Сердца трёх

Идиотская история. Цунаде кутается в юката и орёт — громко, со вкусом. А потом, видя, что не помогает, даёт затрещину. — Ай! — возмущается Джирайя; в висках бешено стучит. — Больно, между прочим!.. Рефлекс. Хоть где-то он пригодился. На самом деле Джирайя почти не различает слов. Не чувствует боли, страха, стыда-вины — и что там ещё полагается чувствовать. На самом деле он… — … мне теперь что, ловушки везде расставлять?! Нет. Плевать. Главное — сделать пометку на будущее: говорить «а что такого?» после того, как тебя поймали в женской бане — это не лучшая идея… Мягко сказано. Во взгляде Орочимару чётко читается его отношение. Не к происходящему — это для него обыденно; не к воплям Цунаде и не к затрещинам; не к дурацкой ситуации… К Джирайе. Ты идиот — вот что говорят эти холодные глаза. И это по-настоящему… Нет. Плевать. Пле-вать. Джирайе хочется — совершенно некстати, как и всегда — обругать неустойчивые перегородки. Конечно, он этого делать не станет: Цунаде, и без того бешеная, распалится ещё сильнее, а Орочимару… Орочимару просто уйдёт. Уйдёт — и бросит его наедине с женским воплощением Тэнгу — разбирайся, называется, как хочешь. Это вполне в его духе… Джирайя не хочет разбираться. Джирайя хочет сказать что-то колкое — и меткое! — и уйти с гордо поднятой головой. И чтобы ему смотрели вслед и сокрушались, что лишились такой компании. Джирайя, вздохнёт Цунаде, как же я в тебе ошибалась. А Орочимару… ну, Орочимару кивнёт. Может, даже улыбнётся… Да, так всё и будет! А потом они, впечатлённые его неожиданными словами, побегут за ним, догонят, забросят руки ему на плечи и скажут — вот прям оба скажут, в унисон… — Ты меня вообще слушаешь?! Э… Нет, не это. Джирайя осоловело хлопает глазами и трёт лоб. Цунаде вздыхает — и совсем не так, как в его мечтах, а… обречённо?.. — Ещё раз, — чеканит она, — ещё один чёртов раз залезешь сюда, и тебе конец. Понятно? А если не понятно, то что? Нажалуешься Сарутоби-сенсею? Ой, Сарутоби-сенсей, Джирайя сегодня залез ко мне в баню, ещё и Орочимару подговорил!.. Будто ему есть дело до твоих комплексов. Самой-то не смешно?.. Обидных слов бесконечное множество — выбери лучшие и швырни ей в лицо. Но всё, что Джирайя может выдавить — сдавленное угу. Хотя на угу его мычание едва ли похоже — это именно что мычание. В висках стучит всё сильнее — так, что впору оглохнуть. В груди всё сжимается. Идиот. К счастью, Цунаде от этого недосогласия сменяет гнев на милость: её лицо немного смягчается. На Орочимару же лучше не смотреть. — Отлично, — Цунаде явно пытается говорить непринуждённо, но получается не особо. Да и руки по-прежнему скрещены на груди — это дурной знак… — Тогда спокойной ночи. Она окидывает взглядом Джирайю — от этого взгляда хочется позорно съёжиться, — бегло кивает Орочимару и скрывается в промозглой тьме. В одном юката. И не страшно же ей… Орочимару, словно читая его мысли, усмехается. — Ты закончил? Его голос звучит совершенно ровно — так, будто они только что не нарушали правила, а просто… Просто. Тренировались. Читали. Ели. Что там ещё. Поесть, кстати, было бы неплохо… — Ну… да? — откликается Джирайя неуверенно; смотреть Орочимару в глаза откровенно не хочется. — Цунаде же ушла… А что? Слова, будь они сожраны богом смерти, абсолютно не складываются в предложения. И это закономерно. Остаться вот так вдвоём с Орочимару после того, как их раскрыли — это… неловко. Очень неловко. Лучше получить ещё