыла девчонка несчастная, а он засмеялся бы. Такими становятся дети, если их дом это улица, матерью сделалась — рогатка, а отцом — пистолет.       Уныло. Тоскливо. Печально. Но главное — не стыдно нисколько. Пепельным ужасом затмился весь взор, хотя человеком Петя был зрячим: умел отличать зло и добро, знал, что хорошо, а что не есть счастье. Да только нужно ль это ему? — И куда этот мир дальше покатится, а? — с тяжбой вздохнул он, помотал головой и руки на груди сложил. Во рту становилось то горько, то сладко, то сухо, то вязко. Сплюнул в конце.       Тут почувствовал он лёгкую дрожь и биение сердца. Кислород в лёгких пережало, стало невозможно дышать, как молотом стукнуло. Петя расстегнул любимую кожаную куртку, некогда принадлежавшую, как и машина, отцу Ивану, отвернул горлышко водолазки, но легче всё равно не становилось, напротив, делалось до странного жарко, как в стремительно нагревающейся печи, и Петя не понимал, как с этим справиться, но прекрасно осознавал причину поганого состояния. «Петенька, всё слишком сложно для твоего понимания». — вертелась всё его детство эта зацикленная, как треснутая пластинка, фраза матери, ненависть к которой приростала с каждым днём Петиного взросления. И это лишь начало пустых отговорок, которые Флора выдавливала из себя один или пару раз за месяц, чтобы успокоить любопытного сына, так страстно привязанного к отцу-уголовнику. «Петенька, это твой новый папа». — некогда представила ему, пятилетнему, нового мужчину, худого, скромного (скромность эта больше делала его жалким, чем воспитанным). Тогда Петя ещё не сильно понимал, как может мама приводить в дом нового человека и открыто говорить, что это его «новый папа». Но Пете не не нужен новый. Ему нужен прежний! Иван Карасёв.       Словно пробудившись ото сна, Петя посмотрел назад, так как услышал довольный смех. В подъезд зашла молодая семья из трёх человек, но особое внимание Петя уделил рослому мужчине, или даже молодому человеку, немного старше его самого и несущего на руках отрадно смеющегося сына, возрастом напоминающего дошкольника.       Мальчик, не умолкая, хихикал, уткнувшись носом в отцовскую грудь, и болтал ножками, играючи стараясь высвободиться из сильных рук. Мать же шла рядом и, широко растягивая губы в улыбке, щекотала сына за пятку, запустив под сандалии палец.       И этот случай не был исключением. Мир, как назло, был построен кем-то именно таким, идущим наперекор чужому несчастью, проецируя на свой «экран» то, что человеку больнее всего воспринимать. И Петя, без какого-либо исключения, запросто мог выйти из себя, подорваться с теперь уже своего бумера и спихнуть радостного ребёнка с рук счастливого папы, а там уж и настучать самому родителю. Прилюдно. При ребёнке. Чтобы радость их лица покинула, если не навсегда, то надолго. Но, к счастью ли той случайно проходившей мимо семьи или же небеса услышали немые стенания Пети, но потасовки не случилось. Молодая пара благополучно скрылась за хлипкой деревянной дверью, скрип петель которой доносился, наверное, до следующего подъезда. Но не это сейчас важно. Они ушли и в ту же секунду перестал раздражаться Петя. Вместо этого из глаз пробились слёзы, которые он успел подобрать. — Возвращайся скорее, старик. Мне без тебя тошно. — сказал в пустоту через нос, несмотря на образовавшийся в горле ком.       В голове нарисовался смятый обрывок из воспоминания про прозрачный целлофановый пакет, который (когда он ещё считался дефицитом) несколько лет назад Петя выкупил у цыган за пять или шесть рублей. Запустив руку во внутренний карман кожаной куртки, Петя вытащил сложенный пакет, похожий на небольшой непромокаемый мешок, развернул его и хохотнул. Былые приступы жара отпали, будто их и не было, вместо них тело обдал прохладный пот и приятная тянущая боль в животе. Не церемонясь, Петя в маниакальной спешке развернул пакет, запустил в него воздух, чтобы расправить края, надел его на голову и затянул у шеи, блокируя подачу кислорода. Широко раскрыв рот, Петя сделал глубокий вдох, потом ещё один и ещё... Делал до тех пор, пока не иссяк тот малый запас воздуха и запотевший целлофан не превратился в вакуум.       Тут Тося, как кипятком ошпаренная, действительно поняла, что шутки закончились (да они и не начинались). Она уже не помнила, как оставила сумки, как, выронив ключи, преодолела пустяковое, но такое приличное расстояние, и как сорвала с него этот пакет. Пелена сошла только когда она заговорила нервно и испуганно: — Ты что творишь!       