Сердца трёх

Каждая история начинается с чистого листа... Нет, назвать это обычной историей — значит, обидеть и её, и себя. То, что вот-вот родится на листе — это История. Великая История, полная приключений, сражений... ну и пикантных сцен, куда ж без них? Чтобы у читателя аж дух захватывало от лёгкости его пера!.. Кстати, о нём: чернила совсем высохли. Джирайя окунает перо в баночку и устраивается поудобнее. Разминает пальцы. Главное — начать, а дальше... Само пойдёт. Эта мысль всегда греет и подбадривает, но сегодня само не идёт. И от пресловутого чистого листа, всегда вызывающего нестерпимое желание поскорее его заполнить, уже тошнит. И да, Великая История, конечно, не заставит себя ждать, никаких сомнений быть не может, но... Но пока не родилось ни одной великой строчки. Да и не только великой. Просто — ни одной. Не пишется, хоть ты тресни. Неужели это и называется творческим кризисом, о котором трещат без умолку все писаки?.. Наверное, и правда он. И, наверное, это нормально... Но обидно всё равно до ужаса. Джирайя вздыхает и потягивается, давя зевок; пора ложиться спать. И не потому, что хочется — просто чтобы закончить день. Он и без творческого кризиса выдался на редкость паршивым, вот прямо с самого утра и до самого вечера. Беспощадная тренировка, где Цунаде в очередной раз надавала ему по голове — на этот раз вполне по правилам. Тарелка с раменом, которую он феерично опрокинул прямо на штаны. Выговор от Сарутоби-сенсея за... Ками, как же её звали? Яхиме? Яхито?.. Вроде нет, но точно что-то на Яхи. И вот повезло же этой Яхи оказаться чьей-то там племянницей... Эти важные шишки всегда такие: сначала не задёргивают шторы, а потом ты виноват, что мимо проходил... Нет. Не отвлекаться. Джирайя шумно вздыхает и подпирает голову ладонью; кончик пера снова высох, но тратить чернила больше не хочется. Незачем. О чём вообще сейчас писать? Об этой проклятой Яхи? Было бы там о чём писать... Да ну её. Джирайя рывком сворачивает пустой свиток и ожесточённо запихивает на дно сумки. Творческий кризис это или что-то другое, он всё равно не сдастся. Он обязательно вернётся к творчеству с новыми силами. А сейчас, вместо того, чтобы сбежать от неудачного дня в сон, он поест. Потом сходит на источники — если вдохновение откуда и берётся, то только оттуда. А потом... Бах. Бах-бах. О, вот и дело нашлось!.. ... и дело явно странное. Кто бы ни был за дверью, он (или она?..) очень хочет его увидеть, раз стучит с такой силой. А это большая редкость. Просто невероятная. Может, ему просто кажется? А что, от недосыпа и не такое бывает... — Джирайя? Открой! Да, точно кажется: не может же она вот так, вечером, ломиться к нему в дом... Бах-бах! — Эй, я знаю, что ты дома! От недовольного голоса внутри становится тепло — Джирайя давит улыбку, как может, но всё же улыбается. Какие, к чертям, источники? Вот оно, вдохновение. Само пришло. В дверь колотит... — Да открывай уже, засранец! Джирайя, встрепенувшись, рывком встаёт со стула. Нужно открыть, пока она не передумала и не ушла!.. Он действительно бежит — так, что едва не падает с лестницы. И, распахнув дверь, выдыхает: — Привет. Джирайя изо всех сил старается звучать небрежно — и совсем я тебя не ждал, — но радость всё равно просачивается в голос; он привычно маскирует это улыбкой. — Соскучилась по мне, да? Так быстро? Цунаде, растрёпанная донельзя, сердито качает головой. — Придурок. — Ага, — легко соглашается Джирайя. — А ты пришла к придурку домой. Ночью. Значит, очень соскучилась. Ну всё, сейчас точно прилетит... Но Цунаде не бьёт — только хмурится. — Я бы не стала тащиться через полдеревни, просто чтобы увидеть твою рожу. — А зачем тогда? — Джирайя вскидывает брови; он удивлён настолько, что грубость Цунаде почти не задевает. Почти. — У тебя новости? И они до утра не подождут? Цунаде так же хмуро кивает. — Л-ладно, — Джирайя