несколько затрещин от Цунаде, чем один такой красноречивый взгляд. Интересно, все змеи могут говорить взглядом, или он особенный и в этом?.. Орочимару легко пожимает плечами, и мысль ускользает. — Ничего. Он выдерживает паузу. Щурится. И вдруг спрашивает своим обычным, ничего не выражающим тоном: — Зачем ты это сделал? Джирайя вскидывает брови и приоткрывает рот — он ожидал всего, но не этого. — Что я сделал? Орочимару морщится. — Я не стану объяснять. Ты знаешь. И что на него нашло?.. Озвучить бы — да толку-то… — Подглядывал за Цунаде? — Джирайя рассеянно чешет затылок и выдавливает из себя улыбку. — Ну-у, знаешь, некоторые девушки в нашем возрасте обладают весьма выдающимися… — Позвал меня. Формами тонет в хаосе несказанного. Бледное лицо Орочимару совершенно спокойно, как и всегда. Иногда Джирайе кажется, что даже чьей-то смерти будет недостаточно, чтобы на этом лице отразились хоть какие-то эмоции. Даже смерти кого-то из их команды. Сарутоби-сенсея. Цунаде. Или… Нет. Джирайе очень хочется надеяться, что его домыслы не имеют ничего общего с реальностью, но, глядя в узкие жёлтые глаза, на это сложно надеяться. Да и вообще — хоть на что-то. Можно только судорожно, почти лихорадочно шарить в напрочь пустой голове в поиске нужных слов. — Я? Теб-бя?.. — Джирайя запинается; ладонь сама тянется к затылку. — Ну, я… э-э… Орочимару больше не морщится, не усмехается и не вздыхает — молча смотрит на него с абсолютно нечитаемым выражением. — Мне… страшно самому, — наконец выдавливает Джирайя. Что-то внутри, вечно гложущее и не дающее покоя даже по ночам, щёлкает: ложь. — И скучно. И вообще, тебе что, не понравилось? — он улыбается — так широко, как только может. — Это ведь круто! Разве нет? Во взгляде Орочимару на мгновение проступает что-то, отдалённо напоминающее раздражение. — Значит, тебе самому страшно, — тянет он задумчиво. — И скучно. И вот спросить бы, к чему он клонит... — Я так и сказал, да, — Джирайя как можно невозмутимее кивает. — А что? Глаза Орочимару, и без того узкие, превращаются в щёлочки. — Ничего, — он усмехается снова, отбрасывает волосы с лица и суёт руки в карманы. — Просто ты лжёшь. Лжёшь. Одно простое слово, а сколько в нём заключено… — Лгу? — слабо откликается Джирайя; руки снова некуда деть, и это раздражает, и проницательность Орочимару раздражает тоже, и… — Джирайя, — Орочимару, всё с той же странной — жуткой?.. — усмешкой, качает головой; собственное имя царапает что-то внутри. — Тебе не стоит даже пытаться лгать. Ты не обучен этому. И вряд ли когда-то научишься. У тебя слишком честные глаза. Такой монолог от Орочимару — редкость, и это стоит ценить, и к нему стоит прислушаться — вслушаться, — но Джирайе откровенно не до того. Он слишком занят попытками унять бьющееся о рёбра сердце. Ками, за что?.. — Нормальные у меня глаза, — бурчит Джирайя — и отводит взгляд. Но всё равно видит, как Орочимару выразительно приподнимает брови. Это невозможно не увидеть: слишком прочно отпечаталось на сетчатке. — Я просто… растерялся. Цунаде взбесилась. И бьёт она больно, — он растерянно фыркает. — Ну, знаешь. Девчонки. Смешок Орочимару рассекает тишину, как кунай сенсея — вражеское горло. — Не знаю. Неловкость мгновенно испаряется; Джирайя ошалело таращится на Орочимару. Да и как тут не таращиться? Он же… — Ты что, не знаешь Цунаде? — Джирайя хмыкает, изо всех сил пытаясь обратить всё в шутку, но сердце колотится так, что об этом не может