Тяжело и часто вдыхая, побледневший Петя опёрся руками на капот, от головокружения боясь свалиться на землю. Когда же картинка встала на своё место, он увидел перед собой чернобровую, немного смугловатую, но болезненного вида девушку с родинкой над верхней губой, коротко подстриженными и разбросанными волосами, а косая чёлка совсем слегка закрывала ей красивый карий, почти что смоляной глаз. Она молчала, больше ни слова не проронила, видимо, ожидала объяснений с его стороны. — Со мной всё нормально, не переживай. — наконец пересилив разросшийся во рту ком, Петя сглотнул, тщетно силясь восстановить сбившееся дыхание. Ритм сердца участился стократно от одной только мысли повторить этот трюк снова, но обескураженный вид Тоси не оставил ему и шанса на дальнейшие попытки. — О себе не думаешь, подумай о матери. Как она с ума сходить будет! — произнесла она с нажимом и двойной горечью, когда речь зашла о матери, и с полной чашей неприязни к Пете, чуть не задушившего себя, как ей казалось, из-за какой-нибудь глупой мелочи. — Если уж только помолиться. — заскалился Петя, словно издеваясь. — Не знаю, что у тебя там произошло... А! Может ты намеренно это делаешь! — внутри снова затеплилось опасение; Тося боком отошла подальше от бумера, на котором всё ещё сидел Петя, и начала пятиться к сумкам. — Хоть бы обняла. — поводив плечами, с недовольством произнёс Петя, смотря туда, где ещё секунду назад стояла спасшая его Тося, и сменил позу: подался вперёд, ссутулился, а пальцы сжал в замок.       Последняя фраза заставила Тосю остановиться. Причём это у неё получилось автоматически, ноги попросту отказывались идти дальше, а в сердце затаилась толика сомнения. — Повтори? — Нормальные люди вообще-то обнимают, когда видят, что другому плохо. — рассказал он, болтая свешенными ногами. — Я ведь и ещё раз могу так сделать, когда ты уйдёшь.       Тося стояла неподвижно и внимательно его слушала, хлопая круглыми, как пять копеек, глазами, прекрасно понимая — человек требует, чтобы его немедленно пожалели, играя на чувствах других. «Может, ещё в лоб поцеловать, как дитя малое?» — про себя возмутилась она, но всё же подошла, встала, как не так давно, напротив поникшего (взаправду или притворно) Пети, взяла его лицо в руки и прижала щекой к груди, обильно и слегка раздражённо поглаживая его по кудрявым волосам.       Желая уже отстраниться, Тося впервые за последние полгода посчитала дом — лучшим местом на планете, хотя бы потому, что не будет там его. Но вместо неловкого смущения и расхождения на приличную дистанцию Петя, как приклеенный вцепился в Тосю, прижав её к себе. Он слышал колотящий стук, исходящий у неё из груди, чувствовал мелкую дрожь её продрогшего в одних платье и пальто тела, и, что главное и самое странное, этот человеческий фактор его успокаивал. Как желая продолжить удовольствие тонуть в чужих объятиях, Петя уткнулся Тосе в ложбинку и прошёлся по ней, мурлыча, вверх-вниз, вдыхая приятный исходящий запах молока и текстиля. Сейчас ему было как нельзя лучше.       Уже сгорая от стыда, Тося убрала руки с его головы, давая понять, что она не сопливая салфетка, об которую можно слёзы вытирать когда, а главное как захочется. — Ну что, успокоился? — прервав дурманящее затишье, резко задала она вопрос. — Можешь теперь меня и себя в том числе в покое оставить?       Но Петя не слышал её или просто делал вид. В миг пребывания в тепле женского тела он вспоминал свою мать, такую же тёплую, исхудавшую, отстранённую. «Может, действительно поцеловать?» — Тося, сама того не ожидая, перестроила сарказм в вопрос. Петю действительно жаль, но далеко не из-за попытки покончить с собой, как ей показалось, а от недостатка внимания, которое он открыто вымаливал.       Оглянувшись по сторонам, убедившись, что поблизости никто ничего не увидит, Тося набралась смелости, снова взяла лицо Пети и с силой и жаром чмокнула его в лоб. — Спасибо тебе, Лиза. — стальная хватка ослабела, и Тося, ещё пуще ошалевшая, смогла отойти подальше. — Я не Лиза! — громко сказала она, всё ещё ощущая на себе липкие прикосновения.       