Сердца трёх

— Ты не видел Орочимару? Джирайя бросает на Цунаде мрачный взгляд и молча отпивает из бутылки. Подумать только, он сейчас игнорирует Цунаде. Не она — его. Это... странно. Странно и неправильно. Но... — Джирайя?.. Но. Его достало думать об этом придурке. Придурок он гениальный, да, но дела это не меняет. Как будто Орочимару ему отчитывается. Сейчас я пойду и украду очередной свиток, а вечером завалюсь к тебе полутрупом, и сыграем в го. Так, что ли?.. И вот объяснить бы это всё Цунаде: что он не подписывался следить за Орочимару; что одна мысль о его новых техниках вызывает тошноту; что они давно отдалились и пытаться сблизиться снова — смерти подобно... Но сначала нужно объяснить это себе. И наконец-то высечь в дурной башке: они больше не друзья. Почему — не так важно; упущенного не вернуть, как не вернуть и того Орочимару. А к этому уже не подступиться. — Эй... Тёплая ладонь ложится на плечо — осторожно, но уверенно; на мгновение Джирайе кажется, что он сейчас умрёт. Или уже умер. Да, так вероятнее: не может же он её игнорировать, а она — касаться его? Конечно, не может. Разве что мир сошёл с ума... Или он сам. — Э-эй... — Что? — выдавливает Джирайя наконец; голос звучит отвратительно хрипло. — Я не знаю, где Орочимару. Это всё, что ты хотела? Судя по тому, как Цунаде садится рядом с ним на футон, это явно не всё. Но что ещё ей может быть нужно от него?.. — Ты сам не свой. Что-то случилось? Да-а, мир определённо летит в бездну... Краем глаза Джирайя видит, как она убирает руку и устраивается поудобнее, подтягивая к себе колени; без её тёплой ладони становится холодно. Что ж, способ согреться у него найдётся. Не лучший, но действенный. И запрещённый. Почти как... Нет, об этом лучше не думать. Джирайя прикрывает глаза и подносит бутылку к губам. Сейчас ему снова станет тепло и лишние — ядовитые — мысли растворятся в тумане, хотя бы до утра. А утром... будет легче. Утром всегда легче, чем... Он не успевает — ни додумать, ни отпить: раздаётся тихий звон, и бутылка выскальзывает из рук. Нет, нет-нет-нет, только не это; даже он не может оказаться таким неудачником!.. Не может ведь?.. Джирайя распахивает глаза... И встречается с серьёзным взглядом Цунаде. — Не это ищешь? Она покачивает бутылкой; досада царапает грудь так, что впору застонать. Ну, зато не разбил... — Это, — нехотя признаётся Джирайя. Цунаде склоняет голову набок. — Где достал? — А где можно достать воду? — он вскидывает брови как можно непринуждённее; изображать дурака — так до последнего. Ему не впервой. — Купил, конечно. Цунаде невесело хмыкает. — Эту воду тебе бы не продали, — она выдерживает крохотную паузу и вдруг дёргает уголками губ. — Поделись секретом, а? У меня-то источников нет. Теперь изображать удивление не приходится: оно абсолютно искреннее. — Чт-то? — Джирайя приоткрывает рот, тупо глядя на Цунаде; не может же она... — Ты... пробовала сётю? Она весело щурится. — Значит, это всё же сётю. Джирайя разводит руками, изо всех сил пытаясь сдержать улыбку, но губы всё равно подрагивают. Подумать только: чтобы Цунаде... — Так ты пила его или нет? — Всё-то тебе расскажи, — она хмыкает. — Делись давай, пьяница. — Пьяница? — Джирайя вскидывает брови. — Да я его так водой разбавил, что там от сётю одно название!.. Цунаде со смешком отмахивается и подносит бутылку к губам; запрокидывает голову... И кто тут ещё пьяница?.. Конечно, Джирайя не говорит этого: жизнь дороже мимолётной колкости. Он просто смотрит, как Цунаде пьёт, впитывая её образ до последней чёрточки: прикрытые глаза, выбившаяся из высокого пучка прядь, лёгкий румянец на щеках... Цунаде опускает бутылку и рвано выдыхает. — Ну всё-всё, — теперь хрипло звучит её голос. — Хватит пялиться. Не на что. — Есть на что, — возражает Джирайя горячечно — и, осознав, что именно сказал, почти не жалеет об этом. — Извращенец, — констатирует Цунаде со вздохом, не глядя на него; она задумчиво ведёт пальцами по ободку бутылки. — Самому-то не надоело? И вот рассказать бы ей, насколько она ошибается... Но репутация давно говорит за него. Что-то сжимается в груди — горькое и больное. Наверное, это что-то отпечаталось и в его взгляде — иначе почему Цунаде смотрит так, будто совсем не злится?.. Джирайя отводит взгляд первым и, не глядя, протягивает руку за бутылкой. Повеселились и хватит. Всё равно из этого ничего не выйдет... Он и сам не знает, что вкладывает в это ничего. И как превратить ничего во что-то, не знает тоже. Да он вообще ничего не знает, дурачина. Хотя ему так и положено: место гения ведь уже занято... Мысли, острые и колкие, не хотят растворяться в тумане. Да и было бы в чём: Цунаде слишком хорошо приложилась... И пусть. Для неё не жалко. Не то что разбавленного сётю — ничего в целом мире. Джирайя сжимает прохладное стекло и старательно отводит взгляд; нечего потворствовать дурацким мыслям. Незачем лелеять тоску. В конце концов, они... Цунаде вздыхает — и вдруг кладёт голову ему на плечо. И мысли исчезают — все, кроме одной: это ведь шутка такая, да?.. — Знаешь, — говорит Цунаде медленно, — это ты зря. — Что зря? — откликается Джирайя неуверенно; ему ещё никогда не было так страшно — и так тепло. — Пью? — Нет, — отвечает она совсем тихо. — Это как раз меня не удивляет. — Ну да, — Джирайя не может удержаться от усмешки. — Я же извращенец. Хороший образ получается. В него веришь. — М?.. Джирайе хочется отмахнуться, но если он сейчас шевельнётся, наверняка останется в холодной пустоте — на этот раз навсегда. И он не делает ничего: замирает натянутой струной и даже дышит через раз. Она уйдёт. Она обязательно уйдёт — это всего лишь вопрос времени... Но их время ещё не вышло. Цунаде больше не заговаривает с ним — её дыхание понемногу становится тихим и размеренным. Джирайя многое бы отдал, чтобы увидеть её лицо сейчас, увидеть его таким — спокойным и безмятежным. Будто шторм наконец затих, и в мире остались только они... Нет, не только они. Ещё Орочимару. Да, тот самый, от которого он успешно шарахается последние... несколько месяцев? Или всё же больше?.. Вспомнить почему-то не получается. Да и было бы что вспоминать... Ещё будет. Обязательно. Если Цунаде пьёт сётю и спит на его плече, значит, прежний мир уже разрушен до основания. И только от них зависит, каким будет новый.