запинается и мгновенно злится на себя. Но это действительно неожиданно — и явно не сулит ничего хорошего. — Заходи, что ли. Расскажешь. Цунаде, не говоря ни слова, оттесняет его плечом и проходит в дом, не снимая обувь. Ничего себе. Значит, и правда срочно... Значит, и правда ничего хорошего. Они поднимаются по лестнице молча, и это молчание кажется Джирайе удивительно тяжёлым. Что-то не так. Очень не так. Настолько, что Цунаде... Мысль обрывается. Это и к лучшему. Он плотно закрывает за собой дверь комнаты. Как можно незаметнее откидывается на стену, прикрывая любимый постер — не хватало ещё Цунаде увидеть это... И, кашлянув, негромко спрашивает: — Ну, так что там? К счастью или сожалению, Цунаде не до постеров: она стоит у окна, обхватив себя руками — так, будто защищается. От таинственных новостей? Или всё же от него?.. Мысль режет на удивление больно. Джирайя глубоко вдыхает, суёт руки в карманы — и на выдохе говорит: — Что бы ни случилось, мы справимся. Как-то... глупо звучит. И шаблонно, да. Наверное, поэтому Цунаде не отвечает... — Только мне надо знать, с чем справляться, — продолжает он уже увереннее — и даже позволяет себе улыбку. — Давай. Расскажи мне, кто тебя обидел, и мы пойдём и хорошенько ему наваляем. Вместе. Это вместе отзывается в груди странной дрожью. Цунаде, словно почувствовав это, негромко хмыкает... И вдруг поворачивается к нему. — Орочимару, — говорит она негромко, глядя ему в глаза; Джирайя мгновенно хмурится, но всё же не перебивает — так подсказывает чутьё, а ему нужно верить. — Он... заигрался. Больше она не говорит ничего. — Заигрался? — повторяет Джирайя; в голове — тысячи мыслей, и — он чувствует — ни одной верной. — Ты... о чём? Цунаде пожимает плечами, на удивление безразлично. — О том, что он сейчас на полигоне, — её голос звучит ровно, и это самое жуткое. — Ладони обожжены до мяса. На шее — глубокие порезы. Лежит и смотрит в небо. Я сделала с ранами всё, что могла, но он... На мгновение она запинается, и сердце пропускает удар. — Он не реагирует на меня. Не как обычно, знаешь, а... вообще никак. Будто не слышит меня, — она прерывисто вздыхает. — Будто... спит. Вот так, с открытыми глазами. Спит и никак не может проснуться. Джирайя молча смотрит на то, как дрожат её плечи, не в силах выдавить ни слова. Заигрался. Точнее и не скажешь. И дались же ему эти техники... Чёртов позёр... Джирайя поджимает губы; волнение прочно сплетается с раздражением, и из них рождается что-то, чему нет имени. Это что-то больно царапает грудь. — Так что? — Цунаде явно через силу улыбается. — Всё ещё готов пойти со мной и хорошенько навалять ему? Что-то в голове щёлкает — наверное, то самое непрозвучавшее вместе. И странное-безымянное, не дающее покоя, наконец успокаивается. Да, Орочимару заигрался. Да, он позёр. Но другого у них не будет — а значит, остаётся только помочь этому. Помочь столько раз, сколько ему нужно, чтобы он перестал так... Мысль обрывается, но это совершенно не важно. Плевать на неё. Главное, что внутри — наконец-то — становится тепло. — Конечно, — Джирайя кивает и улыбается уже смелее. — Как очнётся, скажу ему, что он совсем мозгами поехал. Цунаде прикрывает глаза и дёргает уголком губ. — Вместе скажем. Джирайе хочется её обнять, крепко-крепко. Осторожно прижать к себе и долго гладить по голове — до тех пор, пока её плечи не расслабятся, а уголки губ не дрогнут от слабой улыбки. Пусть бьёт его, сколько хочет — главное, что она в порядке. Они в порядке. Это желание обязательно сбудется — именно из него однажды родится Великая История. Та самая, где они с Орочимару разводят костёр из его драгоценных запретных свитков и сидят возле него втроём. Обнимаются, смеются над дурацкими шутками и считают звёзды, пока глаза не начнут слипаться — и даже немного дольше. Эта История действительно будет Великой. Будет лучшей. И они напишут её вместе.