Петя потряс кудрявой головой, приходя в себя. — Лиза из пушкинской «Пиковой Дамы». — И всё же... Надеюсь, смогла тебе немного помочь. — и снова поспешила добраться до своих сумок. — И всё же... — повторил Петя за ней начало. — Как твоё имя? Я вот Пётр. — не дождавшись ответа, Петя спрыгнул с капота и побежал за ней, в спину крича: — Постой! Давай помогу.       Тося подобрала постылые сумки и ключи, хотела уйти, но Петя нагло их отобрал. — Что ты там носишь? — Неважно. — холодно ответила она, обнимая себя. — Давай я тебя провожу?       Постояв ещё какое-то время в неопределённости, Тося посмотрела по сторонам, затем на Петю, черты лица которого с приходом в город темноты начали притупляться. — Ладно, давай. Всё равно не отстанешь. — побеждённо, но с прежним недоверием согласилась она и прошла вперёд. Показывать, где находится дом, Тося не хотела ввиду непредсказуемости повстречавшегося ей на дороге юноши, поэтому она решила просто походить кругами. — Так как твоё имя? — пытаясь заглянуть спасшей в глаза, повторил Петя. — Ты Валерия Ларионова, актёра знаешь? — не раскалываясь так скоро и легко, задала вопрос Тося, стараясь не смотреть на Петю, даже боковым зрением, вместо этого она высматривала себе под ноги. — Вроде Знаю, — кивнул он головой, вспоминая внешний вид актёра. — Отец он мой, а его покровительствует продюсер Борис, с которым я не советую тебе связываться.       Понимая, что всё будет куда сложнее, Петя ненадолго успокоился, но затем снова вернулся к старой теме: — Так как твоё имя? — Тося я. — закатывая глаза, выдала она. — Антонина. Как хочешь зови. — Тося, — осторожно, но мечтательно повторил Петя её имя.       Они дошли до конца проспекта и на повороте, где уже начинались девятиэтажные строения, завернули. — Слушай, — после недолгого молчания Петя решился снова задать вопрос, но уже по делу и серьёзно, — почему ты такая пугливая, то есть... Я имел ввиду отстранённая, то есть... Почему боишься меня? — Тебя? — Тося остановилась, сделав шаг, другая нога повисла в воздухе. — Разве я давала поводов, что боюсь тебя? — ... Или ты хочешь сказать, — Петя тоже остановился, но немного дальше, — что холодна так со всеми, даже со своим отцом? — Я осторожна. Разве здесь нужно ещё что-то добавлять? Жигалинская банда ещё при советской власти разворошила всё в пух и перья, камень на камне не оставила. И ты хочешь сказать, что я должна быть ко всему открыта? — Тося говорила неохотно, но спокойно, стараясь не спровоцировать агрессию или, что хуже, дать какой-либо повод. — А может, ты просто многого не знаешь? — Чего я не знаю? То, что Жигалин и все его сообщники бандиты, убийцы и насильники? Ты это мне хочешь сказать? — прикрикивая, Тося развернула корпус, направляя его точно в сторону Пети. — Из-за коррупции наша страна нищает: предприятия закрываются, людям работать негде, а эти оборотни в погонах их всячески прикрывают перед московским руководством. Или ты до сих пор ничего не понимаешь? — желая поскорее убежать от бесполезной траты слов, Тося продолжила путь, ускоряясь с каждым шагом. — Будто ты первый день живёшь на свете. — А если не все такие, какими ты себе их представляешь? — Петя, волоча за собой эти сумки, по смешному добежал до удаляющейся Тоси, не желая от неё отставать. — Какие, например? — она снова остановилась и развернулась. — Что, если не все такие гнилые, какими ты их видишь? Может, у кого-то не было выбора. — Выбор есть всегда. — сказала, как выплюнула она в отместку за ярое рвение Пети доказать невозможное. — Я тоже в своё время сделала выбор, чтобы отцу помочь. По сей день расплачиваюсь за свои грехи. — И что же это такое, позволь узнать?       Немного постояв и понаблюдав за прилипшим как банный лист Петей, Тося недовольно хмыкнула и ушла вперёд. — Что же, раз молчишь, значит, и я при своём останусь. Вот только я не понимаю, чего ты так боишься? Люди ж как-то вон живут и ничего. — Когда-то я ничего не боялась. — с горечью начала рассказывать Тося, поправляя волосы за ухо. Её пыльно-серого оттенка платье чуть ниже колен тоже развевал ветер. — Давно это, правда, было. Нет его теперь. — Кого нет? — Ты можешь идти. — опомнившись, что наговорила лишнего, Тося выхватила у Пети сумки. — Где мой дом я тебе всё равно не покажу, поэтому можешь быть свободен.       Так Петя и остался стоять, смотря ей, беспокойно озирающейся, вслед, мысленно представляя их следующую «случайную» встречу.