идти и речи. — Или ты… не об этом?.. Провалиться бы сейчас под землю, да свитка нет… — Не об этом, — соглашается Орочимару просто — слишком просто для него. Хотя почему слишком? Он не любит разговоры, это да, но удивлять — это по его части. Знаниями, техниками… И если бы только этим. Но ведь не только. Орочимару сам, по своей природе, такой… Удивительный. — Погоди, — Джирайя слегка подаётся вперёд и встряхивает головой; вытрясти бы лишние мысли… — У тебя что, никогда не было девчонки? Вот прям никогда? Орочимару улыбается — одними глазами. И молчит. Грудь распирает. — Да ну. Да нет. Да ладно! — Джирайя повышает голос и сам не замечает этого, но Орочимару хмурится — и Джирайя переходит на свистящий шёпот: — И ты никогда… вот прям никогда… Никогда-никогда?.. Орочимару едва уловимо вздыхает — и не отвечает. За него говорит молчание. Джирайе кажется, что он сейчас взлетит в ночное небо. Или взорвётся. Или сначала взлетит, а потом взорвётся. — Я не скажу Цунаде, — громким шёпотом обещает он. — Я никому не скажу. Орочимару смотрит на него и одновременно мимо. В темноту. И сейчас это даже не задевает. — Это не секрет. Тебе ни к чему его хранить. Голос Орочимару звучит отстранённо. Нет, он часто звучит отстранённо, почти всегда — если речь, конечно, не заходит о какой-то редкой технике, — но… Не так. Джирайя не признался бы никому, но в оттенках голоса Орочимару он разбирается лучше, чем в чём бы то ни было. Как и в его молчании. — Но ты ведь рассказал, — он неловко улыбается и снова чешет затылок. Затылок уже давно не чешется, если вообще когда-нибудь чесался, но куда ещё девать руки?.. — Мне. А я не хочу рассказывать кому-то ещё. — Почему? Голос-эхо. Голос-тень. — Потому что… Джирайя запинается. Слов множество, и он, конечно же, найдёт лучшие — не может не найти. У каждого есть секреты. Они друзья. Друзья всегда хранят секреты… Вот только это — худшие слова для Орочимару. Джирайя не знает, откуда взялось это чувство, но оно с ним уже много лет. С тех самых пор, как Цунаде впервые дала ему по башке, наверное — кто ещё может так знатно вытрясти последние мозги? Она в этом талантище… — Потому-у что-о… Джирайя смотрит в задумчивые змеиные глаза — и запинается. Опять. А как ещё?.. А никак. — Не знаю, — наконец признаётся он нехотя. — Просто мне это кажется важным. Твой секретный не секрет. И я буду его хранить. Он выдерживает паузу; внутри скребёт. Давай же! Или всё-таки не надо?.. Спорить с самим собой — гиблое дело. Для этого есть Цунаде. — Ладно, я не совсем это хотел сказать, — Джирайя тихо вздыхает; Орочимару приподнимает брови. — Я хотел сказать, что... Не я буду. Мы будем. В смысле, хранить секрет. Вместе. Первые лучи солнца лижут щёки — и отражаются в глазах Орочимару. Конечно же, он молчит. И пусть молчит. Взгляда достаточно. Когда Орочимару хочет сказать что-то важное, он всегда говорит это взглядом. А вот Цунаде… Идиотская, всё-таки, вышла история… Нет: если история идиотская, Орочимару в ней явно не место. Он же гений. Идиот и гений. А Цунаде кто?.. Джирайя украдкой бросает взгляд на бледное лицо Орочимару — тот жмурится, подставив лицо лучам. Так, будто напитывается предрассветней тишиной. Удачный момент, чтобы признать одну ужасную, крамольную и просто недопустимую вещь. Цунаде классная. Иногда. И интересная. Часто. И бьёт едва ли не сильнее Сарутоби-сенсея. Всегда. Про её формы можно не говорить… Но в этой идиотской истории Цунаде была лишней.