***

      Несколько раз щёлкнул замок и Тося ступила на порог, ставя сумки на пол. — Ну наконец-то. — выдохнула она и потянулась как после пробуждения.       Из комнаты справа вышел Валера в одном бордовом халате, немного подвыпивший, но отлично соображающий, что к чему и который сейчас час. Ни разу за ним, уважаемым и повсеместно известным актёром городского театра, не наблюдалась такая зараза как злоупотребление спиртным, хотя недобрые слухи об алкоголизме обоих Ларионовых всё же по улице ходили. — Вот и ты. — зевая, протянул он. — Привет, пап. — устало скинув с себя намявшие пальцы босоножки, Тося прошла к отцу, чмокнула его в щёку и направилась дальше по прихожей, пока не упёрлась в дверь, ведущую в ванную. — Думал, ты там ночевать останешься. — Где ночевать? — с долей рассеянности уточнила Тося, выкручивая винт с прохладной водой. Из головы всё не шёл этот Петя и его пакет. — На рынке. Где же ещё? — непроизвольно пожав плечами, сказал Валера, следуя за дочерью. — Ты когда сыном-то начнёшь заниматься? — В каком смысле? — закрутив винт обратно, Тося схватила с сушилки полотенце. — В прямом. — Валера встал в проёме, опираясь на косяк, и вытянул губы трубочкой. — Парень без матери растёт.       Бессмысленные родительские наставления — последнее, что хотелось слушать в конце рабочего дня. Тося не считала себя хорошей матерью, более того, не считала себя ею вообще. Единственной обязанностью для неё являлось зарабатывание денег вне зависимости от способов. Главное, чтобы они были. Всё остальное — это лишь дело случая и не совсем удачно сложившихся обстоятельств. — Так нельзя. — добавил он, отступая назад, давая пройти. — Пап, — Тося внимательно и как можно более серьёзно посмотрела на Валеру, — можно позже нравоучения, а лучше без них. Я тебя очень попрошу. — и прошла в свою комнату, расположенную в самом конце тесной съёмной квартиры.       Молча смотря дочери вслед, Валера с усилием старался вспомнить нечто важное, что держалось на подкорке целый день. В задумчивости почесав затылок, Валера крепко зажмурился и сразу же открыл глаза. Вспомнил. — А! Тось! — прикрикнул он для лучшей слышимости. — За аренду скоро платить, а зарплату снова задержали. На тебя надежда. Подкинешь? — Подкину. — угрюмо ответила Тося, понятия не имея, где возьмёт нужную сумму. Однако главной причиной отсутствия денег являлись вовсе не неудачи с поисками хорошего заработка, а именно с повторной задержкой зарплаты Валеры, какой бы хватило, по идее, на месяц вперёд.

***

      Недлинная, узкая, тесная, точно кладовка с прорубленным окном — такой представлялась эта комната, не меняющая своего внешнего вида на протяжении десятилетий. В неё входили поставленный у самого подоконника письменный стол, небольшой комод (шкаф бы точно туда не вошёл), на нём рамка с плохо отпечатанной фото карточкой военного в матроске, а к обклеенной жёлтыми обоями стенке вплотную придвинута односпальная кровать, на которой лежал полугодовалый сын Коля, бессонно болтая в воздухе ножками и разглядывая висевший напротив большой выцветший плакат Виктора Цоя. Тося смотрела на него, не мигая, и долго не могла отыскать в себе нужную эмоцию, присущую любой любящей матери (которой она, опять же, не являлась). Как сломалось что-то внутри неё. Постояв так ещё с минуту, Тося окончательно поняла, что не может заплакать, хотя очень хотелось. Вместо бессмысленного рыдания она предпочла пройти мимо подавшего сдавленный вскрик сына, предпочитая не замечать его, взяла с комода рамку и снова задумалась. А между тем маленький Коля начал давать о себе знать куда более настойчиво, изо всех сил стараясь привлечь внимание нерадивой матери, чтобы его пожалели. Этим он чертовски напоминал Тосе Петю, придерживающегося подобной стратегии. — Как мы счастливы бы были, если б не война... — напевала она всё громче, вместе с чем усиливался плачь сына. — Если б ты тотчас всё бросил и пришёл сюда... — прислонив рамку фотографией к груди, Тося встала возле кровати, взяла на руки сына и продолжила петь: — Не видать нам счастья, милый, и не летать нам никогда.